Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   51

- Компания именитого якутского купца Лебедева-Ласточкина нанимает промышленных и работных бить зверя на островах при полном компанейском содержании и ста рублях серебром в год с половиной добытого. Контракт на пять лет, - гость обернулся к Сысою: - Что скажешь, тоболячок?

Тот скрипнул зубами и сглотнул слюну:

- Думать надо!

Купец и вовсе разочарованно повернулся к Прохору с Терентием:

- А вы как?

Прохор взглянул на Ульяну, ее лицо пылало, Он подумал, если откажется - Улька опрокинет ему котел на голову. Да и чего бы ради он отказывался?

- Нам что, - сказал баском, - нам хоть куда, лишь бы подальше от фатер-мутеров и бергамта.

Приказчик захохотал, разинув пасть:

- Вижу, твоей варнацкой роже пудреные букли - не к лицу!

- Бери и меня! Заграничный поселенец Лукин Терентий сын Степанов. Грамотный. Видалец. Китайский и Урянхайский говор знаю.

- Такие нам нужны! - кивнул приказчик, разливая по чаркам царскую водку.

Терентий зелье пить отказался, присматриваясь к гостю, думал: "Ты меня через море перевези, а там - ищи ветра в поле!"

Сысой знал, за морем его судьба. Но исчезнуть на пять-шесть лет, не испросив родительского благословения, не попрощавшись, не мог. И, опустив голову, он пролепетал "нет!" Будто клок мяса отодрал от тела.


Под Тобольском Сысой узнал от земляков, что умерли его дед и баба Дарья, что Аннушка вышла замуж за Петьку Васильева, старшего брата дружка и связчика Васьки Васильева. Дед никогда не болел, не висел на ком-нибудь обузой. Говорили, приехал с поля, корчась от грудной боли, послал за священником, исповедался, причастился, радовался, что отходит в хорошие времена, оставляя дом на двух сыновей. Старшего благословил вместо себя, жене сказал, чтобы не убивалась и не спешила за ним. Поморщился от боли Александр Петрович да отошел, окруженный любящими его, будто на другого коня пересел и умчался ввысь.

Говорили, Дарья Петровна на похоронах поголосила для порядка, но не печалилась очень. Отсуетившись на сороковины, заохала, призвала отца Андроника с внуком Егором да и отошла благостно вслед за мужем.

Сысой явился в дом на Филипповки, к началу поста. Пришел, дождавшись темноты, не с площади, а через черный лаз со скотных дворов. Раскрыл дверь, крестясь и кланяясь. Запричитала, бросилась к нему мать, как квошка закрыла телом от отца. Тот посидел, хмурясь, но не выдержал долго, глядя на сына: драный зипун с чужого плеча, чуни из невыделанной кожи, голова каким-то колпаком покрыта.

- Ладно, - сказал, покашливая, - драть бы надо блудного, да пост... Бог прощать велит. Поцелуемся, что ли! - И посыпались следом из всех углов братишки и сестрички, племянники да снохи.

Напаренный, приодетый, с памятью о недавних лишениях и скитаниях, вполне счастливо сидел Сысой в кругу семьи, запуская зубы в пирог с осетриной.

- Непутевый ты у нас, - вздыхал отец. - От самого рождения такой... Может, женить тебя? Даст Бог, прикипишь еще к земле. Теперь и служилым корни забывать нельзя: царский указ вышел - служба двадцать пять лет, а не до сносу. Как отслужишь, еще не совсем старый будешь. И куда потом? - поднял глаза отец на сына, в них надежда на чудо и печаль. Борода его была уже сплошь седая. - Анка твоя замуж вышла, до Покрова еще, - продолжал он в задумчивости. - Петька Васильев тоже шалопай был, теперь стал мужик справный: на любой работе - первый!

- Собака! - скривился Сысой. - Мало мы с Федькой ему зубов повыбивали!

Отец стукнул кулаком по столу, напоминая, что день сегодня постный и с греховными мыслями надо быть построже. Сысой опустил голову, жалко стало отца.

- Высмотрели уже за меня кого? - спросил.

- А Феклу Мухину! - дядя оживленно заерзал на месте и отец повеселел, с надеждой поглядывая на сына.

- Купчиху, что ли? - усмехнулся Сысой.

- Ты про кого думаешь? - наперебой заговорили отец, дядя Кирилл и мать. - Мухины - старого крестьянского рода были. При царице Лизавете уже записались кто в посад, кто в купцы. Купцу Ивану дед Феклы троюродным братом был, а нашему батюшке дядей. Она ж купцам родня как Серко коту: только что с одного двора.

Мать, знаток всех родословных, стала обстоятельно рассказывать:

- Маруська, мать Феклина, в молодости писаной красавицей была. В девках я ее не помню, а как первый раз овдовела - все на моих глазах. За купцом была, того на охоте застрелили. Второй раз за мужиком была - тот сам помер. От двух мужей остались две дочери. Долго она замуж не выходила. Как-то, прослышав про красоту, приехал к ней свататься дворянин, да не наш сибирский, а из-за Камня, чуть ли не московский. Весь посад над Маруськой хохотал. У дворянчика морда бабья, волосья в косу заплетены, бант на спине, штанишки коротющи, срамное место всем напоказ выставлено... Маруська как его увидала - собак спустила, а сама от стыда - в погреб. За тридцать ей уж было, стал обхаживать вдову дядя нашего батюшки Андроника. Уговаривал идти за младшего сына своего, за пахотного. Она не хотела третий раз. А тот заговор знал, взял ее за мизинец и уговорил. От брака того и родилась Фекла, потому-то дочь молода, а мать стара уже.

К средней дочке как-то зачастил молодой купец, стал свататься, а Маруська - нет и все. Купчине, говорит, девку свою не дам. Ты сегодня богат - завтра гол. Пусть за крепкого мужика идет. А девка лихая была, уговорилась с купцом бежать без благословения. Купец на тройке подъехал, когда Маруська в бане парилась. Так старая, прости Господи, голая на тракт выскочила, повисла на оглоблях и девку свою не отдала.

Сысой слушал через слово. Стоял перед глазами удачливый бот "Святой Николай". Двадцать лет ходит по Тобольску сказка о том: добыча была так велика, что десяток купцов-пайщиков перегрызлись при дележе и продали все разом, разделив деньги. Вспомнил он и тетку Маруську из посада, бабу злющую, вспыльчивую и властную.

- Сказывают, ведьмачит она! - сказал с сомнением.

Родня помолчала, раздумывая каждый по-своему.

- Тебе ж не с тещей жить! - заявил отец. - Девка-то и красива, и покладиста, и работяща.

- Говорят так! - вздохнула мать. - Трех мужей пережить не всякой дано. Когда она к нам приходила, я тайком ей соль на след посыпала. Была бы ведьма, так соль бы на хвост попала. А еще кочергу я положила под порог, - переступила она ее и не заметила...

- Ведьма - не ведьма, а вдовица, - качнул головой дядя, - да еще не одним браком. Не бери, говорят, кобылицу у ямщика - изломана. Не бери девицу у вдовицы - девица у вдовицы избалована...

- Соседи сказывают - сильно работящая девка, - как дед когда-то, положил на стол тяжелую ладонь отец.

- А чего это Мухина к нам приходила? - спросил вдруг Сысой.

А крест твой носильный нашла, что на Троицу утерял...

Завыл пес в подворотне, зашуршала метла за печкой.После того случая у реки Сысой невзначай встречался с посадской девкой Мухиной. Она смущалась, прятала лицо, постреливая большими синими глазами. И он при встречах чувствовал себя неловко.И вот, удивляясь странному томлению от тех воспоминаний, он подумал: "Судьбу на лихом коне не объедешь". Настораживая родню покорностью, сказал:

- Как решите, так и будет. Мне жениться нужды нет, но и отказываться не для чего.

И опять, озадачив всех, спросил:

- А купец Мухин Иван, живой ли?

- Давно уж помер! - ответил дядя, поднимая брови: "О чем думает племянник?" - Он ведь твоего деда постарше был.

Случайно помянув Александра Петровича, все встали, начали креститься на образа: "Царствие небесное!"


Ушли старики в лучший мир, и ничего не изменилось в доме. Теперь Филипп Александрович садился на хозяйское место под образами, требовал, чтобы трапеза шла пристойно. Филансата Евстафьевна собирала всех на домашнюю молитву, следила за соблюдением праздников и обрядности.

Филипп Александрович, весь в делах и заботах, крестился наспех, а то и от молитвы отлынивал. Филансата стыдила его, сама молилась за грешного. И он, усовестясь, вставал покорно к образам лицом, поднимал руку ко лбу и вдруг застывал так, а то еще и оборачивался, не опуская щепоти:

- Федька, ты куда хомут дел? Опять не вижу, - шипел на сына.

- Я на место клал, - шепотом оправдывался тот, - Данилка после кобылу запрягал.

Филипп Александрович, все еще со щепотью у лба, глядел в другую сторону и приглушенным голосом костерил племянника. Затем, оправдываясь перед женой, поворачивался к иконам, крестился быстрей, ревностней, каялся чувственней.

Утром, чуть свет, выводили из конюшни теплых, дышащих паром лошадей, запрягали в сани, растворяли тяжелые ворота и выезжали на восход, кутаясь в теплые шубы и тулупы, ношеные еще дедом и прадедом. Синел снег, потом алел. Где-то за урманом, за морями вставала на крыло птица зоревая, рассветная, тропила дорогу солнцу, пускала золотые свои стрелы от Камчатки до Чухонских болот. Блеск крыл бередил души.

Впереди обоза - Федька. В его сани запряжен сильный жеребец. Следом - Данилка на кобыле, лежит в санях на подстилке из соломы, поигрывает кнутом. Последним едет Сысой. Скрипят под ним полозья саней. Сквозь заиндевелые ресницы смотрит он на диск восходящего солнца: и хорошо ему здесь, радостно.

От торной дороги до копен среди березовых колков - саженей сто. Намело в поле снега в полтора аршина - хороша зима, к урожаю. Федька хохочет, правит жеребца в сугробы, тот воротит к нему сивую от инея морду: не сдурел ли хозяин? Затем рывками, увязая по брюхо, прыгает, высоко выбрасывая ноги, храпит и тянет сани, подбадриваемый Федькиными криками и щелканьем бича. По неровной рытвине, напрягаясь, идет Данилкина кобыла. Сысоеву коню и того легче.

Мерно скользят сани, груженные сеном. Пахнет летним травостоем и стужей. Поднялось уже солнце, зазолотилось на небе. Холодок студил взмокшую в работе спину. От дыхания леденела овчина. А в доме уже готовились к встрече работников. Булькало варево, пахло пирогами. Федькина молодуха то и дело выскакивала на крыльцо, смотрела, не появится ли обоз.

После Рождества были сговор и смотрины, на которых Сысой толком не рассмотрел присватанную девку, потом - рукобитье, а вскоре молодые венчались в Никольской приходской церкви. Не успела теща девичью ленту разорвать надвое, Сысой, не обращая внимания на тычки, бросил невесту, подошел к Чудотворной иконе, поставил свечку, перекрестился, приложился и подумал, веселея: "Нет, не кончена еще жизнь!"

В клети для молодых натопили чувал, навешали иконы над постелью, по углам воткнули стрелы с беличьими шкурками. Отец с матерью, дядя с тетей расцеловали молодых, крестя и благословляя, отвели в приготовленную комнату и оставили у постели при свечах и святых ликах.

Устав от торжеств, не говоря друг другу ни слова, не радуясь и не смущаясь, словно завороженные долгим обрядом, готовившим к последнему шагу, они перекрестили друг друга, бесстрастно поцеловались впервые наедине, задули свечи и при свете лампады присели на мягкое ложе.

Фекла уснула первой, робко прижавшись щекой к плечу мужа. Сысой закрыл глаза, как показалось, на миг, а когда открыл их, увидел почти незнакомую молодую женщину, сидящую среди подушек. Длинные волосы рассыпались по постели, из них торчал остренький носик "русалки", над которой хотел ухарски пошутить две весны назад. Будто давний сон вспомнились ночные неумелые ласки и пробудили юношескую страсть.

Скрипнула дверь, мышью проскользнула морщинистая теща, показавшаяся в темноте и вовсе старухой. Просеменила к выстывшему чувалу, раздула огонь. Фекла, подхватив рукой сноп волос, спряталась под одеялом. Но теща, бесшумно и бесцеремонно содрав с дочери сорочку, выскользнула за дверь. Сысой прижал к себе обнаженную жену, она жалобно застонала, змеей выскользнула из его рук, оделась и стала торопливо заплетать волосы в две косы, поглядывая на мужа большими бесхитростными глазами.

На теплой половине дома раздались вопли и грохот бьющейся посуды. Шумно ввалилась в клеть родня, стала тормошить, целовать и поздравлять молодых. Отбившись от них, Сысой зарылся в постель с головой и опять уснул. Его насильно растолкали чуть ли не к полудню: стыла баня.

Попалась ему жена работящая, даже слишком. Вставала ни свет, ни заря, громыхала горшками, помогая свекрови, хоть та и старалась загнать ее в постель к мужу. Чуть рассветало, Фекла начинала с опаской будить мужа. Сысой удивленно смотрел на молодуху: не приснилась ли свадьба? Пытался схватить ее за подол, затащить к себе, но жена настойчиво предлагала почистить скотник или еще что-нибудь сделать. Глянет он на нее с тоской и перевалится на другой бок не от лени, от досады: стоило ли жениться?

Мало того, что жена поднималась первой, она еще и ложилась спать последней в доме, а засыпала, едва коснувшись головой подушки. Полмесяца не прошло после свадьбы, а кривая Сысоева судьбинушка уже вынесла его к нелюбимой, но ласковой солдатке. Сходил к ней раз, а после другого отец уже встречал с кнутом.

- Ах ты, кобель блудливый! - кричал. - Я тебе покажу, как от жены-красавицы к чужим бабам бегать.

Сысой перехватил кнут, огрызнулся непочтительно:

- Проку от такой жены! Рыбину бы еще мне присватали!?

Отец постоял, удивленно глядя на него, смущенно мигая.

- А ну, садись, - кивнул на лавку, - рассказывай, чего у вас не так.

Сысой сел с независимым видом, задрал нос от сознания своей правоты. Его обступили: мать, дядя с тетей, женатые братья и снохи.

- Чего, чего?! - проворчал. - Понедельник у нее - день тяжелый, пятница со средой - постные, суббота с воскресеньем - божьи.

- А других дней мало? - посочувствовал отец.

- Не петух я гоняться за ней по двору! - обиженно огрызнулся Сысой. - До полуночи носится как угорелая, не успеет лечь - обомрет, что покойница, прости Господи. А спозаранку опять за свое...

- Ети ее, эту сватью, - озадаченно проворчал отец, почесывая густую бороду - у проруби девку родила, что ли?

Федька, толкая локтем в бок брата, азартно давал советы:

- Ты щекотить-то с утра начинай, к вечеру аж запищит...

Мать шлепнула его по затылку и засуетилась:

- К батюшке надо идти. Он нам не чужой и Фекле родня.

Она разыскала сноху в птичнике и, не дав ей переодеться, потащила к отцу Андронику. Отец запряг коня в сани и поехал в посад к сватье. Вернулась Фекла домой задумчивая и ласковая. Покорно забралась к мужу на полати в ранний час.

- Что батюшка сказал? - с досадой спросил Сысой.

- Говорит, грех на душу беру, тебя к блуду подстрекаю, - ответила она, покорно и терпеливо отзываясь на мужнины ласки. Но долго ворочалась, зевала, вздыхала, стонала и не могла уснуть. Так продолжалось три дня. Дольше она не выдержала, и все пошло как прежде.

К сырной неделе городские выстроили ледовую крепость и всякий молокосос над слободскими мужиками стал посмеиваться: мол, не только штурмом взять, на стены помочиться не дадим. Дошло дело и до игр. Сперва молодежь задирала друг друга, дурачась да снегом кидаясь. Потом парни да молодые мужики ввязались в ссору. А после уж слободские мужики и казаки с проседью в бородах стеной пошли на городских. Покрикивали старики, подбадривая близких, голосили бабы, оттаскивая окровавленных мужей. Сысой, плечо к плечу с Федькой и Данилкой, рассыпали удары, все больше распаляясь, косил глазом на Петьку Васильева, топтавшегося поблизости на слободской стороне. Дьякон Егор при жене и полудюжине ребятишек, смотрел на бой с таким лицом, будто решил помереть с тоски. Дьяконица, держалась двумя руками за широкий рукав рясы и всем своим видом показывала, что будет волочиться за мужем, а в драку влезть не даст.

Сысоя побили мало. Макнув с братьями городского "коменданта" в проруби, он еще чего-то искал. Когда мужики, кряхтя и охая, пошли пить брагу, увязался за дружком Васькой Васильевым, младшим братом Петьки, женившегося на Аннушке. А в доме у них все пялил глаза на Аннушку в полудюжине юбок, в шитых бисером чирках. Потом дрался с Петькой на скотном дворе при одном свидетеле - Ваське, не знавшем, что и делать.

После драки полегчало. Стирая кровь с лица, Сысой Ваське весело подмигнул, а к Петьке пошел с повинной:

- С праздником, что ли! Хорошо подрались, аж жить захотелось. Наверное, в последний раз уже. Прости, если что не так!

Петька тоже заулыбался, кривя разбитой губой, загоготал, повел в дом пить чай. Аннушка выставила расписную посуду, поглядывала удивленно то на мужа с Сысоем, то на Ваську. Эти побиты и веселы, а деверь цел, но глаза как у побитого. Улучив миг, когда муж вышел из-за стола, отводя глаза, сказала Сысою при Ваське:

- Ты прости, если что не так вышло... Мы с Петей хорошо живем. Не мешай моему счастью.

Васька провожал друга. Зашли вдвоем в акцизку при тракте, заказали целовальнику по чарке крепкой. Тот поворчал, где это видано, парням водку пить? Но налил. Выпили. Сысою стало совсем легко. Вдруг почувствовал он, что жизнь вся еще впереди.

- Не махнуть ли нам, Вася, в Америку, на самый край белого света? Помнишь, собирались? - рассмеялся. - Приятель мой из Бийского уезда, Прошка Егоров, подписал контракт и сейчай уже где-то возле моря. Эх, и нам бы туда! - тряхнул головой Сысой. - Воля там!

Они взглянули друг на друга и заказали шипящему целовальнику еще по чарке. Васька полез за пазуху, вместе с носильным крестом на шелковой нитке показал ладанку. В ней была сухая змеиная голова. Дружки захохотали и вышли на крыльцо.

На праздники Отец Небесный добр, многое прощает. Но и нечисть не дремлет. Василий запряг в сани жеребца и помчались дружки по тракту в сторону города. Визжал снег под полозьями, летел застоявшийся конь, от ветра слезы наворачивались на глазах.

- Э-гей! Гони!

Будто из-под земли выскочил на тракт пьяный татарин в малахае, повис на оглоблях, остановил храпевшего жеребца.

- А ну, вылазь! - закуражился.

- Я те вылезу! - Сысой нашарил под соломой цепь. Присвистнула она в воздухе, клацнула и опустилась на бритую голову. У озорника ноги подкосились, ткнулся он лицом в сугроб.

Васька развернул коня, стегнул. Понеслись сани в обратную сторону. Отгуляли свое дружки.

- Не убил ли? - опасливо оглянулся Василий.

- Не должен! Вполсилы бил, - Сысой оглянулся хмуро. - Вроде, шевелится.

Явился он домой уже не пьян, только с запахом зелья. По лицам понял - костерят его за то, что, как парень, шляется по гостям один. Отец и дядя были в замешательстве: то ли драть, то ли делать вид, что не замечают водочного духа. Фекла до ночи воротила нос, потом подобрела и завела нудный разговор, где все сводилось к одному: жить-то надо!

- Хорошо надо жить! - усмехнулся Сысой. - Не так, как мы.

Зевая до слез, Фекла возражала: живем в достатке, семья дружная, что еще надо?

- Воли надо! - зло отрезал Сысой. - Поедем со мной зверя бить за море?! Не поедешь - в солдаты уйду, будет тебе воля двадцать пять лет по двору носиться, коров доить да кур щупать.

Но Фекла уже не слышала, спала.


Сначала пронесся слух - на тракте убили служилого. Потом приехал чиновник, вместе с приказчиком допытывался в слободе свидетелей. Сысой не верил, что его рукой убит человек, но на исповеди рассказал все как было. Родня забеспокоилась: по всему видать, дело рук Сысоя с Васькой. Ума-то нет, вот и загремят смолоду кандалами. Все помалкивали. Кто знает, может быть, тот битый уже отлежался давно. Убит другой. Мало ли гулящих на тракте.

Сысой постился, молился, зевая: не было в душе никакого знака о преступлении. Но пойди, заявись - затаскают по острогам, пока разберутся. И вот, когда отец завел нудный разговор о том, как дальше жить, да не отделить ли их, молодых, Сысой набрал в грудь воздуха и выпалил:

- Мне, батя, жизнь такая поперек горла, прости за правду. Уж лучше рекрутом в тобольские роты. Отпусти ты меня с шелиховским приказчиком зверя промышлять за морем?! Век бы за тебя Бога молил. Дому - освобождение от подушного налога, мне - полное содержание. Узнавал я уже. Компанейский обоз идет на Иркутск.

Отец опустил голову. Мать, как всегда, завсхлипывала:

- От молодой жены, от крова родительского... Похорони нас сперва...

Теперь Сысой завздыхал. Ну до чего непонятливые старики.

- Даст Бог, вы еще лет двадцать проживете, куда же я потом годен буду?

Мать обиделась, поджала губы, с раздражением окликнула сноху:

- При живом-то муже вдовой остаться хочешь?

Фекла послушно попыталась выдавить из себя слезу - не получилось. Она с чувством исполненного долга вздохнула и поправила платок.

- Против судьбы не пойдешь! - вздохнул отец. Поднял голову, в глазах смирение. - Как жена твоя скажет, так и будет, - положил на стол тяжелую жилистую руку.

"Ее-то я уломаю!" - повеселел Сысой.


Катилось время к весне. Вот-вот кукушка должна была первой вернуться из Ирии, а там и Сорок Мучеников захлопают крыльями на закат дня. Зимник еще держал, но морозов, как прежде, уже не было. Самое время последнему обозу отправляться из Тобольска. Гуляли поверстанные в Северо-восточную Иркутскую соединенную Американскую компанию купцов Шелихова и Голикова. Днем готовили обоз, вечерами шлялись по родственникам и друзьям, пропивая задаток.

- Хоть бы не скалился для приличия, - ворчала родня. - Одному Богу известно, увидимся ли?

На Обретение Сысой терпеливо отстоял службу в церкви, сходил на кладбище, попрощался с родными могилами - все,как положено от века. И только когда в губернской управе получил паспорт на семь лет, когда поставил подпись в подорожной бумаге - поверил, начинается жизнь: птица гнездо обретает нынче, я - волю!

Компанейский обоз пошел затемно к Иркутскому тракту через слободу на Обской зимник. Скрипели по весенним застругам полозья саней, тренькали бубенцы, дышали паром конские морды. До восхода было холодно. Васька уже сидел в санях под медвежьей дохой и грел дружку место. В последний раз Сысой расцеловал отца и мать, даже невозлюбленную свою жену впервые поцеловал от всей души. Сжать бы зубы, потерпеть еще немного. Но на востоке выползало из морозной сини по-весеннему яркое солнце. Первый луч его упал на золоченый крест приходской церкви. Он засиял, засветился, блистая.