Geum.ru

Николай Фёдорович Фёдоров статьи о литературе и искусстве печатается по

Вид материалаДокументы

Содержание


О «фаусте» ленау
Гете и байрон
Заметки о гете
Но любить Бога, не способного к любви, — значит ли любить совершенство?
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   27
^

О «ФАУСТЕ» ЛЕНАУ 103


Гетевский Фауст не представляет полного разъяснения этого типа и его положения, в высшей степени трагического, но имеющего значение временного, а не вечного противоречия...

Поэтому появились новые попытки разъяснения этого положения. <Фауст Ленау — одна из таковых.>

Фауст Ленау <уже> не живет одною жизнию ни с природою, ни с людьми: он сознает и глухоту и слепоту природы: «Молитесь, кляните, плачьте, — никто вас не услышит!» Фауст вообще и Фауст Ленау в особенности составляют оторванные ветви от генеалогического древа человеческого рода, а потому и знание их, не соединенных на общем корне рода, не может быть древом жизни. <Общего труда и Фауст Ленау не признает и не понимает, потому что цели его, общего дела, не знает.>

В «Фаусте» Ленау есть вопрос и о братском союзе, конечно, не в смысле труда, а только знания. <Но с какими результатами?> «Толпа бессмысленна и немощна и не может обладать мудростью, в которой отказано отдельному человеку». «Разве Божество ждет многочисленного собрания, чтобы пропеть свою песнь?» — возражает этот индивидуалист, солипсист.

Беспокойство и искание чего-то мы видим и у Музы, но это искание разрешается открытием могилы предка, и как только эта могила найдена, все наполняется для нее надеждою и ожиданием.

В противоположность Гетевскому «Фауст» Ленау от природы, которая не только надежды, а даже успокоения ему не дала, переходит в анатомический театр. Здесь он анатомирует, исследует труп отца или брата — каким этот труп был бы, если бы для Фауста вообще существовало родство. Но не в надежде возвращения жизни он исследует труп. Нет, он тело умершего употребляет как средство для разрешения своих сомнений, просто для любопытства. Если же бы он имел сыновнее чувство, он знал бы, для чего он наделен духовными силами, и назначение их было бы ему понятно. Мефистофель уличает Фауста в пустом любопытстве, а вместе с тем лестью хочет отвратить его от дела...
^

ГЕТЕ И БАЙРОН 104


1-я часть «Фауста» и первые две песни «Чайльд-Гарольда»;
2-я часть «Фауста» и последние две песни «Чайльд-Гарольда» и особенно «Дон-Жуан»

1-я часть Фауста: профессор оставляет кафедру, таскается по погребкам и волочится за мещанками. 1 и 2 песни Чайльд-Гарольда: Лорд оставляет скамью оппозицию и волочится за испанками, гречанками, — подвергается лишениям и опасностям в горах Албании, переплывает Геллеспонт, и все это — неизвестно для чего, бесцельно.

Во 2-й части Фауст спасает то самое, против чего протестуется в Чайльд-Гарольде и Дон-Жуане, но Фауст сожигает хижину (и капеллу) Филимона и Бавкиды, чего никак не сделал бы Дон-Жуан.

Бог Байрона и Бог Гете.

Бог Байрона не тот, который творит миры за мирами, чтобы наполнить пустоту существования, и все-таки остается одинок и потому высшим блаженством для него было бы уничтожиться. Но тот же Байрон находил, [что Священный союз походил] на Троицу Нераздельную, сколько обезьяна походила на человека. Изгнанный из отечества скиталец, глубоко чувствовавший одиночество, не мог бы не признать Бога единого, но не одинокого, если бы только враги не присвоили Его себе, не понимая, однако, Его.

Гете же — то деист, <то пантеист> («как поэт, — говорит Гете, — я политеист; как натуралист, я пантеист; как существо нравственное (etre morale), я деист. Я имею нужду во всех этих формах, чтобы выразить мое чувство»).

Гете тесно сближается с природою, сливается с нею, подчиняется ей (потому он пантеист), но зато резко отделяет себя от себе подобных и, считая себя выше их, видит в них только множество, рознь (потому он политеист); единство же в виде господства он признает, вменяя себе такое признание в добродетель (потому он деист).

Байрон же слепой силе не подчиняется, Шелли не поддается, Спинозу — едва ли знает, потому он — не пантеист; он не на стороне сурового могучего бога деизма, а на стороне осужденных на смерть людей. В Иафете он желает лучше погибнуть со всеми в водах потопа, чем спастись с немногими; он не боготворит поэзию, дело, хотя и не общее еще, считает выше слова, под конец освобождается от полигамии, поэтому и не политеист. Видя рознь в людях, он принимает сторону слабых против сильных, не замечая общей их слабости (смертности).
^

ЗАМЕТКИ О ГЕТЕ 105


Одною жизнию с природою он жил... и до такой степени, что, изучая мир растительный, входя в него, он забывает о человечестве, он перестает быть человеком, перестает быть головою, чувствующею мыслию природы. Шиллер не столько с природою, сколько с человечеством одною жизнию дышал, но и его сочувствие ограничивалось не всеми, а лишь немногими общественными бедствиями человека; он вздыхал о тех, которые теряли свободу, но не о тех, которые теряли жизнь, испускали последний вздох. Шиллер, так же как и Гете, не замечал общего сходства (смертности), не замечал существенного. Гете и Шиллер, и соединившись, не составили еще истинного человека. Они слышали дыхание человека и природы, но не слышали вздохов всей твари; они не знали, в чем смысл человеческого существования, хотя один из них был реалист, а другой идеалист, один натуралист, а другой — историк, объективист и субъективист.

Привести все растительное царство к одному типу, к семенодоле, к листку и корешку — это не значит еще открыть мировой смысл растения106. Сознание человеческое имеет свои права в целом. Сознание себя смертным, сознание утрат дает смысл растительной жизни. Не отрицают же у человека право обращать растения в искусственные покровы, в одежду; не естественнее ли обращать растение в естественные [покровы], в тело тех, которым принадлежал прах и воздух, которые растение вновь соединяет. Для существа, сознающего утраты, недостаточно привести весь растительный мир к позвонку или к нервному узлу, заключенному в нем, нужно еще отыскать связь, переход между семенодолею и позвонком, чтобы воспроизвести из последнего череп и головной мозг.

Кости, немые для Фауста, говорили Гете о своем сходстве107, другим они говорили о своем различии, но ни синтез, ни анализ не составляют конечной цели, восстановление <жившего, но умершего> лишь может быть ею.

Бог, вселившийся в плоть человеческую, перечувствовавший его страдания, смерть, и человек, не желавший жить в человеческой коже, даже слышать не желавший о смерти, составляют, конечно, противоположности. Только последний мог удовлетвориться, усмотрев в мертвых костях общий (отвлеченный) тип. Но если бы он во всех телах, организмах прозрел метаморфозу нервного узла, от остеологического типа перешел к физиологическому, то и тогда не была бы понятна самая возможность удовлетвориться отвлеченными представлениями. За такое открытие Гете заслуживал докторского диплома. Фауст <же> не заслужил и степени доктора, так как для него кости были совершенно немы, но звания человека и тем паче сына человеческого не достоин был ни тот, ни другой. Для сына же человеческого кости не были бы немы, а сказали бы о том, что они некогда жили, утратили жизнь, и спросили бы, оживут ли они, т. е. такую мысль пробудили бы они в человеческом существе, и если бы это существо стало доктором естественных наук, то метаморфоза для него стала бы реморфозою, т. е. восстановлением прежнего образа, патроморфозою.

* * *

Живя одною жизнию с природою108, Гете не только был чужд людям, но принимал все меры, чтобы достигнуть наибольшего отчуждения, отрешиться от всякого сострадания, чтобы не нарушить ясности своей мысли, ясности, приобретавшейся на счет величия и глубины, если только миражам и иллюзиям отвлеченной мысли не придавать значения глубины и величия, так как в них ничего, кроме мнимости, нет и быть не может. Таковы и есть все его типы: типы растений, животных, Фауста. Это отчуждение — не естественный только эгоизм, а искусственный, даже вычитанный. У Спинозы эта мысль была естественная, врожденная, наследственная, ибо у евреев любовь к Богу давала право ненавидеть людей. У Спинозы и у его последователя Гете любовь к природе давала такое же право относительно себе подобных, хотя последний и не признавал этого подобия, или же очень ограничивал его. «Тот, кто любит Бога совершенно, тот не должен требовать, чтобы и Бог его также любил». Эта заповедь, конечно, не от Бога идущая, не от Моисея, уже само собой разумеется, не от Христа; она от того исходит, кто Бога живого заменил Богом мертвым*.

^ Но любить Бога, не способного к любви, — значит ли любить совершенство? Самый последний из людей, в ком сохранилась хотя бы одна капля чувства, выше этого бесчувственного Бога. Бог, который не умеет создать и одно существо, не разрушая других, заслуживает ли любви? Мало того, этот бог дал чувство существам, которые служат для него материалом для новых творений, — и этого недостаточно: он внушает людям чрез своих пророков, подобных Спинозе, что они, люди, должны забыть себе подобных и отдаться ему, признать величие в этом ненасытном пожирании. Можно подумать, что он, этот мишурный Хронос, облеченный в мнимое величие, опасается, чтобы люди не низложили его, и потому и старается разделить людей и руками одних убивает других.

* * *

И спрашиваешь ты: зачем душа109

Истерзана? Зачем так ноет грудь

И хочет жизнь прерваться в ней порою?

Зачем средь тления себе ты избрал путь?*

Взамен природы благодатной** —

Где дышит жизнью все отрадной,

Что создал Бог для счастия людей*** —

Вокруг тебя предметы гробовые,

Животных остовы немые

Да груды человеческих костей****.

Туда! Туда! (Куда? где собраны эти предметы гробовые, животных остовы немые, да груды человеческих костей)

в раздолье (где нет, конечно, тленья?!)

на свободу (не бог знает какую!)

В пространство бесконечное полей, — и в этом небесконечном пространстве полей он найдет поле, полное костей и всего того, от чего он бежал.

Это обличение искусственности, которая столько же может относиться к мрачным и суровым средневековым алхимическим лабораториям, как и к новейшим химическим... если они не сознают своего переходного назначения.

Гете, очевидно, не признавал такого назначения, когда говорил:

Хочу я магии предаться,

Хочу с духами сочетаться

Я их на помощь призову, — (а не отечественную науку)

Быть может, тайны бытия

Тогда от них услышу я

……………….

Узнаю тайное начало

Причину тайную миров (а не причину разрушения
и смерти), —

т. е. возвращается к анимизму, иначе называемому натурализму, который исповедовали и Шлейермахер, и новейшие протестантские богословы. В этом же осуждении искусственности и возвращении к первобытной естественности и заключается начало новому толкованию, данному немецкою наукою происхождению религии, языка и государства.