ществить. Тут виден путь. 06 этом можно рассуждать, и когда- нибудь литературный критик напишет целый том по этому поводу, а комментатор — шесть томов о том, что это значит. Тут все обсто- ит вполне благополучно.
О второй категории никто не скажет ни слова, хотя именно она делает хорошей всю эту архитектуру и мысль о человеческой жиз- ни. Она непонятна, непостижима и в то же время прекрасна, вторая категория! Но ее нельзя достигнуть, к ней даже нелепо стремиться, к ней нет дорог. Именно эта вторая категория заставляет человека вдруг бросить все и заняться математикой, а потом, бросив матема- тику, вдруг увлечься арабской музыкой, а потом жениться, а потом, зарезав жену и сына, лежать на животе и рассматривать цветок.
Эта та самая неблагополучная категория, которая делает ге- ния. (Кстати, это я уже говорю не о Заболоцком, он еще жену свою не убил и даже не увлекся математикой)».
Этот отрывок может быть дополнен не менее симптоматичной дневниковой записью «Олейников стал теперь замечательным по- этом, а Заболоцкий печатает свою книжку стихов», в которой осо- бенно впечатляет этот разделительный союз «а», или другой запи- сью, начинающейся со слов «Я был наиболее счастлив, когда у ме- ня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать», а заканчи- вающейся характерной сентенцией «Сейчас должен быть счастлив Заболоцкий».
Читая эти тексты, не следует поддаваться соблазну обертонов романтизма с его проблемой противопоставления «гения» «не ге- нию», ибо здесь речь идет о более фундаментальных вещах. Здесь речь идет даже не о двух противоположных пониманиях природы поэзии, но о двух противоположных системах смыслополагания, одной из которых придерживался Заболоцкий, а другой — Хармс и Введенский. Контуры этого противостояния обозначил сам Забо- лоцкий в открытом письме Введенскому, озаглавленном «Мои воз- ражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы». В этом письме Заболоцкий обвиняет Введенского в разрушении механиз- мов смыслообразования, в разрушении живой поэтической интона- ции, в разрушении таких понятий, как композиция, сюжет и тема. Вообще поразительно, как такие разные личности, как Заболоцкий, Хармс и Введенский, могли уживаться какое-то время под эгидой ОБЭРИУ. Их объединяют только внешние методики и приемы пись- ма, а по сути дела их разделяет непреодолимая пропасть. Над За- болоцким так и не воссияла звезда бессмыслицы, а Хармс и Вве- денский постоянно купались в ее лучах. Если принять во внимание,
что звезда бессмыслицы могла взойти на небосклон русской лите- ратуры только в результате совершенно определенного понимания и прочувствования поэтического опыта Хлебникова, то становится ясно, что в различном понимании этого опыта коренится различие между Заболоцким, с одной стороны, и Введенским и Хармсом, с другой. Здесь можно говорить о слабом и сильном варианте пони- мания. Согласно слабому варианту понимания Хлебников является творцом нового поэтического языка и создателем великих поэтиче- ских текстов. Но это еще не все: он является также великим натур- философом, великим пророком, русским дервишем, проповедником цветов, камней и коней и именно тем, «кто мир животный с небе- сами тут примирил прекрасно-глупо», т. е. неким новым типом че- ловека, о котором Заболоцкий писал:
Так человек, отпав от века,
Зарытый в новгородский ил,
Прекрасный образ человека
В душе природы заронил. Однако при слабом варианте понимания все это размещается в пространстве текстоцентричного смыслообразования и веры в силу прямого высказывания, и, хотя текстовая мощь Хлебникова дает все основания для такого понимания, все же в самой структуре хлебниковских текстов можно различить и совершенно иную стра- тегию выявления смысла. Преизбыточность и авторитарность пря- мого высказывания у Хлебникова порой приводит к зашкаливанию классического смыслообразования, в результате чего, на какое-то время могут образовываться некие смысловые разрывы, провалы, сбои, лакуны и неуклюжести. Именно эти разрывы и провалы пред- ставляют собой те точки горизонта понимания, из которых уже в следующем поколении поэтов совершилось восхождение звезды бессмыслицы. Но для обнаружения и открытия этих точек необхо- димо было суметь направить внимание не на отдельные тексты и текстовые единицы, но на то, что находится между ними, т. е. нуж- но было суметь перенести внимание с текстов на межтекстовые и внутритекстовые соотношения. Можно бесконечно погружаться в красоту поэтических образов Хлебникова, в красоту его звуковых конструкций, в неожиданность и глубину его натурфилософских концепций — и в этом будет заключаться слабый вариант понима- ния, удерживающий сознание в пространстве классическо- авангардистского смыслообразования. А можно пойти и по другому пути — по пути попыток проникнуться парадоксальностью межтек- стовых и внутритекстовых соотношений, однако на этом пути тут
же возникают значительные трудности, ибо соединение и соотно- шение текстов и текстовых единиц у Хлебникова с первого взгляда неизбежно представляется результатом неряшливости, небрежно- сти, косноязычия и поспешной недоговоренности, характерным проявлением чего являются знаменитые слова «И так далее», ко- торыми Хлебников очень часто обрывал чтение своих стихов. Именно в осознании первостепенной важности этой небрежности и этого косноязычия и заключается суть сильного варианта понима- ния поэтического опыта Хлебникова, в результате чего возникает возможность восхождения звезды бессмыслицы.
Очень нелегко прийти к пониманию того, что небрежность и косноязычие Хлебникова есть форма высказывания невысказывае- мого. По сравнению с его текстовой мощью, его межтекстовое и внутритекстовое косноязычие порою представляются блеклым и немощным, но не об этом ли предупреждают нас хлебниковские слова «Все это очень, очень скучно, все это глухо и незвучно». И не на таком ли понимании поэтического опыта Хлебникова зиждется открытие, приведшее к фундаментальному новационному шагу, со- вершенному Хармсом и Введенским? Во всяком случае, мне кажет- ся, что слова Введенского «Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли» свидетельствуют именно об этом. Они свидетельствуют о том, что отныне смысл являет себя не в мощи сказанного, но в не- мощи попыток высказывать невысказываемое, в результате кото- рых и возникает обэриутский, или репрессированный, тип высказы- вания, о котором я писал уже выше и который является не чем иным, как результатом достижения сильного варианта понимания поэтического опыта Хлебникова.
Здесь следует обратить внимание еще и на то, что слабый ва- риант понимания поэтического опыта Хлебникова заставляет соз- нание относиться к этому опыту как к некоему культурному насле- дию, к некоей литературной и натурфилософской традиции, зани- мающей определенное место в архиве или, лучше сказать, в панте- оне культуры, в то время как сильный вариант понимания выводит осознание этого опыта за рамки устоявшихся и стабилизировав- шихся форм культуры, погружая его в некое динамическое пред- культурное или докультурное состояние, из которого только еще предстоит родиться устоявшимся культурным формам. Может быть, здесь уместно говорить о противопоставлении категорий культуры и жизни — культуры, которая архивизирует, музеефицирует и му- мифицирует жизнь, и жизни, которая познается через архивиза- цию, музеефикацию и мумификацию культурой. Во всяком случае, к
