чему нередко определяющим для человека становится не то собы- тие, которое с ним происходит, и не тот поступок, который он со- вершает, но тот контекст или то окружение, в котором совершается этот поступок и происходит это событие. Мы склонны полагать, что событие или поступок — это главное действующее лицо, для кото- рого окружение или контекст выполняют функцию театральных подмостков и декораций, но чаще всего на самом деле главным действующим лицом является именно окружение или контекст, не- заметно для человека разыгрывающий ведущую роль в сцениче- ском пространстве поступка на декоративном фоне события. Можно сказать, что событие или поступок — это всего лишь канал, по ко- торому преобразующая сила контекста проникает в человека и формирует его «Я».
***
Все вышесказанное можно проиллюстрировать на примере ав- густовских событий 1991 года. Тогда защитники Белого дома пола- гали, что они отстаивают свободу, демократию, человеческое дос- тоинство и тому подобные возвышенные вещи и что именно в этом заключалась суть всего происходящего с ними. Однако в действи- тельности дело этим не ограничивалось, ибо в то же самое время с ними происходило еще кое-что, что не фиксировалось их сознани- ем, но тем не менее имело более глубокие последствия, чем по- следствия их осознанных действий или поступков. Этим неосознан- ным фактором воздействия стало одно простое обстоятельство, а именно то, что в поле зрения защитников Белого дома постоянно находился сам Белый дом — это совершенно по особому уродливое обкомо-горкомовское, совково-посохинекое сооружение, визуаль- ный образ которого ежесекундно довлел над всей ситуацией, транслируемой к тому же на миллионы телеэкранов. Это был какой- то фантастический нескончаемый перформанс под названием «Бе- лый дом». Белый дом на фоне голубого неба с медленно плывущи- ми кучевыми облаками, Белый дом под дождем, Белый дом в закат- ных лучах, Белый дом в тревожном ночном освещении, Белый дом в еще более тревожных предрассветных сумерках; словом, Белый дом во всевозможных ракурсах и во всевозможных световых режи- мах — этот Белый дом со всей неотвратимостью запечатлевался в сознании и памяти не только тех, кто находился непосредственно у его стен, но также и в сознании миллионов телезрителей, которые, затаив дыхание, следили за развитием событий, прильнув к экра- нам своих телевизоров. Именно это невольное и неосознанное и
вместе с тем тотально неотвратимое созерцание безобразных форм Белого дома и стало основным содержанием и главной темой тех памятных событий, в то время как защита свободы, демократии и человеческого достоинства выполняла роль приправы или упаковки.
Случилось так, что эти дни мне довелось проводить в Сортава- ле, где в короткие перерывы между купанием, поездками на остро- ва, собиранием грибов, их бесконечной обработкой и засолкой я, как и все, жадно приникал к телевизору, чтобы узнавать последние новости. Телевизионная картинка московских событий входила в какое-то чудовищное противоречие с островами, скалами, колдов- скими лесами, лесными озерами и прочими атрибутами магической природы Сортавалы. Именно это противоречие заставило меня вспомнить о прутьях Иакова, разложенных им на дне водопойных корытьев. Ведь если правда, что именно в те августовские дни за- чиналась новая российская государственность, то специфическое совковое уродство Белого дома, постоянно маячившего перед гла- зами, просто не могло не отбросить своей уродливой тени на то, чему было суждено родиться в результате зачатия, происходившего под его сенью, и дальнейший ход событий лишь подтвердил худ- шие из подобных ожиданий. Люди, отстоявшие Белый дом, полага- ли, что отныне они будут воплощать в жизнь идеалы свободы, де- мократии и всеобщего благоденствия, а на самом деле они со всей неизбежностью начали претворять и реализовывать на практике уродливый облик Белого дома, который осенял их в момент всеоб- щей эйфории. Таким образом, во всей этой истории Белый дом сыг- рал роль пестрых прутьев Иакова, и его образ превратился в некий подсознательный визуальный аспект национальной идеи, и даже более того: он стал знаком национальной судьбы, Ведь если я есть то, что я видел, и тем более что видел это в момент государствен- ных потрясений, то Белый дом уже неотделим от моего «Я», а мое «Я» от Белого дома. Облик Белого дома — это судьба моего «Я», это мой приговор. Это судьбоносный приговор России.
***
Но тут надо хотя бы в предварительном порядке отделить по- нятие национальной идеи от понятия национальной судьбы. Нацио- нальная идея — это то, что можно сформулировать словами, это то, что можно высказать, ибо национальная идея есть не что иное, как словесное оформление представлений о реальности. Поэтому на- циональная идея — это всегда дискурс, это всегда идеология. На- циональная судьба — это то, что невозможно сформулировать сло-
вами, это то, что невозможно высказать, ибо национальная судьба есть не что иное, как внесловесное, вневербальное пребывание в реальности, и поэтому национальная судьба не может явить себя в форме дискурса или идеологии. Национальная судьба может явить себя только в некоем вневербальном знаке, подобно гексаграмме. Национальная судьба — это иероглиф. Национальная идея может иметь место, а может и полностью отсутствовать, ибо она вторична по отношению к национальной судьбе. Национальная судьба нали- чествует всегда и во всем, независимо от того, существует или не существует соответствующая ей национальная идея. Так, в ельцин- ские девяностые годы все СМИ были заполнены судорожными при- зывами к нахождению и формулированию национальной идеи, ко- торая, несмотря на все усилия, так и не смогла явить себя миру, но в то же время национальная судьба явным образом подала свой знак, обозначив себя в словах Ельцина «Такая вот загогулина вы- шла». Ельцин был одним из немногих постсоветских (а может быть, не только постсоветских, но и советских) государственных деяте- лей, кто был способен к высказыванию не только на уровне нацио- нальной идеи, но оказался в состоянии озвучить импульс, исходя- щий из бездонных недр национальной судьбы. То ли на самом деле он оказался доверенным лицом абсолютного духа, то ли он был просто запойным пьяницей, но так или иначе именно через него иероглиф российской национальной судьбы явил себя как загогу- лина. Загогулина — это наше все. Белый дом, ставший наполовину черным в результате танкового обстрела, есть, конечно же, не что иное, как загогулина. Загогулиной являлся и сам Ельцин, так и не смогший выйти на встречу с президентом в аэропорту Ирландии (а можно ли найти лучшую страну для осуществления чего-либо по- добного?). Словом «загогулина» можно определить и все то, что произошло с нами, и нас самих. Здесь, конечно же, можно много говорить о перестройке и постперестройке, о рынке, демократии и либерализме, о патриотизме, великой русской культуре и об осо- бенном, ни на что не похожем русском пути, но все это будет лишь словами, которые описывают реальность и ее сегменты, в то время как слово «загогулина» каким-то непостижимым образом отражает состояние пребывания в реальности.
Здесь очень важно обратить внимание на то, что это слово от- сылает нас к сфере визуального восприятия. Оно относится скорее не к тем словам, которые я слышу или когда-либо слышал, но к то- му, что я вижу или что я видел. Загогулина как иероглиф россий- ской национальной судьбы являет себя в визуальном облике того пространства, в котором мы живем и пребываем — в ландшафтах,
