ке. Кремль — это бесчувственное оскопленное тело, висящее на дыбе с выбритыми подмышками и лобком — во всяком случае, именно такое впечатление он производит на меня всякий раз, как мне доводится по той или иной причине оказываться внутри его стен.
Если же говорить более определенно и рассматривать Кремль как конкретную визуальную данность, то следует говорить о некоей урезанной, репрессированной или редуцированной данности. А ес- ли вспомнить при этом, что человек есть то, что он видит, то про- сто невозможно не призадуматься о состоянии сознания и природе тех, кто постоянно пребывает в этой данности, т. е. о сознании тех, кто по роду своей деятельности должен постоянно находиться и работать в Кремле — я имею в виду руководителей нашего госу- дарства. Возможно ли, что такое изуродованное пространство, что такая редуцированная визуальная данность не оказывали бы ника- кого влияния на их сознание, на их действия и поступки? Возможно ли, что современный облик Кремля никак не воздействовал бы на природу и качество государственных решений? И хотя решения эти порой могут быть правильными и эффективными, но они всегда бу- дут носить какой-то редуцированный, неполноценный характер. Они никогда не будут обладать внутренней красотой. Хотя что я го- ворю о красоте? Красота государственных решений — это абсолют- но забытое и несвоевременно понятие. Оно так же несовместимо с современным миром, как несовместим с ним тот облик Кремля, ко- торый еще успел увидеть де Кюстин.
***
Однако когда мы говорим о Кремле, то следует помнить, что Кремль являлся неким эзотерическим центром советской власти, недоступным для простых смертных. На протяжении более чем трех десятилетий он был вообще закрыт для посещений, и поэтому ре- альное, репрезентативное соприкосновение с советской властью осуществлялось на Красной площади. Именно на Красной площади два раза в год — 1 мая и 7 ноября — народ и власть сливались в едином государственном экстазе, и для того, чтобы соответствовать этому экстазу, внешний облик Красной площади должен был быть приведен в соответствующий советской власти вид, т. е. он должен был быть так же урезан, репрессирован и редуцирован, как и внешний вид Кремля. Плоды этой редукции можно было наблюдать Уже на самом подступе к Красной площади. Если раньше на Крас- ную площадь можно было пройти только через Иверские ворота, Увенчанные Иверской часовней, то теперь эти ворота были снесе-
ны, и на их месте образовалось пустое проезжее пространство. Еще один пустырь образовался на месте снесенного Казанского собора. Никольская и Спасская башни, находящиеся на самой Красной площади, были лишены украшавших их некогда часовен и икон, из- за чего их облик обрел также какой-то унылый редуцированный вид. От икон на башнях остались лишь пустые ниши да названия башен, что из-за отсутствия самих икон стало навевать какие-то тоскливые настроения. Еще большую тоску навевает то, что видне- ется над той частью Кремлевской стены, что соединяет Спасскую и Сенатскую башни. Если раньше над ней возвышались купола и ко- локольня Вознесенского монастыря, то теперь над ее зубцами вид- неется верхняя часть безрадостного рерберговского сооружения, быть может, наилучшим, наглядным образом свидетельствующего о том, что есть советская власть на самом деле. Единственным цели- ком и полностью сохранившимся элементом визуального облика Красной площади волею судеб стал храм Покрова, более известный под именем храма Василия Блаженного, но и он, не будучи подго- товлен ритмическим движением, следующим мимо Иверской часов- ни, Казанского храма, икон Никольской и Спасской башен, а также куполов и колоколен Вознесенского монастыря, виднеющихся за Кремлевской стеной (а именно так проходили колонны демонстран- тов 1 мая и 7 ноября), начал выглядеть каким-то неоправданно вы- чурным и неестественным. К тому же его крайне дифференциро- ванный, многократно расчлененный и бесконечно многообразный объем был совершенно подавлен несоразмерным с масштабом Красной площади монолитным объемом гостиницы «Россия», доми- нирующим над всем Васильевским спуском. Вообще все простран- ство Кремля и Красной площади в конце концов оказалось визуаль- но заблокировано с четырех сторон четырьмя мощными и неуклю- жими архитектурными объемами: знаменитым «Домом правитель- ства», или «Домом на набережной» - со стороны Боровицкой баш- ни, книгохранилищем Ленинской библиотеки - со стороны Кутафь- ей и Троицкой башен, зданием гостиницы «Москва» и зданием Со- вета министров (ныне ставшим зданием Госдумы) - со стороны Иверских ворот и, наконец, уже упоминавшимся зданием гостиницы «Россия», психологически перекрывающим выход с Красной пло- щади у храма Василия Блаженного. Все это создавало впечатление какой-то тотальной замкнутости и безвыходности, в результате че- го, оказываясь там, я каждый раз испытывал ощущение нехватки воздуха. Может показаться странным, что подобное ощущение воз- никало в том месте, где советская власть сознательно являла и ре-
презентировала себя, ибо странна та власть, которая занимается добровольной и явной самодискредитацией. Однако все дело за- ключалось в том, что сознательно советская власть являла себя только на вербальном, идеологическом уровне, в то время как ие- роглифический уровень, тот иероглиф, который она несла в себе и который в себе заключала, не контролировался и не осознавался ею, оказываясь в области некоего «подсознательного». Ведь если согласиться с тем, что советская власть визуально являла себя в облике Кремля и Красной площади, а визуальный облик Кремля и Красной площади являл собой некую урезанную, репрессированную и редуцированную визуальную данность, то неизбежно придется согласиться и с тем, что советская власть представляла собой не- что изначально урезанное, репрессированное и редуцированное, а отнюдь не те вербальные и идеологические формы, в которые она себя облекала.
Таким образом, оказавшись на Красной площади, человек — или просто гуляющий по ней, или проходящий в колонне демонст- рантов, — оказывался сразу в двух данностях — идеологической и иероглифической, осознанной и неосознанной, причем очень важно подчеркнуть — осознанной и неосознанной им самим. К осознан- ной, вербальной данности можно отнести праздничные речи генсе- ков, произносимых с трибуны мавзолея, лозунги, скандируемые де- монстрантами и рвущиеся из радиорепродукторов вперемешку с торжественными и задорными песнями, приветственное размахива- ние бумажными цветами, несение различных транспарантов и портретов вождей и еще множество тому подобных вещей. К этой данности можно было относиться по-разному. Можно было искрен- не верить во все это и совершенно искренне принимать во всем этом участие, целиком и полностью соответствуя этой данности. Можно было совершенно не верить в нее и с враждебной иронич- ностью цинично соучаствовать в общегосударственном ликовании. Можно было героически противостоять ей, как это попытались сде- лать Новодворская со товарищи в 1968 году. Однако между этими позициями в конечном итоге нет принципиальной разницы, ибо, что бы не делал человек на идеологическом, вербальном уровне, он все равно будет пребывать в определенной иероглифической данности, он будет пребывать в визуальной данности урезанности, репрессированности и редуцированности, а потому и результаты его действий со всей неизбежностью будут урезанными, репресси- рованными и редуцированными. Неважно то, что делает человек — изливает ли он искренние восторги перед трибуной мавзолея или
