героически обреченно пытается противостоять советской власти, — важно то, что он находится на Красной площади и, стало быть, он начинает пребывать в некоей иероглифической данности, он начи- нает принимать участие в иероглифе национальной судьбы, а судь- ба несоизмеримо обширнее и могущественнее того, что может по- мыслить, высказать или осуществить человек сам по себе. Вот по- чему, если мы хотим хоть в малейшей мере реанимировать в себе чувство национальной судьбы, то нам следует как можно скорее избавиться от каких бы то ни было понятий, облекающихся в форму вербальных грамматических образований, и просто внимательно вглядеться в современный облик Кремля и Красной площади, ибо в этом облике иероглиф национальной судьбы проступает с наи- большей силой и с наибольшей очевидностью. С этой силой оче- видности может поспорить разве что иероглиф, образованный внешним обликом современной Москвы.
***
На протяжении нескольких десятилетий Москва являлась оли- цетворением советской коммунистической власти не в меньшей степени, чем Кремль и Красная площадь. Более того, Москва, Кремль и советская власть стали чуть ли не синонимами. «Рука Мо- сквы» обозначала то же, что и «рука Кремля», и поэтому Москва просто не могла не разделить судьбу Кремля. Не могу сказать, что я объездил весь мир, но все же мне довелось побывать во многих странах на разных континентах, и на основании своего скромного опыта могу утверждать, что на свете нет более обезображенного города, чем Москва. Есть по-разному некрасивые и обезображен- ные города. Есть некогда сравненные с землей и заново отстроен- ные города — такие, как Дрезден, Роттердам или Варшава. Есть просто «никакие» новые города. Есть города, состоящие из одних руин — такие, как Кабул или Грозный. Но то, что представляет со- бой современная Москва, и то, что с ней произошло, не вписывает- ся ни в какие рамки. Особенно, если учесть, что никаким особо жестоким бомбардировкам Москва не подвергалась и никаких особо ужасных стихийных катаклизмов на ее территории не происходило — конечно же, если не посчитать советскую власть за одно из са- мых ужаснейших стихийных бедствий, какие только можно себе представить. К этой последней мысли поневоле начнешь склонять- ся, если припомнить, что за время советской власти в Москве было полностью снесено или частично уничтожено несколько сотен церквей, несколько десятков монастырей, бесчисленное количество
особняков, дворцов и городских усадеб, целые кварталы и даже районы старой застройки, а также целый ряд больших и малых кладбищ. Прежде всего уничтожению подлежало все то, что прак- тически определяло неповторимое лицо города — башни и стены Китай-города, триумфальные арки с Сухаревой башней, монумен- тальные скульптурные памятники и доминирующие на общим ландшафте храмы с колокольнями. На месте уничтоженного чаще всего возникали пустыри или возводились какие-то индустриально- хозяйственные строения, но появлялись также и помпезные ста- линские здания, и унылые «хрущобы». Так, на месте Страстного монастыря был разбит сквер, на месте Никитского монастыря по- строена трансформаторная подстанция метрополитена, на месте Симонова монастыря возведены заводские корпуса, на месте Суха- ревой башни — проложена проезжая часть Садового кольца, на месте Владимирских ворот Китай-города и Владимирской церкви образовался залитый асфальтом пустырь у павильона метрополи- тена — и таких никчемных заасфальтированных пустырей в Москве можно было насчитать десятки, если не сотни.
Однако мне думается, что судьба оказалась гораздо более бла- госклонной к тому, что было полностью уничтожено, нежели к то- му, что было оставлено, ибо большинство оставшихся сооружений, и в первую очередь церковных и монастырских зданий, было под- вергнуто изощреннейшему и изуверскому изуродованию путем при- ведения их в так называемый «некультовый вид». Приведение в «некультовый вид» заключалось в том, что церковное здание ли- шалось всех тех архитектурных особенностей, которые указывали на его церковную, «культовую» принадлежность. Помимо обяза- тельного упразднения крестов, почти что поголовному уничтоже- нию подлежали купола, подкупольные барабаны, закомары и ко- кошники; во многих случаях уничтожались порталы и абсиды; сби- вались лепные украшения и резные орнаменты; древние узкие окна растесывались до «нормальных» размеров — широкие окна, напро- тив, замуровывались; колокольни лишались своих шатров, а папер- ти — лестниц. В результате всех этих операций на свет появлялись архитектурные сооружения невообразимого уродства и безобразия — ни в одной стране, ни в одном городе мира я не видел ничего подобного — и именно эти архитектурные уродцы наряду с заас- фальтированными пустырями и унылыми административно- хозяйственными сооружениями начали во многом определять визу- альный облик Москвы.
Если бы дело ограничивалось сносом и изуродованием лишь отдельно взятых, пусть выдающихся и доминирующих архитектур- ных сооружений, то с этим, может быть, еще и можно было бы как- то примириться, но в действительности все обстояло много хуже, ибо уничтожению подлежали целые комплексы, целые кварталы, целые районы традиционной московской застройки. Я уж не говорю о таких монстрах, как новый Арбат или Кировский проспект, кото- рые буквально вспороли брюхо и выпотрошили внутренности у наиболее характерных и важных для визуального облика Москвы архитектурных массивов, и уж совсем не упоминаю о генеральном плане реконструкции Москвы тридцатых годов. Но, наверное, сей- час не осталось просто ни одного арбатского, замоскворецкого или таганского переулка, целостный визуальный облик которых не был бы нарушен каким-либо сталински-хрущевски-брежневским привне- сением или не был бы выщерблен хотя бы одним заасфальтирован- ным пустырем. А что можно сказать о площадях — этих нервных узлах архитектурного организма? К середине семидесятых годов практически не осталось и помину от таких типично московских не- повторимо уютных площадей, какими были некогда Никитские во- рота, Страстная-Пушкинская площадь, Арбатская площадь, Трубная площадь или начисто исчезнувшая Собачья площадка, причем тяга к обезображиванию площадей приняла какой-то маниакальный ха- рактер. Понятно, например, что Страстной монастырь и церковь Дмитрия Солунского на Страстной-Пушкинской площади надо было снести по идейным соображениям, но зачем нужно было разрушать так называемый дом Фамусова и полностью уничтожать квартал старой застройки между Бульварным кольцом и Большой Бронной улицей? Неужели же только ради того, чтобы на этом месте раз- бить какой-то нелепый сквер с каким-то нелепым парусиновым шатром летнего пивбара? Ради такого же нелепого сквера и еще более нелепого и уродливого памятника Пушкину и Наталии Гонча- ровой был, очевидно, уничтожен и квартал старой застройки на Никитских воротах между Большой и Малой Никитской улицами прямо перед церковью Большого Вознесения. Такая же судьба по- стигла и комплекс старых строений между Остоженкой и Пречис- тенкой против храма Христа Спасителя — там тоже образовался ка- кой-то пустынный газон с памятником Энгельсу. И подобные при- меры можно множить и множить. Тут нельзя хотя бы вскользь не упомянуть и о той специфической архитектурной шизофрении, пре- вратившейся в градостроительную норму и наблюдающуюся только в Москве, в результате претворения которой в жизнь на одной сто-
