он постепенно входил в мою жизнь, как спутник наших консерва- торских застолий и пирушек, на которых между каждым очередным возлиянием мы взахлеб читали «Столбцы», «Торжество земледе- лия» и «Безумного волка». По-настоящему я начал осознавать зна- чение Заблоцкого только тогда, когда вдруг понял, что поэзия За- болоцкого заключает в себе ответ на вопрос: «Как можно зани- маться поэзией, после того как Хлебникову удалось проникнуть в сферу предпоэзии? Как можно, учитывая опыт Хлебникова и стара- ясь хоть как-то удержать его, все же продолжать писать стихи и поэмы?» В то время мне казалось, что ответ Заблоцкого на эти во- просы заключается в преодолении поэтико-метафизического на- следия XIX-XX веков и в возвращении к бодрой доклассической на- турфилософии таких вещей Тредиаковского, как «Строфы похваль- ные поселянскому житию» и ода «Вешнее тепло». Сродни Тредиа- ковскому мне представлялась и несколько занудная, но от этого еще более обворожительная дидактичность позднего Заболоцкого. Вообще такое несколько подозрительное отношение к наследию XIX века было характерно для некоторых московских кругов начала 1960-х годов. Так, например, Юдина неоднократно говорила о том, что отныне она будет играть только Баха и то, что «до Баха», и еще то, что начинается со Стравинского, Бартока и Веберна, а то, что находится «между Бахом и Стравинским», она играть не будет. Па- раллельно с ней, но независимо от нее, в то же самое время Си- дельников внушал мне подобные настроения, и некоторые наши уроки можно было бы свести к лозунгу «Нет Верди, да Монтевер- ди». Конечно же, все это антиметафизическое, антиромантическое умонастроение имело место не без влияния Стравинского, который к моменту своего приезда в Москву и моей встречи с ним в 1963 году был для меня царем и богом. Так что перекидывание моста от Хлебникова и Заболоцкого к Тредиаковскому через голову Пушкина, Лермонтова и Некрасова вполне вписывалось в интеллек- туальные тенденции тех лет.
Такое перекидывание моста поэтических предпочтений через голову классиков XIX века не могло не сказаться и на позициониро- вании себя по отношению к признанным классикам XX века. Мое отношение к ним во многом предопределила заочная полемика, ве- дущаяся между Ахматовой и Заболоцким, Заболоцким и Мандель- штамом. Я имею в виду критические высказывания Ахматовой по поводу «Некрасивой девочки» Заболоцкого и стихотворение «Читая стихи», содержащее реакцию Заболоцкого на поэзию Мандельшта- ма. Мне представлялось, что эта полемика маркирует некий водо-
раздел между различным пониманием природы поэзии и именно этот водораздел отделил ту область поэзии, в которой я стремился пребывать, ото всей остальной поэзии. Свое «поэтическое я» я на- чал ассоциировать с Хлебниковым, Заболоцким и Тредиаковским, резко отмежевываясь от всего, что исходило от Мандельштама, Ах- матовой и Пастернака, и, очевидно, это-то и являлось неизбежным проявлением юношеского противопоставления моего «я» окру- жающей меня реальности. Во всяком случае сейчас я понимаю это именно так.
Сейчас я ясно вижу, что тогдашнее мое понимание Хлебникова если и не было совсем уж неверным, то точно было неполным, а может быть, даже и ущербным. Эта неполнота проистекала, мне думается, оттого, что я воспринимал Хлебникова через призму За- болоцкого и в горизонте понимания Заболоцкого, не зная и не по- дозревая о тех горизонтах понимания, которые были открыты Хармсом и Введенским. Тогда я не знал ни одной строчки Введен- ского, а из Хармса мне были известны только «Случаи», которые ходили по рукам в машинописных списках. Я уверен, что незнание того, что при прочих равных и естественных обстоятельствах сле- довало бы знать, формирует человека не в меньшей степени, чем знание того, что он знает на данный момент. Конфигурация моего тогдашнего понимания Хлебникова была предопределена как зна- нием Заболоцкого, так и незнанием поэзии Хармса и Введенского.
Если принять во внимание ту ключевую роль, которую начали играть Хармс и Введенский в моей дальнейшей жизни, то необхо- димо упомянуть о том, что нашей соседкой по лестничной площад- ке была Алиса Ивановна Порет — ученица Филонова и возлюблен- ная Хармса, т. е. та самая Алиса Ивановна Порет, которой Хармс в свое время посвятил следующие строки:
Передо мной висит портрет Алисы Ивановны Порет Она прекрасна, точно фея Она коварна пуще змея Она хитра, моя Алиса Хитрее Рейнеке Лиса
Она давала частные уроки живописи, и некоторые из моих
школьных знакомых ходили к ней на занятия. Именно от них я уз- нал о ее связях с обэриутами и уже потом, когда я всерьез увлекся Заболоцким, то сам начал изредка по-соседски заходить к Алисе
Ивановне в надежде услышать воспоминания о Заболоцком из пер- вых рук. Мы о многом беседовали с ней, но разговора именно о За- болоцком как-то не получалось, ибо, отвечая на мои расспросы о Заболоцком, она каждый раз очень быстро соскальзывала на рас- сказы о Хармсе и Введенском. Теперь я понимаю, что в те моменты я очень напоминал Буратино, который, проткнув своим любопыт- ным носом старый холст с нарисованным очагом и увидев потайную дверь, ведущую в чудесный театр, так и не понял, что он увидел. И в самом деле: передо мной сидела женщина, на колени которой Хармс склонял свою голову и о любви которой молил Бога в своем дневнике, а я расспрашивал ее о Заболоцком и без особого внима- ния слушал ее рассказы о Хармсе и Введенском, так как в тот мо- мент они интересовали меня гораздо меньше, чем Заболоцкий. И подобно тому, как Буратино предстояло пройти целую череду смер- тельно опасных приключений, прежде чем он снова мог оказаться перед заветной дверью и, наконец, войти в нее, так и мне пред- стояло бросить писать стихи, долгое время выдавливать из себя письменность вместе с литературой, как выдавливают гнойный прыщ, и пережить еще не одно интеллектуальное приключение, прежде чем фигуры Хармса и Введенского возникли передо мной снова, но возникли не так бестелесно, как прежде, а во всей полно- те своей жизненной значимости.
Кода я начал читать дневники и письма Хармса, то постепенно стал осознавать, почему Алиса Ивановна постоянно соскальзывала с темы Заболоцкого. Если раньше я думал, что это происходило из- за того, что Алиса Ивановна была просто меньше знакома с Забо- лоцким, чем с Хармсом и Введенским, то теперь я видел, что дело заключалось совсем в другом и что у всего этого имелись более глубокие причины. Это становилось совершенно ясно в связи с про- граммным письмом к Пугачевой, в котором Хармс пишет о «чистоте порядка» и в котором Заболоцкому посвящен целый раздел сле- дующего содержания:
«Мне всегда подозрительно все благополучное.
Сегодня был у меня Заболоцкий. Он давно увлекается архитек- турой и вот написал поэму, где много высказал замечательных мыслей об архитектуре и человеческой жизни. Я знаю, что этим бу- дут восторгаться много людей. Но я также знаю, что эта поэма пло- ха. Только в некоторых своих частях она почти случайно хороша. Это две категории.
Первая категория понятна и проста. Тут все так ясно, что нуж- но делать. Понятно, куда стремиться, чего достигать и как это осу-
