фическая девальвация письменности и письменного текста. Текст превращается в некое подсобное, «подручное» средство, необхо- димое только на этапе подготовки построения звукового простран- ства. Отныне письменный текст можно сравнить со строительными лесами, которые убираются сразу же после того, как звуковой объ- ект введен в эксплуатацию. Конечно же, можно издавать ноты рок- хитов и печатать бесконечные «полные собрания» текстов рок- поэтов, но не следует забывать о том, что все это изначально предназначено не для чтения, но для слушания, все это предназна- чено не для того, чтобы быть заключенным в пространстве книги, но для того, чтобы звучать и резонировать в пространстве стадио- нов и клубов. Если литература — это письменная культура значе- ния, то рок-музыка — это устная культура звучания, — вот почему звуковое пространство рок-музыки — это пространство, не просто чуждое или инаковое по отношению к литературе, но пространство враждебное и агрессивное, ибо зиждется оно на принципах, проти- воположных тем принципам, на которых строится литературное пространство. Так что триумфальное шествие рок-музыки по миру и по Советскому Союзу, начавшееся в 1960-х и продолженное в 1970- х годах, сейчас трудно истолковать иначе, нежели провозвестие близящегося конца русской литературы. Конечно же, можно ска- зать, что легко толковать задним числом и легче выдавать запо- здалые суждения за удачные и точные прогнозы, но что-то подоб- ное начало ощущаться мной уже в самом начале 1970-х годов. Мо- жет быть, именно поэтому я и начал стыдиться того, что некогда писал стихи.
***
Величие и универсальность русской литературы порождает ил-
люзию, заключающуюся в том, что русская литература начинает мыслиться как некая вечная, всеохватывающая и универсальная категория, или, лучше сказать, стихия, существующая вне каких- либо условий, обстоятельств и ограничений. А вместе с тем русская литература, являясь по своей сути действительно великой и уни- версальной, в то же самое время представляет собой некий живой организм, обитающий в определенной среде, к этой среде привя-
занный и ею полностью обусловленный. Более того, русская лите-
ратура представляет собой не просто некий живой организм, но ор-
ганизм эндемический, вроде австралийских утконоса или коалы, т. е. русская литература представляет собой такой организм, кото- рый приспособлен к обитанию в строго определенной среде и кате-
горически не может обитать в какой-либо другой среде. Как любой эндемический организм, русская литература является частью неко- ей экосистемы, обеспечивающей ее существование и характери- зующейся целым рядом параметров. О таких параметрах, как ауди- альный, или акустический, визуальный и тактильный, я уже писал выше. Кроме того, экосистема, в которой обитает русская литера- тура, характеризуется еще двумя параметрами, связанным с обоня- нием и вкусом. О влиянии этих параметров на жизнедеятельность русской литературы до сих пор почти что ничего не писалось и не говорилось, а вместе с тем недооценка этих параметров и особенно недооценка фактора обоняния, мне кажется, просто не может не привести к определенной нечувственности в отношении некоторых глубинных литературных процессов. Литературоведы склонны по- лагать, что литература развивается по своим собственным законам, но, может быть, это самое «развитие» есть не что иное, как мута- ции, происходящие под воздействием изменения параметров экоси- стемы, в которой обитает русская литература. И вполне возможно, что со временем изменение параметров экосистемы может зайти так далеко, что эндемическое существо по имени «русская литера- тура» лишится возможности жить в естественных, природных усло- виях, и для продления его существования понадобятся территории со специальными условиями, вроде национальных парков или запо- ведников. Вообще-то, я думаю, что время национальных парков и заповедников уже осталось в прошлом и что сейчас гораздо умест- нее говорит о зоологическом парке со специально оборудованными вольерами, аквариумами и террариумами. А может быть, пора при- задуматься о создании специального палеонтологического музея...
***
Коль скоро речь зашла о величии и универсальности русской литературы, то необходимо упомянуть еще об одном моменте, не- отъемлемом от самого понятия «русская литература». Этим момен- том является воля к возвышенному. Я думаю, что если бы русская литература имела свой собственный девиз, то этим девизом долж- ны были бы стать слова «Сеять разумное, доброе, вечное». Но «се- ять разумное, доброе, вечное» возможно только при наличии воли к этому самому «разумному, доброму, вечному», т. е. при наличии воли к возвышенному, и, стало быть, воля к возвышенному являет- ся не только основной движущей силой русской литературы, но и основным условием ее существования. Воля к возвышенному явля- ет себя и в «чувствах добрых», пробуждаемых Пушкиным своей ли-
рой, и в «чистоте порядка», о котором Хармс пишет в письме к Пу- гачевой, и вообще, я уверен, что русская литература может суще- ствовать только до тех пор, пока чистая и бескорыстная воля к воз- вышенному переживается как реальный факт сознания. Однако чистота и бескорыстность этого переживании были подсечены под самый корень тоталитарными режимами, которые самым недву- смысленным образом напрямую ассоциировали себя с возвышен- ным, причем не просто с каким-то абстрактным возвышенным, но с возвышенным конкретным и даже персонифицированным. Так, гит- леровский режим ассоциировал себя с Вагнером, а сталинский — с Пушкиным, в результате чего воля к возвышенному обернулась во- лей к власти, а само возвышенное превратилось в камуфляж вла- сти. Это не могло не скомпрометировать саму идею возвышенного, ибо возвышенное открылось как нечто подавляющее и репресси- рующее, к чему можно стремиться и желать только в силу лукавого расчета или же в силу какой-то удручающей наивности и девствен- ности сознания. Вырождение воли к возвышенному привело к тому, что уже в брежневскую эпоху возвышенное стало транслировать себя через Кобзона и Пахмутову. Но если провозвестниками воз- вышенного становятся Пахмутова с Кобзоном, то речь должна идти уже не о вырождении, но о смерти возвышенного. Собственно, эта смерть возвышенного и была констатирована в текстах московского концептуализма и соцарта, и именно эта констатация и явилась по- следним живым жестом русской литературы. Осознание факта смерти возвышенного есть проявление жизни, ибо оно указывает на то, что человек не совсем еще утратил способность реагировать на происходящее. Что же касается тех, кто, оказавшись не в со- стоянии осознать этот факт, продолжают заниматься литературным творчеством, как будто бы не было никакой смерти, то к ним впол- не приложимы евангельские слова: «Пускай мертвые хоронят своих мертвецов».
