И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Берсенев, человек по-своему самоотверженный, решил пожить пока у Инсарова; тот был почти все время без сознания, в забытьи, в бреду.
— Исполнит ли он свои замыслы? — подумал Берсенев. — Неужели все исчезнет?
И жалко ему становилось молодой погибшей жизни, и он давал себе слово ее спасти...
Далее подробности о ходе болезни, о состоянии больного. Опять приезжал доктор, объяснил, что до кризиса еще далеко, а после кризиса исход может быть двояким...
И вдруг появилась Елена. «Берсенев вскочил как ужаленный... Казалось, она все поняла в одно мгновенье. Страшная бледность покрыла ее лицо...» Она лишь сказала: «Если он умрет, и я умру».
Она даже хотела остаться.
— Вас будут искать... — сказал Берсенев. — Вас найдут.
— И что же?
— Елена Николаевна! Вы видите... Он вас теперь защитить не может.
Потом ее рыдания... Обещание Берсенева не отходить от больного, созвать, если нужно, консилиум, извещать ежедневно Елену обо всем, а в крайнем случае — немедленно за ней послать. Он поклялся все это сделать. «Она вдруг схватила его руку и, прежде чем он успел ее отдернуть, припала к ней губами».
Восемь дней Инсаров был между жизнью и смертью. Берсенев его не оставлял, хотя друзья Инсарова готовы были дежурить у постели больного. Каждый день Берсенев сообщал Елене все подробности.
И наконец добрая весть: «Он пришел в себя, он спасен, он через неделю будет совсем здоров...»
Здесь лишь отдельные фразы, да сокращенный беглый пересказ. А у Тургенева столько подробных и точных деталей, что малейшего сомнения не возникает в реальности происходящего.
Инсаров уже ходил по комнате и медленно поправлялся. Получив по городской почте записку от Елены: «Жди меня и вели всем отказывать...», он стал готовиться к встрече. «От слабости и от радости у него голова кружилась и сердце билось».
Наконец «дверь распахнулась... вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на грудь.
— Ты жив, ты мой...
Еще несколько страниц займут разговоры. Железный человек, ослабев после болезни, да и от счастья, почувствовал, что теряет над собой контроль.
— ...Я ни за что не отвечаю... Уйди!
Но она не уходила. Это вызов общепринятым стандартам своей среды! Был жених, одобренный родителями... Да и многие за счастье бы почли на ней жениться. В нее были втайне влюблены и Берсенев, и Шубин.
Она решительна, бесхитростна, повышенно эмоциональна. Беззаботная, вполне обеспеченная жизнь, надежное будущее, уважение окружающих — она все теперь могла потерять. Инсаров это понимал, наступая «на горло собственной песне».
— Зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена... Ты моя, говоришь ты... Ты меня любишь...
Ну вот все и произошло.
Здесь, в этой бедной полупустой комнате, с этим нищим скитальцем, который, видимо, скоро окажется вне закона...
10
Между тем гроза, собиравшаяся на Востоке, разразилась! Турция объявила России войну. Инсаров еще кашлял, чувствовал слабость, приступы лихорадки, но «беспрестанно разъезжал по Москве, виделся украдкой с разными лицами, писал по целым ночам».
В один ненастный вечер в комнату Елены вошла горничная и позвала ее к родителям. Маменька плакала, нюхала платок с одеколоном (тогда не было нынешних успокаивающих таблеток), а папенька гневался и с величавой парламентской осанкой произнес длинную и неуклюжую речь о правилах нравственности.
Ему стало известно от одного из слуг о ее преступлении. «Презренные лакеи», — сказал он по-французски, — видели вас, как вы входили туда, к вашему...
— Мне незачем хитрить, — промолвила она, — да, я посещала этот дом.
— Прекрасно! Слышите, слышите, Анна Васильевна? И вы, вероятно, знаете, кто в нем живет?
— Да, знаю: мой муж...
Николай Артемьевич вытаращил глаза.
— Твой...
— Мой муж, — повторила Елена. — Я замужем за Дмитрием Никаноровичем Инсаровым.
— Ты?.. замужем?.. — едва проговорила Анна Васильевна.
— Да, мамаша... Простите меня... Две недели тому назад мы обвенчались тайно.
Анна Васильевна упала в кресло, Николай Артемьевич отступил на два шага.
— Замужем! За этим оборвышем, черногорцем! Дочь столбового дворянина Николая Стахова вышла за бродягу, за разночинца! Без родительского благословения! И ты думаешь, что я это так оставлю? что я не буду жаловаться? что я позволю тебе... что ты... что... В монастырь тебя, а его в каторгу, в арестантские роты! Анна Васильевна, извольте сейчас сказать ей, что вы лишаете ее наследства.
— Николай Артемьевич, ради Бога, — простонала Анна Васильевна.
— И когда, каким образом это сделалось? Кто вас венчал? где? как? Боже мой! Что скажут теперь все знакомые, весь свет! И ты, бесстыдная притворщица, могла после эдакого поступка жить под родительской кровлей, ты не побоялась... грома небесного?
Елена вся дрожала, но голос ее был тверд. Она просто не хотела огорчать заранее.
— Мы на будущей неделе уезжаем отсюда с мужем.
— Уезжаете? Куда это?
— На его родину, в Болгарию.
— К туркам! — воскликнула Анна Васильевна и лишилась чувств.
«...Какая поднимется по Москве туча осуждений, пересудов, толков! — говорил потом Шубин. — Впрочем, она выше их».
Потом Николай Артемьевич хотел куда-то жаловаться, добиться развода, но Анна Васильевна, не желая позорить дочь, нашла кратчайший путь к его сердцу: «обещалась заплатить все его долги да с рук на руки дала ему тысячу рублей серебром». Николай Артемьевич согласился «не поднимать истории», но видеть недостойного зятя не пожелал.
11
Приближался день отъезда. Вскоре состоялась встреча Инсарова с матерью Елены. Анна Васильевна рассказала о своих страданиях, обняла обоих и сквозь слезы обещала: «Нужды вы терпеть не будете, пока я жива!»
Они отправлялись в путь из квартиры Инсарова и уже садились в повозку, «как вдруг на двор влетели богатые сани, запряженные лихим рысаком, и из саней, стряхая снег с воротника шинели, выскочил Николай Артемьевич».
Радуясь, что застал отъезжавших, он вытащил из кармана маленький образок, «последнее родительское благословение» и надел Елене на шею. Зарыдав, она стала целовать его руки. Потом кучер подал шампанское и три бокала.
— Ну! — сказал Николай Артемьевич, а у самого слезы так и капали на бобровый воротник шинели, — надо проводить... и пожелать... — Он стал наливать шампанское; руки его дрожали, пена поднималась через край и падала на снег. Как неоднозначен каждый человек, сколько в нем всего намешано!
И в конце концов: «Ямщик взмахнул кнутом, засвистал; повозка, заскрипев полозьями, повернула из ворот направо — и исчезла».
12
И вдруг Венеция. Гондола скользит по воде... Великолепные венецианские пейзажи, достопримечательности... Даже устаешь от этой праздничной красоты, от роскоши красок. И на этом праздничном фоне — тяжело и уже, кажется, неизлечимо больной Инсаров. Бледность, слабость, по временам жар. И страшный кашель. Может быть, у него скоротечная чахотка? Сильный человек о себе обычно мало заботится и быстрей сгорает.
Вечером они с Еленой поехали в оперный театр на «Травиату». «Как нарочно, в ответ на притворный кашель актрисы раздался в ложе глухой, неподдельный кашель Инсарова...»
После театра они возвращались в гостиницу. «Ночь уже наступила, светлая, мягкая ночь. Те же дворцы потянулись им навстречу...» Вот они гуляют вокруг площади. Перед крошечными кофейнями толпится праздная публика. А у Инсарова трудная задача впереди: надо «пробраться через Зару в Сербию, в Болгарию, другие пути ему были закрыты. Война уже кипела на Дунае...» Теперь они с Еленой ждут какого-то Рендича, который должен «все устроить». Рендич был далмат, моряк, человек суровый, смелый и преданный славянскому делу.
У Инсарова жар, состояние ужасное. «Я отдохну немного и все пройдет, — пообещал он. — Разбуди меня сейчас, как только Рендич придет. Если он скажет, что корабль готов, мы тотчас отправимся...» Он уснул; постепенно уснула и Елена.
Ей приснился снег. Она едет в повозке, рядом Катя, бедная умершая подружка. Впереди сквозь снежную пыль виден Соловецкий монастырь — там заточен Дмитрий. «Я должна его освободить... Вдруг седая, зияющая пропасть разверзается перед нею. Повозка падает. Катя смеется. Елена! Елена! — слышится голос из бездны».
Проснувшись, она увидела, что Инсаров «белый, как снег, снег ее сна...
— Елена, — произнес он, — я умираю.
Она с криком упала на колени и прижалась к его груди.
— Все кончено, — повторил Инсаров, — я умираю... Прощай, моя бедная! Прощай, моя родина!..
Как непрочен всякий человек и как поэтому трудна жизнь. Особенно для тех, кому он дорог.
И тут же приезд Рендича, которого Инсаров так ждал.
А на следующий день «в той же комнате, у окна стоял Рендич; перед ним, закутавшись в шаль, сидела Елена. В соседней комнате в гробу лежал Инсаров».
— Его уже давно ждали; на него надеялись, — сказал Рендич.
Решено было похоронить Инсарова на его родине. Ночью от гостиницы отчалила широкая лодка, в которой были Елена с Рендичем и ящик, покрытый черным сукном. Через час они приплыли к небольшому двухмачтовому кораблю и перешли на него; а матросы внесли ящик.
А затем родители получили от Елены письмо; она с ними навсегда прощалась.
«Я его схороню... Но уже мне нет другой родины, кроме родины Д. Там готовится восстание, собираются на войну; я пойду в сестры милосердия; буду ходить за больными, ранеными. Я не знаю, что со мной будет, но я и после смерти Д. останусь верна его памяти, делу всей его жизни. Я выучилась по-болгарски и по-сербски. Я искала счастья — и найду, быть может, смерть». В конце она просила у родителей прощения.
След Елены исчез навсегда и безвозвратно. И никто не знает, «жива ли она еще... или уже кончилась маленькая игра жизни, кончилось ее легкое брожение, а настала очередь смерти». В Заре ходили слухи об иностранной даме, которая привезла гроб и похоронила возле берега. Даму эту якобы видели потом в Герцеговине при войске, «описывали даже ее наряд, черный с головы до ног». Вот и все.
А реальны ли Инсаров и Елена? Или это прекраснодушная фантазия? Но вроде бы «лакировка действительности» тогда не требовалась от автора.
В самом конце романа краткое сообщение о судьбе остальных персонажей.
Анна Васильевна еще жива, постарела, очень грустит. Николай Артемьевич тоже постарел и даже расстался с возлюбленной, Августиной Христиановной, но зато у него красивая ключница лет тридцати. Курнатовский женился на миловидной блондинке Зое, бывшей компаньонке Елены. Берсенев усердно занимается наукой, родил какие-то две серьезные статьи, «жаль только, что обе статьи написаны языком несколько тяжелым и испещрены иностранными словами». Шубин в Риме считается «одним из самых замечательных и многообещающих молодых ваятелей». А неуклюжий и косноязычный Увар Иванович «нисколько и ни в чем не изменился».
От этого приземленного, заключительного перечисления вернемся чуть-чуть назад. Историю самоотверженной любви, стремлений, великих надежд там венчает грустная, но мудрая мысль о жизни и ее неизбежном конце: «Смерть, как рыбак, который поймал рыбу в свою сеть и оставляет ее на время в воде: рыба еще плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее — когда захочет».
Вывод правда несколько обескураживающий! Мы, как рыбы, накрытые неводом, ненадолго оставленные барахтаться в своей луже? А может быть, есть еще какой-то, более высокий смысл в нашем кратковременном и нелегком пребывании на земле? Ну, хотя бы, например, — облегчить страдания (всем, а не только себе.) И может быть для этого — усилия общества, политика, экономика, наука, и культура, и религия.
Еще предстояла отмена крепостного права. Долгие столетия проб, ошибок, едва заметного мучительного совершенствования...
1859
1
Начало обычное для Тургенева: собрались приятели, беседуют о чем-то интересном, и рассказ одного из них приводится. В данном случае речь зашла о первой любви.
Оказалось, что хозяину и одному из его гостей рассказывать, в сущности, не о чем. У другого гостя, Владимира Петровича, холостяка лет 40, было о чем рассказать. Он решил записать все, что вспомнит, в тетрадку и уж потом прочесть это друзьям.
Вот история его первой любви.
Летом 1833 года ему было 16 лет. Родители снимали дачу возле Калужской заставы против Нескучного. Он готовился в университет, но не слишком утруждался, в сущности бездельничал.
Дача «состояла из деревянного барского дома с колоннами и двух низеньких флигельков; во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых обоев».
Гуляя по саду, барский отпрыск, ощущавший в себе «радостное чувство молодой, закипающей жизни», иногда заходил туда смотреть, как работали дети из другой социальной группы: десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах». Труд их, однообразный, механический, изнуряющий вряд ли рождал в них «радостные чувства».
Картину тогдашних нравов помогают себе представить и отношения в семье подростка. «Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась». С чего бы это? — удивляется читатель и тут же узнает причину. «Мой отец, человек еще молодой и очень красивый, женился на ней по расчету; она была старше его десятью годами». Т. е., в сущности, отец продал себя ради определенных благ. «...Он держался строго, холодно, отдаленно... Я не видел человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного».
Проблемы социального неравенства, ненормального устройства жизни лезут из всех щелей на каждом шагу, хотя в задачи Тургенева вовсе не входило их обличать.
«Флигелек направо стоял пустой и отдавался внаймы». Люди зажиточные не согласились в нем поселиться, так он был «ветх, и мал, и низок». Обосновалось в нем вскоре семейство: княгиня Засекина с дочерью.
Бродя по саду, 16-летний подросток услышал голоса и, взглянув через забор, «окаменел». Между кустами на поляне стояла «высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове». Вокруг нее теснились 4 молодых человека, и она их по очереди хлопала серыми цветками, которые при этом с треском разрывались. В ее движениях было что-то «очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое». Все, словно воплощение владевших подростком сладких предчувствий, неясных ожиданий... «Слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый умный глаз, и эти ресницы...»
2
Утром первая его мысль: «Как бы с ними познакомиться?» Вскоре это осуществилось, княгиня с дочерью Зинаидой посетили его родителей. Визиту предшествовало короткое письмо не слишком грамотной княгини: «Я квам обращаюсь, как благородная дама хблагородной даме, и при том мне преятно воспользоватца сим случаем».
Матушка молодого человека в русской орфографии тоже не была сильна, а «компрометироваться» не хотела, поэтому она отправила сына с устным приглашением к новым соседям.
У княгини были толстые красные пальцы, она сидела в бедной, не совсем опрятной комнате, перебирала какие-то засаленные бумаги. Состоялось и знакомство с Зинаидой, дочерью княгини.
«Вы меня еще не знаете: я престранная, — между прочим, шутливо заявила княжна, привыкшая повелевать поклонниками. — Вам, я слышала, 16 лет, а мне 21: вы видите, я гораздо старше вас, и потому вы всегда должны мне говорить правду... и слушаться меня...» Молодой человек был в восторге.
Княгиня Засекина, побывав у матушки молодого человека, произвела на нее впечатление особы вульгарной; надоедала просьбами в связи с какими-то своими делами и тяжбами... Все же матушка пригласила ее прийти с дочерью на следующий день обедать. Отец молодого человека в молодости знал покойного князя Засекина, человека «отлично воспитанного, но пустого и вздорного». Князь был очень богат, жил в Париже; проиграв состояние, женился «на дочери какого-то приказного» (видимо, тоже «по расчету»), потом пустился якобы в спекуляции и окончательно разорился.
— Ты мне, кажется, сказала, что ты и дочь ее позвала; меня кто-то уверял, что она очень мила и образованная девушка.
— А! Стало быть, она не в мать.
— И не в отца, — возразил отец. — Тот был тоже образован, да глуп.
На обеде мать с дочерью вели себя по-разному. Мать «шумно нюхала табак», «ерзала на стуле», вздыхала, жаловалась на бедность, «канючила». Дочь в гостях «держалась очень строго, почти надменно, настоящей княжной». Отец молодого человека «сидел возле нее во время обеда и со свойственной ему изящной и спокойной вежливостью занимал свою соседку». На влюбленного подростка Зинаида вроде бы не обращала внимания, но уходя шепнула, словно забавляясь: «Приходите к нам в 8 часов, слышите, непременно...»
Он явился и застал у соседей веселую компанию. Играли в фанты. Граф, доктор, поэт, отставной капитан и гусар окружали княжну, исполняли все ее приказания. «Каких не придумывала она штрафов. Было очень весело. Хохот не умолкал ни на мгновение». Вольдемар, как на французский манер звала его Зинаида, был счастлив, опьянел, как от вина. «Мы и на фортепьяно играли, и пели, и танцевали, и представляли цыганский табор». Граф демонстрировал карточные фокусы, поэт декламировал отрывки из своей поэмы...
На прощанье Зинаида пожала влюбленному Володе руку и загадочно улыбнулась; домой он возвращался усталый и счастливый.
3
Вот он вышел из флигеля в сад.
«Ночь тяжело и сыро пахнула мне в разгоряченное лицо; казалось, готовилась гроза; черные тучи росли и ползли по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо».
Погасив свечку, влюбленный не разделся и не лег. Он присел на стул и долго сидел как очарованный; потом лег, не раздеваясь и не закрывая глаз.
«Скоро я заметил, что ко мне в комнату беспрестанно западали какие-то слабые отсветы. Я приподнялся и глянул в окно. Переплет его четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. «Гроза», — подумал я, и точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра...»
Таким счастливым он, вероятно, никогда уже не будет.
«Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря».
Засыпая, он устремился к образу возлюбленной «с прощальным и доверчивым обожанием».
На другой день отец расспросил его о визите к соседям, потом быстро удалился. «Я видел, как его шляпа двигалась вдоль забора: он вошел к Засекиным».
После обеда влюбленный подросток отправился туда же, но разговаривать пришлось только со старухой. Зинаида выглянула на минуту — бледная, задумчивая, посмотрела на него большими холодными глазами и тихо закрыла свою дверь.
Этот холод и равнодушие после всего что было! Вмиг исчезли «умиления любви». С этого дня в жизни влюбленного начались страдание и «страсть».
4
Отец казался молодому человеку «образцом мужчины». Но ему было не до сына и не до семьи. Его главное правило: «Сам бери что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать — в этом вся штука жизни».
Когда сын «в качестве молодого демократа стал однажды рассуждать о свободе, отец возразил: человеку может дать свободу собственная воля, «и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть и будешь свободным, и командовать будешь». Он, кажется, старался не слишком сближаться с людьми, хотя умел, когда надо, почти мгновенно вызвать к себе неограниченное доверие.
Зинаида по-своему стремилась командовать людьми. Все мужчины, посещавшие ее дом, «были от ней без ума — и она их всех держала на привязи, у своих ног». В ней была «тонкая, легкая прелесть, «своеобразная, играющая сила». И какая-то «полупрезрительная небрежность и невзыскательность», которым, видимо, способствовали бедность и беспорядок в доме, полная свобода, сознание своего превосходства над окружающими. Вот ее характерное высказывание: «...Я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил... Да я на такого не наткнусь, Бог милостив! Не попадусь никому в лапы, ни-ни!»
А вдруг такой встретится, который сломить сумеет? Очарует, войдет в доверие, приобретет над ней власть, а сам в руки не дастся.
Все это, конечно, противоречило заповеди: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Но кто тогда следовал всем этим заповедям? И кто теперь им следует? (Может быть, отсюда и страдания?)
Она была взбалмошна и ничем не дорожила. Как-то княгиня попросила доктора Лушина, одного из окружавших Зинаиду влюбленных мужчин: «...Побраните-ка ее. Целый день пьет воду со льдом; разве ей это здорово, при ее слабой груди?»
— Зачем вы это делаете? — спросил Лушин.
— А что из этого может выйти?
— Что? вы можете простудиться и умереть.
— В самом деле? Неужели? Ну что ж — туда и дорога!
— Вот как! — проворчал доктор.
Княгиня ушла.
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить так весело? Оглянитесь-ка кругом... Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие — пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уж о счастии не говорю.