И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
— Ну да, — заметил Лушин, — каприз и независимость... Эти два слова вас исчерпывают: вся ваша натура в этих двух словах.
Ну а уж с 16-летним подростком она играла, как кошка с мышью, то кокетничая, то отталкивая.
Однажды он встретил ее в саду сидящей на траве. В ее лице была глубокая усталость, горькая печаль.
— Все мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы я на край света... И что ждет меня впереди!..
Потом, среди бесчисленных встреч, подробностей, разговоров — один особенно примечательный эпизод. «После обеда опять собрались во флигеле гости...» Играли в фанты. Зинаида предложила, чтобы каждый рассказывал «что-нибудь выдуманное».
Когда очередь дошла до нее, она стала фантазировать: «Представьте себе великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал! Бал этот дает молодая королева. Везде золото, мрамор, хрусталь, шелк, огни, алмазы, цветы, куренья!..»
Далее выяснилось, что все мужчины влюблены в королеву. «Она высока и стройна; у нее маленькая золотая диадема на черных волосах».
Влюбленный подросток взглянул на Зинаиду... «И в это мгновение она мне показалась настолько выше всех нас, от ее белого лба, от ее недвижных бровей веяло таким светлым умом и такою властию, что я подумал: «Ты сама эта королева!»
На ходу сочиненная Зинаидой сказка была исполнена романтической красоты, в ней было что-то глубоко личное, выстраданное.
За окнами чертога — «темное небо с большими звездами, да темный сад с большими деревьями. Королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан; он белеет во мраке, — длинный, длинный, как привидение. Королева слышит сквозь говор и музыку тихий плеск воды. Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть у моих ног, я владею вами... А там, возле фонтана тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, — и я приду, и нет такой власти, которая бы остановила меня...»
«Кто он?» — думал ночью подросток, вспоминая рассказанную Зинаидой историю. «Сад... фонтан... Пойду-ка я в сад».
Он обошел все аллеи, приблизился к забору; ему вдруг почудилось, что где-то рядом промелькнула женская фигура. Но опять все стало безмолвно кругом. «Я чувствовал странное волнение: точно я ходил на свидание — и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия».
А в следующую ночь, положив в карман недавно купленный английский ножик, влюбленный снова отправился в сад, прислонился к стволу ели и стал наблюдать. Он был готов насмерть поразить соперника, но шло время — и тишина кругом. А может быть, все напрасно? Может быть, он просто смешон?
И вдруг «скрип отворявшейся двери», «быстрые, легкие, но осторожные шаги...». Он схватил нож, «красные искры» закружились в глазах. «Показался человек... Боже мой! Это был мой отец!»
За окошком Зинаидиной спальни вдруг осторожно и тихо опустилась беловатая штора.
Все это сопровождалось большими переживаниями, были горькие слезы, тревожные недоумения, обида. «Противоположные чувства, мысли, подозрения, надежды, радости и страданья кружились вихрем...»
«Но Зинаиды избегать я не мог... Меня жгло как огнем в ее присутствии...»
Наивный он, этот подросток середины XIX века? Ну, как посмотреть. Иной современный юнец с его вульгарной «умудренностью» и пошловатым цинизмом подчас неприятен. В нем животное далеко опередило духовность, зачатки которой есть в каждом человеческом существе. (Все созданы «по образу и подобию Божьему».)
5
Однажды, явившись к обеду после довольно продолжительной прогулки, молодой человек узнал, что будет обедать один: «отец уехал, а матушка нездорова и не желает кушать». Он узнал от буфетчика, что произошла страшная сцена: матушка «упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней» и т. п. Если до этого еще были какие-то сомнения, неясность, то теперь... «Все было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня разбросанные и истоптанные».
На следующий день матушка объявила, что переезжает в город. Отец сумел ее упросить «не затевать истории». Матушка даже велела «поклониться княгине и изъявить ей сожаление, что по нездоровью не увидится с ней до отъезда».
Но мальчик не мог расстаться с Зинаидой, «не сказав ей последнего прости». Он отправился во флигель. «Зинаида появилась в черном платье, бледная, с развитыми волосами; она молча взяла меня за руку и увела с собой...
— Спасибо, что пришли. Я уже думала, что не увижу вас. Не поминайте меня лихом. Я иногда мучила вас; но все-таки я не такая, какою вы меня воображаете.
Она отвернулась и прислонилась к окну.
— Право, я не такая. Я знаю, вы обо мне дурного мнения.
— Я?
— Да, вы... вы.
— Я? — повторил я горестно, и сердце у меня задрожало по-прежнему под влиянием неотразимого, невыразимого обаяния. — Я? Поверьте, Зинаида Александровна, что бы вы ни сделали, как бы вы ни мучили меня, я буду любить и обожать вас до конца дней моих.
Она быстро обернулась ко мне и, раскрыв широко руки, обняла мою голову и крепко и горячо поцеловала меня. Бог знает, кого искал этот долгий, прощальный поцелуй, но я жадно вкусил его сладость. Я знал, что он уже никогда не повторится».
И вот самые последние минуты этой последней встречи. Они сохранятся в его душе навсегда.
— Прощайте, прощайте, — твердил я...
Она вырвалась и ушла. И я удалился. Я не в состоянии передать чувство, с которым я удалился. Я бы не желал, чтобы оно когда-нибудь повторилось; но я почел бы себя несчастливым, если бы я никогда его не испытал».
Потом рана медленно заживала. Мальчик не думал, что увидит когда-нибудь Зинаиду. Но это случилось.
Против отца у него «не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах... Пускай психологи объяснят это противоречие как знают».
Обыкновенный читатель, не психолог, тоже может как-то объяснить это противоречие: отец, сильный, смелый, удачливый, способный увлекаться, рисковать, был для сына образцом, вызывал восхищение.
Однажды они вместе поехали кататься верхом. «Я не видывал всадника, подобного отцу; он сидел так красиво и небрежно — ловко, что казалось, сама лошадь под ним это чувствовала и щеголяла им. Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, — и я перестал бояться.)». Потом отец отдал сыну поводья своего коня, велел ждать, «а сам повернул в небольшой переулок и исчез».
Ждать пришлось долго. Мальчик прошел затем до конца переулка, повернул за угол. У окна деревянного домика стоял отец, а в домике «сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида». Между ними происходил какой-то спор. «Зинаида выпрямилась и протянула руку...» Но отец вдруг поднял хлыст, «и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевший на ней рубец. Отец швырнул в сторону хлыст, торопливо взбежав на ступеньки крылечка, ворвался в дом...»
Не в силах ничего понять, подросток вернулся назад и заплакал.
— Ну, что же ты — давай мне лошадь! — раздался за мною голос отца.
Казалось бы, самодур, наглец. Но когда на обратном пути он задумался и опустил голову, мальчик был поражен, увидев, «сколько нежности и сожаления могли выразить его строгие черты».
6
Два месяца спустя молодой человек поступил в университет, а через полгода его отец скончался «от удара» в Петербурге, куда только что переселилась их семья. Умер в 42 года! В нем была смелая удаль, уверенность, сила. Но стремление «иметь власть над людьми», «брать от жизни все, что она может дать» и т. п. Не так уж это, видимо, легко. Не последнюю роль тут сыграл его «брак по расчету» (и значит — социальные условия, ненормальное устройство общества.) Продав себя смолоду за определенные материальные блага, т. е., в сущности, загнав себя в унылую клетку, он всю жизнь потом из нее рвался. (Тут, может быть, и неосознанное стремление к единственной, подлинно своей любви?) Он при этом смело крушил чужие жизни, заранее зная, что из клетки ему не выбраться.
«За несколько дней до смерти он получил письмо из Москвы, которое его чрезвычайно взволновало... Он ходил просить о чем-то матушку и, говорят, даже заплакал, он, мой отец!»
Читателю остается лишь предполагать, догадываться, о чем шла речь. Может быть, какие-то «последствия»?..
«Матушка после его кончины послала довольно значительную сумму денег в Москву».
Года через 4 молодой человек закончил университет. Как-то вечером в театре он вдруг встретил одного из влюбленных некогда в Зинаиду поклонников. Бывший поэт, успевший на ком-то жениться и поступить на службу, вдруг сообщил:
— ...Г-жа Дольская здесь.
— Какая госпожа Дольская?
— Вы разве забыли? бывшая княжна Засекина, в которую мы все были влюблены, да и вы тоже. Помните, на даче, возле Нескучного.
— Она замужем за Дольским?
— Да.
— И она здесь, в театре?
— Нет, в Петербурге, она на днях сюда приехала; собирается за границу.
— Что за человек ее муж? — спросил я.
— Прекрасный малый, с состоянием. Сослуживец мой московский. Вы понимаете — после той истории... вам это все должно быть хорошо известно... ей не легко было составить себе партию; были последствия... но с ее умом все возможно. Ступайте к ней: она вам будет очень рада.
«Старые воспоминания во мне расшевелились... я дал себе слово на другой же день посетить бывшую мою «пассию». Но встретились какие-то дела; прошла неделя, другая...»
Наконец бывший влюбленный, давно повзрослевший, отправился в гостиницу, где остановилась Зинаида.
Как непрочен каждый человек! Оказалось: четыре дня тому назад она умерла от родов.
«Мысль, что я мог ее увидеть и не увидел, и не увижу ее никогда, — эта горькая мысль впилась в меня со всею силою неотразимого упрека».
Потом как-то раз он увидел тяжелую смерть несчастной нищей старухи и охватило вдруг стремление «помолиться за умершую Зинаиду, за отца — и за себя».
Все кончается сочувствием — ко всем людям, неизбежно обреченным на смерть. (Может быть, при этом и душа читателя потихоньку очищается от непомерных претензий?)
«О молодость! молодость!..» — размышляет рассказчик, теперь уже 40-летний холостяк. Ему кажется, что главная прелесть молодости не в возможности «все сделать», что главная ее прелесть — возможность «думать, что ты все сделаешь». Он не разделяет довольно распространенную мысль: «О, что бы я сделал, если б я не потерял времени даром!» — Он к этому относится скептически.
«Но может быть, каждый все-таки сделал бы гораздо больше полезного и стал бы счастливей при иных условиях... — думает читатель, подразумевая под «каждым» и себя в том числе.
«А что сбылось из всего того, на что я надеялся, — заключает рассказчик. — И теперь, когда уже на жизнь мою начинают набегать вечерние тени, что у меня осталось более свежего, более дорогого, чем воспоминания о той быстро пролетевшей, утренней, весенней грозе?»
1860
1
На крылечко постоялого двора выходит в сопровождении слуги барин лет сорока с небольшим. Это помещик Николай Петрович Кирсанов, у него где-то неподалеку хорошее имение, он ждет сына Аркадия, который окончил, как и он когда-то, университет в Петербурге и возвращается домой.
Нас знакомят с биографией Николая Петровича, пока он, присев на скамеечку, задумчиво поглядывает кругом.
Отец его, боевой генерал, полуграмотный, грубый, жил в провинции, «где в силу своего чина играл довольно значительную роль».
Мать, Агафоклея Кузьминишна, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко, «допускала детей утром к ручке» и т. д.
Николай Петрович, в юности сломав ногу, на всю жизнь остался «хроменьким». Отец «махнул на него рукой и пустил его по штатской» — повез в Петербург и «поместил» в университет. Брат Павел «о ту пору» вышел офицером в гвардейский полк, и молодые люди стали жить вдвоем на одной квартире, под отдаленным надзором двоюродного дяди, важного чиновника.
Затем Николай Петрович женился на миловидной девице и, покинув министерство, куда «по протекции отец его записал», в дальнейшем поселился в деревне. У него родился сын Аркадий.
«Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли в четыре руки на фортепьяно, пели дуэтом...» Эта идиллия продолжалась 10 лет. Жена умерла в 1847 году, Николай Петрович «едва вынес этот удар, поседел в несколько недель» и нескоро занялся потом хозяйственными преобразованиями. В 1855 году повез сына в университет; и вот в мае 1859 года, уже совсем седой и немного сгорбленный, он ждет сына, получившего, как некогда он сам, звание кандидата.
«Показался тарантас, запряженный тройкой ямских лошадей; в тарантасе мелькнул околыш студенческой фуражки, знакомый очерк дорогого лица...
— Аркаша! Аркаша! — закричал Кирсанов, и побежал, и замахал руками... Несколько мгновений спустя его губы уже прильнули к загорелой щеке молодого кандидата».
2
Аркадий приехал с приятелем, тоже окончившим Петербургский университет. Евгений Васильевич Базаров — молодой человек высокого роста. «Темно-белокурые» волосы, сдержанная независимая манера. Лицо его, длинное и худое с широким лбом, большими зелеными глазами и висячими бакенбардами выражало самоуверенность и ум. Едва он вылез из тарантаса, как мягкий, деликатный Николай Петрович засуетился, крепко стиснул его руку, выразил радость и благодарность по поводу его прибытия. Поехали в Марьино, имение Кирсановых; отец с сыном — в двухместной коляске; в тарантас для Базарова запрягли тройку лошадей.
Была одна тема, крайне для деликатного Николая Петровича болезненная:
— Я считаю своим долгом предварить тебя, хотя...
Он запнулся на мгновенье и продолжал уже по-французски:
— Строгий моралист найдет мою откровенность неуместной, но, во-первых, это скрыть нельзя, а во-вторых, тебе известно, у меня всегда были особенные принципы насчет отношений отца к сыну. Впрочем, ты, конечно, будешь вправе осудить меня. В мои лета... Словом, эта... эта девушка, про которую ты, вероятно, уже слышал...
— Фенечка? — развязно спросил Аркадий.
Николай Петрович покраснел.
— Не называй ее, пожалуйста, громко... Ну да... она теперь живет у меня. Я ее поместил в доме... там были две небольшие комнатки. Впрочем, это все можно переменить.
— Помилуй, папаша, зачем?
— Твой приятель у нас гостить будет... неловко...
— Насчет Базарова ты, пожалуйста, не беспокойся. Он выше всего этого.
Тургеневские пейзажи!
«Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги... Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами...» И «мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках...».
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви, —
писал впоследствии Александр Блок. И у Тургенева здесь ощущаются эти «слезы любви». Тихая печаль, вдохновенная музыка поэтичнейшей прозы.
«...Как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями...» «Среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами...»
3
Когда все они сидели, наконец, в гостиной, вошел Павел Петрович Кирсанов. На нем был темный английский «сьют», модный галстук и лаковые полусапожки. Весь облик его, «изящный и породистый», сохранил молодую стройность и «стремление вверх, прочь от земли...».
— А чудаковат у тебя дядя, — говорил потом Аркадию Базаров и, услышав, что этот дядя «львом был в свое время», «красавцем», «голову кружил женщинам» и т. п., заметил небрежно: «Архаическое явление».
На другой день, узнав от Аркадия, что Базаров сын мелкого лекаря, вдобавок «нигилист», человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, не принимает на веру ни одного принципа, каким бы уважением ни был окружен этот принцип, гордый Павел Петрович был весьма удивлен: «Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов... шагу ступить, дохнуть нельзя». А после короткого разговора с Базаровым он почувствовал уже явное раздражение: «Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое».
Эти «принсипы», как произносит на французский лад Павел Петрович, видимо, не так уж плохи (при всем его чванливом сознании превосходства — своего и своей социальной группы.) Ведь человек он хотя, быть может, и несколько ограниченный, но безукоризненно честный и бесхитростно самоотверженный.
Аркадий потом рассказал Базарову о своем дяде.
В прошлом Павел Петрович воспитывался в аристократическом пажеском корпусе, был красив, самоуверен, смел. «Женщины от него с ума сходили, мужчины «втайне завидовали». «На 28-м году от роду он уже был капитаном; блестящая карьера ожидала его».
И вдруг на балу он встретил княгиню Р. «У ней был благовоспитанный и приличный, но глуповатый муж и не было детей». Она вела странную жизнь, танцевала на балах, путешествовала и словно «бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение», а по ночам плакала и молилась, «не находя нигде покою». Вдобавок, загадочный взгляд, «беспечный до удали и задумчивый до уныния». Поведение этой дамы было странным, несуразным. Павел Петрович влюбился, «одержал победу», но какую-то непрочную, а вскоре взбалмошная княгиня Р. к нему охладела. «Он терзался и ревновал, не давал ей покою, таскался за ней повсюду; ей надоело его неотвязное преследование, и она уехала за границу». Он вышел в отставку, пожертвовал карьерой и тоже отправился за границу. «В Бадене он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его не любила... но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда». Она стала упорно избегать Кирсанова, он вернулся в Россию, но уже «не мог попасть в прежнюю колею», скучал, бездельничал, прожил 10 лет бесплодно, бесцветно... И однажды, за обедом в клубе, он узнал о смерти княгини Р. А в дальнейшем одинокий холостяк поселился у овдовевшего брата в их общем имении Марьино, жил замкнуто, читал «все больше по-английски», выезжал только на выборы. Его считали гордецом и уважали за аристократические манеры; за то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за то, что он всюду возил с собою «настоящий серебряный несессер и походную ванну...». И еще его уважали за безукоризненную честность.
Он даже, по словам Аркадия, «всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон».
Сколько таких Павлов Петровичей (с гордым «комплексом превосходства» или без оного) оказались потом, в следующем веке, в подвалах ЧК или НКВД — в грязи, унижении, бесправии. В Библии сказано, что Бог наказывает «беззаконие отцов в детях до 3-го и 4-го рода». Социальное неравенство к страшным последствиям когда-нибудь приводит, потому что сеет взаимную ненависть между «баловнями судьбы», с одной стороны, и «униженными и оскорбленными», с другой. (Люди так еще несовершенны, что для ненависти и вражды всегда находится достаточно оснований.) Когда все люди это поймут, они научатся устранять причины страшных и вроде бы «неожиданных» последствий.
Как ни раздражал Павла Петровича Базаров — «лекарский сын», «плебей», еще больше, кажется, Павел Петрович не жаловал немцев — всех, независимо от их социального статуса. «О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы, — говорил он Базарову, полагавшему, что «тамошние ученые дельный народ». — Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежде туда-сюда; тогда у них были — ну там Шиллер, что ли, Гетте...» «Порядочный химик в 20 раз полезнее всякого поэта», — перебил Базаров к ужасу Павла Петровича.
4
Находясь в Марьине, Аркадий сибаритствовал, Базаров рано вставал, с помощью дворовых мальчишек добывал в пруде лягушек для опытов, собирал травы, насекомых. «Все в доме привыкли к нему, к его небрежным манерам, к его немногосложным и отрывочным речам».
Как-то раз он сказал Аркадию по поводу его отца: «Третьего дня я смотрю, он Пушкина читает. Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать».
Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки, — заявил он позднее.
— И природа пустяки? — проговорил Аркадий задумчиво...
— И природа пустяки в том значении, в котором ты ее понимаешь. Природа не храм, а мастерская и человек в ней работник.
В будущем их пути разошлись: Аркадий был все же консервативней, хотя отдавал должное уму и смелости Базарова.
Николай Петрович побаивался молодого «нигилиста», но охотно его слушал. «Зато Павел Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, умником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает его, что он едва ли не презирает его — его, Павла Кирсанова!»