И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
«Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть... она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну...»
Начало было положено. Теперь надо развивать успех! Варвара Павловна была достаточно тактична и умна. Едва Марья Дмитриевна затронула болезненную тему, как гостья ее тут же вполне успокоила: кротким признанием своей вины.
— Вы понимаете, милая моя, — не мне быть судьею между женой и мужем...
— Мой муж во всем прав, — перебила ее Варвара Павловна, — я одна виновата.
— Это очень похвальные чувства, — возразила Марья Дмитриевна, — очень.
Варвара Павловна не преминула сообщить: муж был так добр, что назначил ей Лаврики местом жительства.
Затем процесс завоевания вступил в следующую стадию.
— Ах, покажите, пожалуйста, что это у вас за прелестная мантилья? — не выдержала Марья Дмитриевна.
Варвара Павловна тут же продемонстрировала мантилью и обещала показать все свои парижские туалеты.
— Хотите вы меня осчастливить — распоряжайтесь мною, как вашей собственностью!
Марья Дмитриевна вынуждена была признать, что гостья очаровательна.
— Да что же вы не снимаете вашу шляпку, перчатки?
— Как? вы позволяете? — спросила Варвара Павловна и слегка, как бы с умиленьем, сложила руки.
— Разумеется; ведь вы обедаете с нами, я надеюсь. Я... я вас познакомлю с моей дочерью...
Варвара Павловна поднесла к глазам платок, демонстрируя, как она растрогана добротой хозяйки.
И вот, наконец, встреча с Лизой.
Утром, «похолодев от ужаса», Лиза прочла записку Лаврецкого и поняла, что его жена рано или поздно появится. Она решила не избегать ее «в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам» и подавила в душе своей какие-то горькие, злые порывы. А узнав о приезде Лаврецкой, она долго стояла перед дверью гостиной и наконец вошла с мыслью: «Я перед нею виновата», и заставила себя улыбнуться.
В отличие от нее Варвара Павловна играла, ее смирение было чисто внешним. Увидев Лизу, она «склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. «Позвольте мне рекомендовать себя, — заявила она вкрадчивым голосом», но обмануть Лизу не сумела.
Ловко и весьма кстати похвалив Марью Дмитриевну, которая «так снисходительна», опытная светская дама выразила надежду, что и Лиза будет к ней «добра». Но при этом лицо Варвары Павловны, «ее хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, все ее существо — возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить...».
Вечером появился Паншин, обещавший Марье Дмитриевне бывать в их доме, несмотря ни на что. К тому времени тетка Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе и, став перед нею на колени, целовала ее руки, словно прося прощение, «безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы...».
А тем временем в гостиной Варвара Павловна уже незаметно и ловко завоевала симпатию Паншина, они уже пели дуэт, болтали по-французски. «Совершенно, как в лучшем парижском салоне», — думала Марья Дмитриевна, слушая их уклончивые и вертлявые речи».
10
Узнав, что жена отправилась к Калитиным, Лаврецкий был взбешен и решил туда поехать, но не к Марье Дмитриевне, а к Марфе Тимофеевне, более отзывчивой и душевной. А когда Марфа Тимофеевна рассказала ему про дуэты, игру на фортепьяно и прочие детали визита Варвары Павловны, Лаврецкий удивился смелости своей жены.
— Нет, душа моя, это не смелость, это расчет. Да Господь с ней! Ты ее, говорят, в Лаврики посылаешь, правда?
— Да, я предоставляю это именье Варваре Павловне.
— Денег спрашивала?
— Пока еще нет.
— Ну, это не затянется.
Вскоре появилась Лиза, а Марфа Тимофеевна торопливо ушла, заперев дверь.
И вот прощание. Ведь эти люди нашли друг друга! Они словно созданы друг для друга! Что же делать?!
— Вот как мы должны были увидеться, — проговорил он наконец.
Лиза была бледна, но глаза ее не выражали ни горя, ни тревоги.
«Сердце в Лаврецком дрогнуло от жалости и любви.
— Вы мне написали: все кончено, — прошептал он, — да, все кончено — прежде чем началось.
— Это все надо забыть, — проговорила Лиза... — Нам обоим остается исполнить наш долг».
В чем же состоит долг? Если следовать заповедям буквально, в полной мере, то не следует разводиться с женой или мужем. Быть может, эта заповедь была рассчитана не на тогдашних (или нынешних) людей, но на каких-то иных, живущих в более совершенном обществе, более свободных, независимых во всех отношениях. Быть может, когда-нибудь, при ином уровне экономики и сознания, при иных условиях жизни...
— Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей женой.
— Лиза!
— Я вас прошу об этом...
— Лиза, ради Бога, вы требуете невозможного. Я готов сделать все, что вы прикажете; но теперь примириться с нею!.. Я согласен на все, я все забыл; но не могу же я заставить свое сердце... Помилуйте, это жестоко!
— Я и не требую от вас... того, что вы говорите, не живите с ней, если вы не можете; но примиритесь, — возразила Лиза... — Вспомните вашу дочку; сделайте это для меня.
— Хорошо, — проговорил сквозь зубы Лаврецкий, — это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну, а вы — в чем же ваш долг состоит?
— Про это я знаю.
Лаврецкий вдруг встрепенулся.
— Уж не собираетесь ли вы выйти за Паншина? — спросил он.
Лиза чуть заметно улыбнулась. — О нет! — промолвила она.
Опять появилась Марфа Тимофеевна.
— Лизочка, мне кажется, тебя мать зовет, — промолвила старушка.
Лиза тотчас встала и ушла.
Лаврецкий отправился было домой, но его догнал лакей и уговорил «пожаловать» к Марье Дмитриевне. Гости уехали, она была одна.
— Вы желали меня видеть, — сказал он, холодно кланяясь.
Оказалось, Марья Дмитриевна желала с ним переговорить. Когда она сообщила, что его супруга «такая любезная дама», Лаврецкий лишь усмехнулся.
— И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иванович... — если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое... Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
— А что, Марья Дмитриевна, — промолвил Лаврецкий, — позвольте полюбопытствовать: говорят, Варвара Павловна у вас пела; во время своего раскаяния она пела — или как?..
Но Марья Дмитриевна была настойчива. «Простите, простите вашу жену... Подумайте: молодость, неопытность... Ну, может быть, дурной пример...»
Марья Дмитриевна даже расплакалась, она любила чувствительные сцены.
«Федор Иваныч, Бог вас наградит за вашу доброту, а вы примите теперь из рук моих вашу жену...»
Лаврецкий невольно поднялся со стула; Марья Дмитриевна тоже встала и, проворно зайдя за ширмы, вывела оттуда Варвару Павловну.
Такого поворота событий он не ожидал!
Лаврецкий отступил шаг назад.
— Вы были здесь!
Но хотя Варвара Павловна всем своим видом показывала, что она «отреклась от всякой собственной мысли, от всякой воли», а лишь покорилась Марье Дмитриевне; и хотя Марья Дмитриевна утверждала, что сама приказала его жене остаться и посадила ее за ширмы, Лаврецкий сразу понял, кто тут режиссер, а кто пешка в чужих руках. Он прервал излияния Марьи Дмитриевны:
— В этой сцене не вы главное действующее лицо. Что вы хотите от меня, сударыня? — прибавил он, обращаясь к жене. — Не сделал ли я для вас, что мог? Не возражайте мне, что не вы затеяли это свидание; я вам не поверю, — и вы знаете, что я вам верить не могу. Что же вы хотите? Вы умны, — вы ничего не делаете без цели. Вы должны понять, что жить с вами, как я жил прежде, я не в состоянии... Я сказал вам это на второй же день вашего возвращения, и вы сами в это мгновенье, в душе со мной согласны. Но вы желаете восстановить себя в общем мнении; вам мало жить у меня в доме, вы желаете жить со мною под одной кровлей — не правда ли?
И он согласился «жить под одной кровлей»!
— Извольте, я и на это согласен.
Варвара Павловна бросила на него быстрый взор, а Марья Дмитриевна воскликнула: «Ну, слава Богу!» — и опять потянула Варвару Павловну за руку.
— Примите же теперь от меня...
— Постойте, говорю вам, — перебил ее Лаврецкий «и пояснил, что лишь привезет ее в Лаврики, некоторое время там проживет, а потом уедет, но иногда будет приезжать. (Таким образом, общественное мнение будет успокоено.)
— Вы бы сами рассмеялись, если бы я исполнил желание почтенной нашей родственницы и прижал бы вас к своему сердцу...
Варвару Павловну все это вполне устраивало. Потом она даже опустилась перед Марьей Дмитриевной на колени (когда Лаврецкий ушел) и прижалась к ней лицом. Но лицо это втихомолку улыбалось.
Утром следующего дня Лаврецкий пошел в церковь к обедне. Увидев Лизу, он потом на улице подошел к ней; «она шла очень скоро, наклонив голову и спустив вуаль на лицо».
— Федор Иваныч, — начала она спокойным, но слабым голосом, — я хотела вас просить: не ходите больше к нам, уезжайте поскорей; мы можем после увидеться когда-нибудь, через год...
— Я вам во всем готов повиноваться, Лизавета Михайловна; но неужели мы так должны расстаться; неужели вы мне не скажете ни одного слова?..
— Вы услышите, может быть... но что бы ни было, забудьте... нет, не забывайте меня, помните обо мне.
— Мне вас забыть...
— Довольно, прощайте. Не идите за мной.
— Лиза, — начал было Лаврецкий...
— Прощайте, прощайте! — повторила она, еще ниже спустила вуаль и почти бегом пустилась вперед.
На следующее утро Лаврецкий с женою отправился в Лаврики. Перед отъездом она ему обещала не навязываться, не стеснять его, уважать его независимость и покой. Через неделю он отправился в Москву, «оставив жене 5 тысяч на прожиток», а затем появился Паншин, которого она «просила не забывать ее в уединении». Паншин гостил у Варвары Павловны три дня; затем обещал «очень скоро вернуться — и сдержал свое обещание».
11
Вернувшись из церкви, Лиза навела порядок в своей комнате и опустилась на колени перед распятием. Пришла тетушка Марфа Тимофеевна, стала ее утешать.
— Это тебе только так сгоряча кажется, что горю твоему пособить нельзя...
— Тетушка, — возразила Лиза, — оно уже прошло, все прошло.
— Прошло! Какое прошло! Вот у тебя носик даже завострился, а ты говоришь: прошло.
— Да, прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, — произнесла с внезапным одушевлением Лиза и бросилась на шею Марфе Тимофеевне.
— Да что такое, что такое, мать моя? Не пугай меня...
— Я... я хочу... — Лиза спрятала свое лицо на груди Марфы Тимофеевны... — Я хочу идти в монастырь, — проговорила она глухо.
— Перекрестись, мать моя, Лизочка, опомнись, что ты это...
Лиза подняла голову, щеки ее пылали.
— Нет, тетушка, — промолвила она, — не говорите так, я решилась, я молилась, я просила совета у Бога; все кончено, кончена моя жизнь с вами... Счастье ко мне не шло: даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил: я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо.
Марфа Тимофеевна с ужасом это слушала.
— Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя, — начала она ее уговаривать, — какова жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслицем конопляным зеленым кормить станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое, по холоду ходить заставят; ведь ты всего этого не перенесешь, Лизочка. Это все в тебе Агашины следы; это она тебя с толку сбила. Да ведь она начала с того, что пожила, и в свое удовольствие пожила; поживи и ты.
Марфа Тимофеевна, старушка в обычное время своенравная, резкая, капризная, горько заплакала. Но Лиза была непреклонна.
Лаврецкий прожил зиму в Москве, а весной до него дошла весть, что Лиза поступила в монастырь, находящийся «в одном из отдаленнейших краев России».
Богатая наследница... Отвергла удобного жениха и вполне достойный социальный статус. Из теплого дворянского гнезда — в суровые, тяжкие условия монастыря...
Варвара Павловна как только наступили первые холода, «запасшись денежками», переселилась в Петербург, наняла «скромную, но миленькую» квартиру, отысканную для нее Паншиным». Он в последнее время своего пребывания в О... совсем перестал посещать Марью Дмитриевну и почти не выезжал из Лавриков. Его полностью «поработила» Варвара Павловна.
Через 8 лет мы опять встречаем старых знакомых — в эпилоге.
Паншин — преуспел и «сильно подвинулся в чинах». Но из-за Варвары Павловны так и не женился.
А Варвара Павловна постоянно живет в Париже: Федор Иваныч «дал ей на себя вексель и откупился от нее, от возможности вторичного неожиданного наезда». Она увлекается театрами, произведениями г-на Дюма-сына; она все еще мила и изящна, имеет поклонников.
Марья Дмитриевна и Марфа Тимофеевна умерли, но «гнездо не разорилось», новое поколение теперь «оглашало смехом и говором» его старые стены. Дочь Марьи Дмитриевны Леночка, ее жених — гусарский офицер; ее брат, только что женившийся... И слуги теперь другие. «Безбородые дворовые ребята, зубоскалы и балагуры, заменили прежних степенных стариков».
И однажды весенним вечером к воротам подъехал тарантас, из него вышел немолодой уже человек. Это был Лаврецкий. Молодежь встретила его радостно, хотя вскоре им стало с ним скучно. А Лаврецкий осматривал дом, сад, сидел в гостиной, где так часто когда-то видел Лизу...
В течение этих восьми лет в его жизни произошел перелом, «без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца»: он «перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях». Он постарел, но не утратил «веры в добро» и «охоты к деятельности». Вот так! А в чем состояла эта его деятельность? Вроде бы ничего особенного; он просто делал жизнь окружающих светлей, насколько это было в его силах: «стал хорошим хозяином», «действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян».
Он себя не переоценивал, напротив, думал: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай бесполезная жизнь». Встречал Тургенев таких? Не выдуманный ли это персонаж? Ну, хотя бы крепко идеализированный, приукрашенный? Вполне возможно, что встречал; но как исключение, изредка.
В Евангелии есть заповедь: «Да светит свет ваш пред людьми». Скорей всего, речь о том, чтобы сделать жизнь окружающих светлей, а не о том, чтобы покрасоваться перед ними своими достоинствами.
Варвара Павловна, вся «от мира сего», избрала в жизни другой путь: эгоизм, развлечения, удовольствия — за счет Лаврецкого. И как средство — ловкий обман, игра.
Ох, это страшное материальное неравенство. Может быть, при другом общественном устройстве та же Варвара Павловна не юлила бы, не хитрила. Человек способный, она бы имела занятие действительно общественно полезное и стала бы нисколько не бедней Лаврецкого. Но это при подлинном материальном и социальном равенстве возможностей. (В условиях СССР Варвара Павловна юлила бы и хитрила не намного меньше, чтобы пролезть «наверх» и там удержаться.)
И еще одно свидание с Лизой; последнее. Лаврецкий посетил тот отдаленный монастырь, куда она скрылась. Увидел ее в последний раз.
«Она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини — и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо... Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет?»
Человеку, вполне живущему по евангельским заповедям, нет места в этом страшном мире; оттого и ограничивают пока их применение многие добрые люди.
Может быть, главная, отдаленная цель человечества — создать мир, в котором полное применение этих заповедей станет возможным, необходимым для всех. И на каждом историческом этапе цель — хоть немного к этому продвинуться в меру достигнутого уровня экономики и сознания. Отсюда и попытки строительства коммунизма, и бесконечные пробы, ошибки, поиски оптимальной на данном этапе общественной системы.
«Возлюби ближнего своего». Да запросто! Никакого труда бы это не составило, если бы люди — все или большинство — были такими, как Лиза, взращенная истинно религиозной, искренне доброй Агашей в теплице благоденствующего дворянского гнезда.
1859
1
Берег Москвы-реки недалеко от Кунцева, жаркий летний день 1853 года.
Не спеша, плавно, очень подробно течет рассказ.
В тени высокой липы на траве лежат два молодых человека, глядят куда-то вдаль, разговаривают о том, о сем.
Длинное подробное описание молодых людей. Один лет 23-х, высокий, черноволосый, с высоким лбом; другой белокурый, кудрявый, веселый. Первый, Андрей Петрович Берсенев, неуклюж и некрасив, но, видимо, человек хорошо воспитанный и порядочный, его лицо выражало привычку мыслить и доброту; а товарищ, Павел Яковлевич Шубин — с виду избалованный и беспечный.
Из разговора, вялотекущего, полушутливого, мы узнаем, что Берсенев успешно окончил университет, стал кандидатом, а недоучившийся студент Шубин — скульптор, делал какой-то барельеф, но самокритично «разбил свою чепуху».
Потом речь зашла о некоем Стахове — старик имеет семью, но проводит все дни у возлюбленной, немки Августины Христиановны, неприятной особы с утиной физиономией. А жена Стахова, Анна Васильевна, уважение вызывает, но она — «курица».
Разговор коснулся дочери Стахова Елены. Приятели сошлись в мнении, что она «удивительная девушка». Хотя внешне похожа на родителей, но душа... «Кто зажег этот огонь?»
Затем тут же перешли к другим темам.
Тургеневский пейзаж. Красота необыкновенная. И друзья стали рассуждать о природе, а потом и о любви.
Ну-ка, послушаем этих молодых людей, живших полтора столетия тому назад.
— Я жду, я хочу счастия, — говорит Шубин, — я во всем чую его приближение, слышу его призыв!
Да, он произносит немало сентиментальных возвышенных слов, достаточно старомодных, но затем вдруг выражает свое кредо, вполне, пожалуй, способное найти отклик у современных реалистов:
— ...Я хочу любить для себя; я хочу быть номером первым.
— Номером первым, — повторил Берсенев. — А мне кажется, поставить себя номером вторым — все назначение нашей жизни.
(То есть жить ради блага ближних? Слыхали... Это ведет куда-то к первоосновам христианской морали.
А может быть, в этом и состоит высшая мудрость, за долгие века выстраданная человечеством?)
— Если все так будут поступать, как ты советуешь, — промолвил с жалобною гримасой Шубин, — никто на земле не будет есть ананасов: все другим их предоставлять будут.
— Значит, ананасы не нужны; а впрочем, не бойся: всегда найдутся любители даже хлеб от чужого рта отнимать.
Потом они подошли к одной из дач, окружавших Кунцево. «Небольшой деревянный домик с мезонином, выкрашенный розовой краской, стоял посреди сада...»
Как обычно у Тургенева, следует пространное, неторопливое описание хозяев домика. Анна Васильевна Стахова, родственница Шубина — маленькая, худенькая, склонная «к волнению и грусти», семи лет осталась сиротой и довольно богатой наследницей. Ее отдали в лучший московский пансион, затем она жила в доме опекуна, богатого князя, который «давал зимой балы».
Ее будущий муж, Николай Артемьевич Стахов, сын отставного капитана, окончив юнкерскую школу, поступил в гвардию. «Смолоду его занимали две мечты: попасть в флигель-адъютанты и выгодно жениться». Одну удалось исполнить. Ему было 25 лет, когда он завоевал Анну Васильевну на балу. Затем он вышел в отставку и «поехал в деревню хозяйничать». Но ему там вскоре надоело, он поселился в Москве в доме жены и вдобавок сошелся от скуки с какой-то вдовой. Человек недалекий, глупый, он любил покрасоваться бессмысленным «фрондерством», т. е. выразить по любому поводу некоторое сомнение, придававшее ему подобие значительности.
Павел Яковлевич Шубин был троюродным племянником Анны Васильевны, с ее помощью поступил на медицинский факультет университета, но ушел после 1-го курса и посвятил себя ваянию. Анна Васильевна отвела ему комнату во флигеле своей дачи, и он, скитаясь в окрестностях Москвы, лепил и рисовал урывками.
2
Все отправились в столовую. За обедом Берсенев разговаривал с Еленой об университете, о своих намерениях и надеждах, а потом приятели вместе с Еленой отправились в сад. Белокурая пухленькая компаньонка Елены Зоя «посмотрела им вслед и, слегка пожав плечами, села за фортепьяно». Их разговоры ей были неинтересны.
Берсенев хотел заниматься философией, и покойный отец его на это благословил. Человек образованный, отец был последователем Шеллинга и оставил в рукописи «замечательное сочинение».
Шубину этот разговор наскучил.
— Давайте лучше говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках. Но у Елены такие темы интереса не вызывали:
— Да; и о французских романах, о женских тряпках, — сказала она.
— Пожалуй, и о тряпках, — возразил Шубин, — если они красивы.
Елена не уступала:
— Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу других.
Кончилось тем, что Шубин, почувствовав себя лишним, убежал.