И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Он спешил что-то там в этой гимназии сломать, менять, хотя был неопытным новичком и в сущности не был подготовлен профессионально. Какой из него реформатор! Ни целеустремленной настойчивости, ни реальной власти, ни достаточных знаний. Да и люди вокруг в большинстве своем далеко не идеальны.
Но тут под меня подкопались, очернили... Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый, желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее его... Кстати, что Пигасов, жив?
— Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет.
— Поделом.
— О чем, бишь, я говорил... да! Об учителе математики. Он меня возненавидел, сравнивал мои лекции с фейерверком...
Инспектор, с которым я сразу не поладил, восстановил против меня директора; вышла сцена, я не хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства; я принужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я хотел показать, что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступить, как угодно... Я теперь должен выехать отсюда.
Наступило молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы.
Первый заговорил Рудин.
— Да, брат, — начал он, — я теперь могу сказать с Кольцовым: «До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда...» И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле?.. И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были за границей, я был тогда самонадеян и ложен... Точно, я тогда ясно не сознавал, чего я хотел, я упивался словами и верил в призраки; но теперь... Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! Не удается!..
— Сил в тебе так много, стремление к идеалу такое неутомимое...
— Слова, все слова! Дел не было! — прервал Рудин.
— Дел не было! Какие же дела...
— Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить... Вот тебе и дело.
— Да; но доброе слово тоже дело.
20
У Рудина от его деревни ничего почти не осталось. «Две души с половиною. Угол есть, где умереть... Смерть, брат, должна примирить наконец...»
Очень был задушевный и длинный разговор.
— Я возбуждаю твое сожаление, — промолвил глухо Рудин.
— Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь — вот что... ты сделал, что мог, боролся, пока мог...
Приятели чокнулись стаканами...
— Вот ты теперь в деревню едешь, — заговорил опять Лежнев. — Не думаю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и как ты кончишь... Но помни, что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть место, есть гнездо, куда ты можешь укрыться. Это мой дом... слышишь, старина? У мысли тоже есть свои инвалиды; надобно, чтоб и у них был приют.
Рудин встал.
— Спасибо тебе, брат, спасибо! Не забуду я тебе этого. Да только приюта я не стою.
Он не пожелал остаться ночевать, ушел.
«А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!»
Увы, при всех своих талантах, вдохновении, искреннем стремлении к идеалу Рудин в сущности лишен был всегда «руководящей идеи», ясной цели. Метался по жизни, бедствовал и говорил, говорил... Обо всем и ни о чем — без понимания реальной действительности в ее развитии, с ее противоречиями. Без понимания христианских основ поведения и отношений, а также — перспектив страны, человечества.
Впрочем, как это свойственно Тургеневу, христианское примирение все же звучит в заключительной главе.
— Кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения, — говорил Рудину в гостинице Лежнев. — А кто может сказать, что он в снисхождении не нуждается?
Даже Рудин с его размахом и грандиозными неясными замыслами, растратив силы и устав от жизни, оценил значение конкретной, повседневной помощи ближним. (Хотя остался по-прежнему неприкаянным и непрактичным.)
И вот мы встречаем Рудина в последний раз.
«В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже», когда уже восстание было почти подавлено, батальон линейного войска брал баррикаду. «Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая знаменем и саблей».
Он не убегал, не спасался, как другие, остававшиеся еще в живых. «Стрелок прицелился в него — выстрелил... Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз... Пуля прошла ему сквозь самое сердце».
Сколько было потом в истории
болтающих интеллигентов, неприкаянных, но честных и самоотверженных романтиков. Как восторженно они встречали
новые идеи, революции, надежды.
Как страшно подчас погибали,
как трудно жили.
1856
Завтрак у предводителя
Столовая. Утро. Накрытый стол с закуской. Действие происходит в имении предводителя местного дворянства. Николай Иванович Балаголаев пригласил с утра кого-то из соседей, судью и бывшего предводителя, чтобы решить спор между Кауровой, 45-летней вдовой подпоручика, и ее братом, помещиком Ферапонтом Беспандиным, отставным коллежским регистратором. Спор тянется уже три года. Обоим, Кауровой и Беспандину, родная тетка оставила свое имение по завещанию, а они, как говорит предводитель: «ну, не могут поделиться, хоть ты тресни...»
Оба страшно упрямы и нещадно торгуются; по упрямству сестра — разновидность гоголевской Коробочки из «Мертвых душ», только более агрессивная и наглая. Сам Гоголь присутствовал на чтении комедии; по свидетельству современников он сказал про Каурову: «Женщина хороша!»
«До суда дело доходило; высшим властям прошения подавали: долго ли тут до беды? — рассказывает предводитель. — Вот я и решился, наконец, пресечь, так сказать, твердою рукою корень зла, остановить, наконец, вразумить... Я им сегодня у себя свидание назначил, но уж в последний раз; а там я уж другие меры приму... Пусть суд их разбирает».
Вначале вдова прикидывается послушной овцой: «Я на все согласна. Я человек смирный... Я не прекословлю, Николай Иваныч, где мне! Я вдова беззащитная: на вас одних надеюсь... А Ферапонт Ильич (ее брат) извести меня хочет... Что ж! Бог с ним! Лишь бы деток малолетних не погубил. А уж я что!»
Потом начинается свара.
«Вот, видите ли-с в чем главное затруднение: господин Беспандин и сестрица их не желают жить в одном доме; стало быть, усадьбу следует разделить. А разделить ее нет возможности!» — поясняет в ходе споров предводитель.
Наконец Беспандин уже готов уступить дом, но надеется на вознаграждение.
К а у р о в а. Николай Иванович! Это хитрость. Это с его стороны уловка, Николай Иванович! Он через это надеется получить самую лучшую землю, конопляники и прочее. На что ему дом? У него свой есть. А теткин дом без того куда плох...
Б е с п а н д и н. Коли он так плох...
К а у р о в а. А конопляников я не уступлю. Помилуйте! Я вдова, у меня дети... Что я буду делать без конопляников, посудите сами.
Б е с п а н д и н. Коли он плох...
К а у р о в а. Воля ваша...
Б е с п а н д и н. Коли он так плох, уступите его мне, и пусть вас вознаградят.
К а у р о в а. Да! знаю я ваши вознаграждения!.. какую-нибудь десятинишку негодную, камень на камне, или, еще того хуже, болото какое-нибудь, где один тростник, которого даже крестьянские коровы не едят!
Б а л а г а л а е в. Такого болота в вашем имении и нету вовсе...
К а у р о в а. Ну, не болото, так другое что-нибудь в этом роде. Нет, вознаграждение... покорно благодарю: знаю я, что это за вознаграждения!
Наконец, не выдерживает один из присутствующих, помещик Алупкин, лишь недавно поселившийся в этих местах.
— Что у вас в уезде все женщины таковы?»
«Бывают и хуже», — отвечает сосед, бедный помещик Мирволин.
Каурова Алупкина еще потом отчитает, улучив подходящий момент: «Да что ты это, батюшка, на меня все вскидываешься? Или у вас в Тамбове такой обычай? Откуда вдруг появился, ни знамо, ни ведомо, и что за человек, Господь его знает, а посмотри ты, как петушится!»
А позже и не то еще будет: «Вы сумасшедший! Он сумасшедший».
Еще и Беспандин в какой-то момент ополчится на него:
«Милостивый государь! Позвольте узнать с какого права...»
А л у п к и н. Вы заступаетесь за вашу сестру?
Б е с п а н д и н. Вовсе не за сестру: мне моя сестра вот что — тьфу!.. а я за честь фамилии.
Но предводитель старался все-таки решить проблему:
«Господа, господа! Позвольте, позвольте... Я должен вас опять попросить несколько помолчать. Я вот что предлагаю. Мы теперь сообща разделим всю дачу на два участка; в одном будет заключаться дом с усадьбой, а к другому мы несколько лишней земли прибавим, и пусть они потом выбирают».
Б е с п а н д и н. Я согласен.
К а у р о в а. А я не согласна.
Б а л а г а л а е в. Почему же вы не согласны?
К а у р о в а. А кому первому придется выбирать?
Б а л а г а л а е в. Мы жребий кинем.
К а у р о в а. Сохрани, Господи, и помилуй! Что вы это! Ни за что на свете! Али мы нехристи какие?
Балагалаев приказывает письмоводителю читать по тетрадке свой первоначальный проект раздела. Но там бесконечные детали... «Направление линии от точки А...» «До точки Б, на углу плотины...» «Владетель первого участка обязывается переселить на свой счет два двора во второй участок; а выселенным крестьянам конопляниками пользоваться два года...»
К а у р о в а. Ни крестьян переселять, ни конопляники уступать я не намерена.
Долго тянутся эти нелепые, базарные споры.
А где же дворянская честь, воспитанность, благородство? Увы, всяко бывает в любом сословии.
После долгих споров, нелепых оскорблений читатель готов повторить вслед за предводителем: «Голова как будто кругом идет... Извините меня, господа... я не в состоянии... я ничего не понимаю, что вы мне говорите, я не в силах, я не могу, не могу!»
«Что ж, выпьем, Мирволин, выпьем», — зовет судья одного из присутствующих, бедного помещика. — Вот тебе и полюбовный дележ!..»
Быт и нравы помещичьей среды. Обстановка тяжелая, невеселая. Борьба за свои интересы лютая. А каково при этом бессловесным крепостным?
1849
Месяц в деревне
Богатый помещик Аркадий Сергеевич Ислаев, 36 лет, человек простой, очень, кажется, хозяйственный и старательный и его обаятельная жена Наталья Петровна, 29 лет, тихо живут в своем имении. С ним 10-летний сын Коля, 37-летняя компаньонка Лизавета Богдановна, немец-гувернер. Иногда появляется лекарь Шпигельский (40 лет). Почти всегда присутствует 30-летний друг дома Ракитин, воспитанный, образованный и несколько, кажется, флегматичный.
Почти месяц живет в имении новый учитель Коли, 20-летний студент Алексей Николаевич Беляев, которого пригласили на лето. Наталья Петровна, сообщая о нем Ракитину, так его характеризует: «Худой, стройный, веселый взгляд, смелое выражение... Он, правда, довольно неловок...»
Появление студента внесло переполох в эту тихую заводь. Сначала в него влюбилась Верочка, сирота-воспитанница. Затем сама Наталья Петровна. Даже 20-летняя служанка явно к нему неравнодушна.
Чем он их так пленил? Да просто человек веселый, смелый, искренний. С его появлением как будто всколыхнулась их тихая заводь. Все словно ожили.
Между Натальей Петровной и другом дома Ракитиным давно тянется что-то вроде любви, но весьма своеобразной. Вот что говорит об этом Наталья Петровна: «Наши отношения так чисты, так искренни... и все-таки не совсем естественны. Мы с вами имеем право не только Аркадию, но всем прямо в глаза глядеть... Да, но... Знаете ли, что мне иногда странным кажется: я вас люблю... и это чувство так ясно, так мирно... Оно меня не волнует... я им согрета, но...»
В общем, какое-то подобие, замена любви.
Что касается Ракитина, то он просто скучен, хотя человек, видимо, добрый и по-своему любит Наталью Петровну. Вот небольшой отрывок из его длиннейшего монолога:
«Ах, как смешны люди, у которых одна мысль в голове, одна цель, одно занятие жизни... Вот как я, например. Она правду сказала: с утра до вечера наблюдаешь мелочи и сам становишься мелким... Все так, но без нее я жить не могу, в ее присутствии я более чем счастлив; этого чувства нельзя назвать счастьем, я весь принадлежу ей... Я очень хорошо знаю, как она меня любит; но я надеялся, что это спокойное чувство со временем... Признаюсь, мое положение довольно смешно... Ну, к чему такие слова? Она честная женщина, а я не ловелас».
И вот еще небольшие отрывки... Из диалога Беляева и Веры. Наталья Павловна ему сказала, что Вера его любит.
В е р а. О, как жестоко она поступила со мной! И вы... вы от этого хотите уехать?..
Но Беляев ни в чем перед ней не виноват, он все время относился к ней просто дружески.
Б е л я е в. ...Я от роду не был в таком положении... Я бы не желал оскорбить вас... Я не стану притворяться перед вами; я знаю, что я вам понравился, что вы меня полюбили... Но посудите сами, что из этого может выйти? Мне всего двадцать лет, за мной гроша нету. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я, право, не знаю, что вам сказать.
Отрывок из диалога Беляева и Натальи Петровны.
«Я полюбила вас с первого дня вашего приезда... Да, я ревновала к Вере... да я воспользовалась преимуществами моих лет, моего положения, чтобы выведать ее тайну, и — конечно, я этого не ожидала — и сама себя выдала. Я вас люблю, Беляев; но знайте: одна гордость вынуждает у меня это признание... Вы не можете остаться здесь...»
(Надо отдать ей должное, она беспощадна к себе и правдива.)
И Беляев правдив. «Я не умею говорить с дамами... Я до сих пор знал... совсем не таких женщин... мне необходимо уехать... я чувствую, что я ни за что отвечать не могу...»
Итак, Беляев любит Веру «как сестру» и, кажется, весьма неравнодушен к Наталье Петровне.
В конце концов, после всех перипетий, обид, намеков, разоблачений, он к одному стремится — уехать, о чем и сообщает Вере.
«Пора прекратить все это. После моего отъезда все, я надеюсь, опять успокоится и придет в порядок... Кружить голову богатым барыням и молодым девушкам не мое дело».
Все эти волны, вероятно, улягутся, прежний мир воцарится в имении пополам с тоской. Вот только сирота-воспитанница Вера, самая незащищенная из всех, страшный выход вдруг нашла для себя, чтобы уехать из этого дома: выйти замуж за немолодого, небогатого помещика, до нелепости примитивного, очень глупого и смешного.
А что-то ждет впереди Алексея Николаевича Беляева, неглупого, искреннего, смелого, нищего?
Людям трудно ужиться вместе, даже таким спокойным, вроде бы мирным, как Ислаев; его старый друг Ракитин; добрая и неопытная Верочка; совестливая, в сущности, Наталья Петровна или обаятельный, честный студент Беляев. А какие вокруг еще ходят неузнанные ими, опасные существа!
Например, лекарь Шпигельский. Вот он беседует откровенно с компаньонкой матери барина, Лизаветой Богдановной, на которой вроде бы собирается жениться (хотя и за служанкой Катей совсем недавно «приударял»).
Итак, вот их разговор, несколько сокращенный.
Ш п и г е л ь с к и й. Эх, Лизавета Богдановна, позвольте вам заметить: что вам за охота жеманиться, глаза вдруг эдак опускать? Мы ведь с вами люди не молодые! Эти церемонии, нежности, вздохи — это все к нам нейдет. Будемте говорить спокойно, дельно, как оно и прилично людям наших лет. Итак, вот в чем вопрос: мы друг другу нравимся... по крайней мере я предполагаю, что я вам нравлюсь.
Л и з а в е т а Б о г д а н о в н а (слегка жеманясь). Игнатий Ильич, право...
Ш п и г е л ь с к и й. Ну да, да, хорошо. Вам, как женщине, оно даже и следует... эдак того... (показывает рукой) пофинтить то есть. Стало быть, мы друг другу нравимся. И в других отношениях мы тоже под пару. Я, конечно, про себя должен сказать, что я человек рода не высокого: ну да ведь и вы не знатного происхождения. Я человек не богатый, в противном случае я бы ведь и того-с... (усмехается). Но практика у меня порядочная, больные мои не все мрут; у вас, по вашим словам, пятнадцать тысяч наличных денег; это все, изволите видеть, недурно. Притом же вам, я воображаю, надоело вечно жить в гувернантках, ну да и с старухой возиться, вистовать ей в преферанс и поддакивать тоже, должно быть, не весело. С моей стороны, мне не то чтобы наскучила холостая жизнь, а стареюсь я, ну да и кухарки меня грабят; стало быть, оно все, знаете ли, приходится под лад. Но вот в чем затруднение, Лизавета Богдановна: мы ведь друг друга вовсе не знаем, то есть, по правде сказать, вы меня не знаете... а то вы, пожалуй, потом на меня пенять станете...
Л и з а в е т а Б о г д а н о в н а. Мне всегда казалось, что вы очень любезный человек...
Ш п и г е л ь с к и й. То-то вот и есть. Видите, как легко можно ошибиться. Оттого, что я перед чужими дурачусь, анекдотцы им рассказываю, прислуживаю им, вы уж и подумали, что я в самом деле веселый человек. Если б я в них не нуждался, в этих чужих-то, да я бы и не посмотрел на них... Вот хоть бы Наталья Петровна... Ух, эти мне барыни! И улыбаются-то они вам и глазки эдак щурят, а на лице написана гадливость... Брезгают они нами... воображают, что их за хвост поймать нельзя. Да, как бы не так! Такие же смертные, как и все мы, грешные!
Л и з а в е т а Б о г д а н о в н а. Игнатий Ильич... Вы меня удивляете.
Ш п и г е л ь с к и й. Я знал, что я вас удивлю. Вы, стало быть, видите, что я человек не веселый вовсе, может быть, даже и не слишком добрый... Но я тоже не хочу прослыть перед вами тем, чем я никогда не был. Как я ни ломаюсь перед господами, шутом меня никто не видал, по носу меня еще никто не щелкнул. Они меня даже, могу сказать, побаиваются; они знают, что я кусаюсь.
Но зачем он так? Лизавете Богдановне даже кажется, что он себя намеренно очернил. Зачем?
«Что касается собственного моего нрава, то я должен предуведомить вас, Лизавета Богдановна: дома я угрюм, молчалив, взыскателен; не сержусь, когда мне угождают и услуживают; люблю, чтобы замечали мои привычки и вкусно меня кормили... Об романтической эдакой любви между нами, вы понимаете и говорить нечего...»
Он ее как будто нанимает на службу. Но оказывается, он рассказал о своих недостатках, потому что горд.
— Да, да, горд... Как вы ни изволите глядеть на меня. Я перед моей будущей женой притворяться и лгать не намерен, не только из пятнадцати, изо ста тысяч; а чужому я из-за куля муки низехонько поклонюсь. Таков уж мой нрав... Чужому-то я зубы скалю, а внутренно думаю: экой ты болван, братец, на какую удочку идешь; а с вами я говорю, что думаю. То есть, позвольте, и вам я не все говорю, что думаю; по крайней мере я вас не обманываю. Я должен вам большим чудаком казаться, точно, да вот постойте, я вам когда-нибудь расскажу мою жизнь: вы удивитесь, как я еще настолько уцелел. Вы тоже, чай, в детстве не на золоте ели, а все-таки вы, голубушка, не можете себе представить, что такое настоящая, заматерелая бедность...
1850
В пьесах Тургенева
нет особенно поразительных открытий.
В основном здесь обычные,
не особенно примечательные события и люди; но вполне реальные, живые.
И за всем этим — подлинная,
по-своему нелегкая, по-своему даже страшная повседневная жизнь.
1
Молодой человек, некий Н.Н., путешествует, приезжает в немецкий городок З. на берегу Рейна. «Я был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись — я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом».
Бывали, правда, и у этого счастливца огорчения, но ненадолго. Например, одна молодая вдова, с которой Н.Н. познакомился на водах, сначала его «поощряла», а потом «уязвила»: предпочла какого-то баварского лейтенанта. Но сердечная рана была не слишком глубока... Предстояли переживания куда более значительные.
На противоположном берегу находился городок Л. Однажды Н.Н. услышал доносившиеся оттуда звуки музыки — там, в саду, перед гостиницей происходил «студенческий пир». Он отыскал перевозчика и отправился в Л. на другую сторону Рейна.
Стоя в толпе зрителей на улице перед низкой оградой сада, он вдруг услышал рядом русскую речь. Красивый молодой человек держал под руку девушку невысокого роста в соломенной шляпе. Н.Н. тут же с ними познакомился, и его пригласили в гости.
Гагин и его сестра Ася жили за городом в одиноком домишке высоко в горах. Добираться пришлось по крутой тропинке. Вид оттуда был чудесный. «Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката».
Ужинали на воздухе. Ася и хозяйка-немка принесли «большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом».
Сначала Ася дичилась, но брат сказал ей:
— Ася, полно ежиться! Он не кусается.
Как она выглядела без своей соломенной шляпы?
Подстрижена, как мальчик; черные волосы падали крупными завитками на шею и уши. «Ни одно мгновенье она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен».