И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
7
На следующий день, явившись в дом Калитиных, он вышел с Лизой в сад.
— Это ужасно! — промолвила она.
Лаврецкий ничего не отвечал.
— Да может быть, это еще и неправда, — прибавила Лиза.
— Оттого я и просил вас не говорить об этом никому.
Лиза прошлась немного.
— Скажите, — начала она, — вы не огорчены? нисколько?
— Я сам не знаю, что я чувствую, — отвечал Лаврецкий.
— Но ведь вы ее любили прежде?
— Любил.
— Очень?
— Очень.
— И не огорчены ее смертью?
— Она не теперь для меня умерла.
— Это грешно, что вы говорите... Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг все может говорить. Мне, право, даже страшно... Вчера у вас такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, как вы жаловались на нее? — а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.
Лаврецкий горько усмехнулся.
— Вы думаете?.. По крайней мере я теперь свободен.
Лиза слегка вздрогнула.
— Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении...
— Я давно ее простил, — перебил Лаврецкий и махнул рукой.
— Нет, не то, — возразила Лиза и покраснела. — Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили...
— Кому меня прощать?
— Кому? Богу. Кто же может вас простить, кроме Бога.
Лаврецкий схватил ее за руку.
— Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, — воскликнул он, — я и так довольно был наказан. Я уже все искупил, поверьте.
— Это вы не можете знать, — проговорила Лиза вполголоса.
Оказывается, Паншин, которого все считали женихом Лизы, еще не был ее официальным женихом, не делал предложения! И как раз сегодня пришло от него письмо.
— Он просит вашей руки?
— Да, — произнесла Лиза и прямо и серьезно посмотрела Лаврецкому в глаза...
— Ну, и что же вы ему отвечали? — проговорил он наконец.
— Я не знаю, что отвечать...
— Как? Ведь вы его любите?
— Да, он мне нравится; он, кажется, хороший человек.
— ...Любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?
— Как вы понимаете, — нет.
— Вы в него не влюблены?
— Нет. Да разве это нужно?
— Как?
— Маменьке он нравится, — продолжала Лиза, — он добрый; я ничего против него не имею.
Но Лаврецкий требовал: «Слушайтесь вашего сердца... Опыт, рассудок — все это прах и суета! Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле».
— Вы ли это говорите, Федор Иваныч? Вы сами женились по любви — и были ли вы счастливы?
Лаврецкий всплеснул руками.
— Ах, не говорите обо мне! Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушенный, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!.. Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам говорил, что я не знал счастья... нет! я был счастлив!
— Мне кажется, Федор Иваныч, — произнесла, понизив голос Лиза... — счастье на земле зависит не от нас...
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душою!
Он об одном просил: «Не решайтесь тотчас, подождите, подумайте... Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?»
Теперь Лаврецкий «не столько думал о смерти жены, о своей свободе, сколько о том, какой ответ даст Паншину Лиза?»
Вечером он снова отправился к Калитиным.
— Вы отказали ему?
— Нет, но и не согласилась. Я ему все сказала, все, что я чувствовала, и попросила его подождать.
«Лаврецкий не был молодым человеком; он не мог долго обманываться на счет чувства, внушенного ему Лизой; он окончательно в тот же день убедился в том, что полюбил ее. Не много радости принесло ему это убеждение. «Неужели, — подумал он, — мне в 35 лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета той... она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед, к прекрасной цели. Да, — хорошо, но худо то, что она вовсе не захочет пойти со мной... Зато и Паншина она не любит... Слабое утешение!»
Однажды вечером у Калитиных, рассуждая о «Думе» Лермонтова, стихотворении, начинавшемся словами: «Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее иль пусто, иль темно...»; Паншин стал говорить о том, что нужно России. Россия отстала от Европы и нужно подогнать ее. Мы поневоле должны заимствовать у других. «Мы больны, говорит Лермонтов, — я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами...»
Увы, люди несовершенны и в Европе. Он был уверен, что знает рецепт спасения: «Вводите только хорошие учреждения — и дело с концом. Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному быту...» Хозяйка дома с умилением поддакивала Паншину. «Вот какой, — думала она, — умный человек у меня беседует». А Лаврецкий стал возражать. Он доказывал «невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал...».
Конечно, Паншин прав в том, что хорошие учреждения полезны, что использовать положительный опыт надо. Но смотря как использовать. Деятели без высокого идеала, карьеристы без понимания особенностей окружающей жизни, без сочувствия к людям, без совести, могут хорошие учреждения превратить в плохие и вообще заимствовать отнюдь не лучшее. Прав древнегреческий мудрец Платон: «Никакая организация не может быть лучше, чем качество людей, составляющих ее».
«Лизе и в голову не приходило, что она патриотка», но она любила Россию и русский склад ума. Притом, без малейшего самомнения. Она иногда часами беседовала со старостой материнского имения «как с ровней, без всякого барского снисхождения». Видимо, ее вера в религиозные идеалы (подлинная, а не внешняя, напускная) этому способствовала. Она надеялась и Лаврецкого привести к Богу. Они лучше поняли друг друга в этот вечер; ведь, в сущности, «он говорил только для Лизы».
«Ночь была тиха и светла, хотя луны не было; Лаврецкий долго бродил по росистой траве; узкая тропинка попалась ему; он пошел по ней. Она привела его к длинному забору, к калитке... Лаврецкий очутился в саду, сделал несколько шагов по липовой аллее и вдруг остановился в изумлении: он узнал сад Калитиных». Вскоре он подошел к их дому.
Наверху у Лизы «горела свеча за белым занавесом». Он сел на скамейку и глядел на ее окно и на раскрытую дверь внизу. «Лаврецкий ничего не думал, ничего не ждал; ему приятно было чувствовать себя вблизи Лизы, сидеть в ее саду на скамейке, где и она сидела не однажды... Свет исчез в ее комнате.
«Спокойной ночи, моя милая девушка», — прошептал Лаврецкий, продолжая сидеть неподвижно и не сводя взора с потемневшего окна».
Потом свет вдруг появился в одном из окон нижнего этажа, «перешел в другое, третье... Кто-то шел со свечкой по комнатам. «Неужели Лиза? Не может быть!..» В белом платье с нерасплетенными косами по плечам, она тихонько подошла к столу, нагнулась над ним, поставила свечку и чего-то поискала; потом, обернувшись лицом к саду, она приблизилась к раскрытой двери и, вся белая, легкая, стройная, остановилась на пороге...»
Он окликнул ее тихо, потом громче и вышел из тени аллеи, протянув к ней руки. «Она отделилась от двери и вступила в сад.
— Вы? — проговорила она. — Вы здесь?
— Я... я... выслушайте меня, — прошептал Лаврецкий и, схватив ее руку, повел ее к скамейке.
Она шла за ним без сопротивления; ее бледное лицо, неподвижные глаза, все ее движения выражали несказанное изумление. Лаврецкий посадил ее на скамейку и сам стал перед ней.
— Я не думал прийти сюда, — начал он, — меня привело... Я... я... я люблю вас, — произнес он с невольным ужасом.
Лиза медленно взглянула на него; казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что с нею. Она хотела подняться, не могла и закрыла лицо руками.
— Лиза, — произнес Лаврецкий, — Лиза, — повторил он и склонился к ее ногам.
Ее плечи начали слегка вздрагивать, пальцы бледных рук крепче прижались к лицу.
— Что с вами? — промолвил Лаврецкий и услышал тихое рыдание. Сердце его захолонуло... Он понял, что значили эти слезы. — Неужели вы меня любите?..
— Встаньте, — послышался ее голос, — встаньте, Федор Иваныч. Что мы это делаем с вами?
Он встал и сел подле нее на скамейку. Она уже не плакала...
— Я вас люблю, — проговорил он снова, — я готов отдать вам всю жизнь мою...
...Он тихо привлек ее к себе, и голова ее упала к нему на плечо... Он отклонил немного свою голову и коснулся ее бледных губ».
«Он вернулся в город и пошел» по заснувшим улицам. Чувство неожиданной, великой радости наполняло его душу; все сомнения в нем замерли. «Исчезни прошедшее, темный призрак, — думал он, — она меня любит, она будет моя». Вдруг ему почудилось, что в воздухе над его головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки загремели еще великолепней; певучим, сильным потоком струились они, — и в них, казалось, говорило и пело все его счастье. Он оглянулся: звуки неслись из двух верхних окон небольшого дома.
— Лемм! — вскрикнул Лаврецкий и побежал к дому. — Лемм! Лемм! — повторил он громко.
В окне появилась фигура старика. Он впустил гостя и опять сыграл свое произведение. «Мелодия росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать в небеса».
«Повторите», — прошептал Лаврецкий. Старик снова сыграл «свою композицию». Комната маленькая, бедная освещалась лишь светом луны и «казалась святилищем». Лаврецкий подошел к Лемму и обнял его. Старик слегка улыбнулся, а потом вдруг заплакал, как дитя.
Что это за люди! Возможны ли они, такие искренние, светлые в беспощадно жестокое, корыстное время со всеми его общепринятыми нелепостями, предрассудками, лицемерными ухищрениями? Придумал их Тургенев? Нет, наверняка он таких встречал. Он и сам был вероятно в какой-то мере одним из них — «не от мира сего». Ну хотя бы в душе, хотя бы в отдельные мгновенья.
И еще вопрос. Как сложился характер Лизы, как она стала светлой и прекрасной в далеко не прекрасное время, в далеко не совершенной среде? Что повлияло?
Отец, вечно занятый приращением своего состояния, мало ею занимался; «он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину. «Скоренько жизнь моя проскочила», — промолвил он на смертном одре с горькой усмешкой на высохших губах». И Марья Дмитриевна занималась Лизой не больше мужа: «ленивую барыню утомляла всякая постоянная забота». Гувернантка из Парижа, существо легкомысленное, примитивное, почти ко всему равнодушное, мало значила.
Главное влияние оказала на Лизу няня, Агафья Васильевна, личность весьма незаурядная. Крестьянка, дочь старосты, нажившего много денег. «16-ти лет ее выдали за мужика, но от своих сестер-крестьянок она отличалась резко». Это была не только необыкновенная красавица и «первая щеголиха по всему околотку», но и «умница, речистая, смелая».
Муж вскоре умер. Ее барин, отец Марьи Дмитриевны, Лизин дедушка, скромный, тихий и вдобавок женатый, так влюбился, что взял ее к себе в дом, нарядил «по-дворовому»; и она вскоре «так освоилась с новым своим положением, точно она век свой иначе не жила». «Самовар не сходил со стола», «кроме шелку да бархату, она ничего носить не хотела, спала на пуховых перинах». Вот такая предстает перед нами картинка нравов тихого дворянского гнезда.
Лет через пять барин умер. Вдова его, барыня добрая, не хотела обижать Агафью, которая «никогда перед ней не забывалась», только «выдала ее за скотника и сослала с глаз долой».
Через несколько лет, случайно зайдя на скотный двор, барыня встретила Агафью. Та «попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная, что барыня объявила ей прощение», а затем произвела в экономки и поручила все хозяйство.
Но лет через пять у Агафьи грянуло новое несчастье. Муж ее, которого она вывела в лакеи, запил, стал «пропадать из дому» и наконец украл и спрятал 6 господских серебряных ложек. Его опять «повернули в скотники», а Агафью «разжаловали из экономок в швеи и велели ей вместо чепца носить на голове платок». Все ее дети к этому времени умерли, муж тоже вскоре умер.
Как восприняла она удары судьбы? Не сломилась, но обрела новые ориентиры. Прежде веселая, несгибаемая, счастливая, несмотря на зависимое, рабское положение, она теперь «стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени, ни одной обедни, раздала все свои хорошие платья. Пятнадцать лет провела она тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей кто — она только поклонится и поблагодарит за учение. Барыня давно ей простила, и опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила; но она сама не захотела снять свой платок и все ходила в темном платье...»
Православная религия все же что-то успела заронить в души окружающих при всей жестокости нравов, дикой примитивности людей, несправедливости установленных порядков. Вот интересное наблюдение Тургенева, с детства хорошо знавшего эту жизнь. «Русский человек боится и привязывается легко; но уважение его заслужить трудно: дается оно не скоро и не всякому. Агафью все в доме очень уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили».
Какие важные явления смог Тургенев заметить в современной ему жизни и воспроизвести. Все вместе книги его, если их внимательно прочитать и осмыслить, учебник жизни. Они нужны и современным людям и будущим. В них (в отличие от многих сегодняшних) нет претензий, выкрутасов, конъюнктурной погони за успехом.
Не удивительно, что Агафью, с ее согласия, приставили в качестве няни к пятилетней Лизе. Лизу сперва испугало ее серьезное и строгое лицо, «но она скоро привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок...» Глаза Лизы «светились тихим вниманием и добротой». И любила она только одну Агафью. Они не расставались. Агафья рассказывала ей о святых, о мучениках и угодниках Божиих. Лиза слушала — и образ вездесущего, всезнающего Бога входил в душу. Она любила Бога «восторженно, робко, нежно».
«Агафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости. Когда она бывала чем недовольна, она только молчала; и Лиза понимала это молчание; с быстрой прозорливостью ребенка она также хорошо понимала, когда Агафья была недовольна другими...» След, оставленный Агафьей, сохранился в душе воспитанницы на всю жизнь.
Не обладая большими способностями, Лиза училась хорошо, «т. е. усидчиво», была очень мила и, главное, «проникнута чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было».
8
Лаврецкий, съездив по делам в свое Васильевское, поздно вечером вернулся в городскую квартиру. В передней громоздились какие-то высокие сундуки, баулы. В гостиной навстречу ему с дивана поднялась дама в черном шелковом платье и упала к его ногам. Это была его жена!
«Дыхание у него захватило... Он прислонился к стене.
— Федор, не прогоняйте меня! — сказала она по-французски, и голос ее как ножом резанул его по сердцу».
Мелодрама была разыграна мастерски.
«Федор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница...»
Она трогательно сообщила, что ее мучает раскаяние. «Я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все...»
Она уже успела тихонько подняться с пола и сесть на краешек кресла. Лаврецкий направился было к двери.
«Вы уходите? — с отчаянием проговорила его жена, — о, это жестоко!»
«Лаврецкий остановился.
— Что вы хотите слышать от меня? — произнес он беззвучным голосом.
— ...Я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать, где мне жить? Я, как рабыня, исполню ваше приказание, какое бы оно ни было.
— Мне нечего вам приказывать, — возразил тем же голосом Лаврецкий, — вы знаете — между нами все кончено... и теперь более, чем когда-нибудь. Вы можете жить, где вам угодно, и если вам мало вашей пенсии...
— Ах, не говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите меня, хотя... хотя ради этого ангела... И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках».
Сцена с ребенком была тоже умело разыграна.
«В какой это мелодраме есть совершенно такая сцена? — пробормотал он и вышел вон».
Варвара Павловна, немного подождав, преспокойно отдала нужные распоряжения служанке-француженке, вывезенной из Парижа, почитала книжку и легла спать. «Он очень постарел, — сказала она служанке, но мне кажется, он все такой же добрый».
А Лаврецкий часа два скитался по улицам города. «Она жива, она здесь...» Он чувствовал, что потерял Лизу. Желчь его душила; слишком внезапно поразил его этот удар. Как мог он так легко поверить вздорной болтовне фельетона, лоскуту бумаги?»
Перед утром, измученный, он пришел к Лемму.
«Моя жена приехала... Я воображал... я прочел в газете, что ее уже нет на свете».
Лемм взялся доставить утром записку Лизе и принес ответ:
«Мы сегодня не можем видеться; может быть — завтра вечером. Прощайте».
Дома состоялся разговор с женой. «Он видел ясно, что Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала вид, что вот сейчас в обморок упадет.
— Послушайте, сударыня, — начал он, наконец, тяжело дыша и по временам стискивая зубы, — нам нечего притворяться друг перед другом; я вашему раскаянию не верю; да если бы оно и было искренно, сойтись снова с вами, жить с вами — мне невозможно».
Однако расчеты Варвары Павловны оправдались: Лаврецкий действительно был добр.
«Вы можете сегодня же, если угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы будете получать все нужное сверх пенсии. Согласны вы?»
Еще бы не согласиться! Варвара Павловна с большим тактом и чувством меры выразила покорность и благодарность.
Лаврецкий отправился в свое Васильевское, а Варвара Павловна велела нанять себе лучшую карету в городе и, надев простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, отправилась к Калитиным. Она уже знала от прислуги (успела разведать), что муж ее ездил к ним каждый день.
9
Теперь, видимо, столкнутся интересы
двух красавиц. Одна — искренняя, светлая, готовая на подвиг; другая — «от мира сего», умелая актриса, изящная и эгоистичная.
Ох, что-то будет!
Как раз в день приезда жены Лаврецкого в город О... к Лизе явился Паншин за окончательным ответом, вернее, «для окончательного объяснения». Выслушав отказ, он вел себя достойно и нашел вполне подходящие к случаю слова. Светский человек и немного актер.
— Я не хотел пойти по избитой дороге, — проговорил он глухо, — я хотел найти себе подругу по влечению сердца; но, видно, этому не должно быть. Прощай мечта! (Не мог же он сказать, что богатое приданое его тоже весьма устраивало.)
— За что ты меня убила? За что ты меня убила? — сокрушалась потом Лизина мать Марья Дмитриевна.
Она была вполне «от мира сего». «Светские успехи», «положение в обществе» — как это было для нее важно! Как это все ее умиляло.
— Кого тебе еще нужно? Чем он тебе не муж? Камер-юнкер! (Она не только угощала Паншина обедами, пока он был женихом, но и щедро давала ему денег взаймы.)
Затем Лизе учинила допрос жившая в доме Калитиных тетка Марьи Дмитриевны — Марфа Тимофеевна, старушка нетерпеливая и самовольная.
— Кто тебя научил свидания по ночам назначать, а, мать моя?
Лиза побледнела.
Потом она объяснила как было дело:
— Я сошла вниз в гостиную за книжкой: он был в саду — и позвал меня.
— И ты пошла? Прекрасно. Да ты любишь его, что ли?
— Люблю, — отвечала тихим голосом Лиза.
— Матушки мои! она его любит! — Марфа Тимофеевна сдернула с себя чепец. — Женатого человека любит! а? Любит!
— Он мне сказывал, — начала Лиза.
— Что он тебе сказывал, соколик эдакой, что-о?
— Он мне сказывал, что жена его скончалась...
Марфа Тимофеевна перекрестилась.
— Царство ей небесное, — прошептала она, — пустая была бабенка — не тем будь помянута. Вот как: вдовый он, стало быть. Да он, я вижу, на все руки. Одну жену уморил, да и за другую. Каков тихоня?!
Марфа Тимофеевна потом ушла, а Лиза расплакалась. «Стыдно, и горько, и больно было ей; но ни сомненья, ни страха в ней не было, — и Лаврецкий стал ей еще дороже. Она колебалась, пока сама себя не понимала; но после того свидания, после того поцелуя — она уже колебаться не могла; она знала, что любит — и полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь — и не боялась угроз...»
Нет, не дают покоя читателю! Кончается книга, а напряжение возросло.
В дом Калитиных вдруг является Варвара Павловна Лаврецкая! Хозяйка даже сначала не решалась ее принять, но любопытство превозмогло.
А как ловко затем Варвара Павловна сумела завоевать ее расположение. Вошла, приблизилась к Марье Дмитриевне, почти склонила перед ней колени, благодарила трогательно за снисхожденье: «Вы добры, как ангел». Потом поднесла к своим губам ее руку.