Geum.ru

И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание

Вид материалаДокументы

Содержание


Краткий биографический очерк
Отец Горио
Шагреневую кожу
Женщина без сердца
Подобный материал:
  1   2


И. Вольская


Начало


Москва

2010 г.


Содержание


  1. Краткий биографический очерк
  2. Отец Горио (1834 г.)
  3. Шагреневая кожа (1830-31гг.)



@Вольская Инна Сергеевна


Аннотация


В книге приводится начало работы над произведениями Бальзака. Дается «краткий биографический очерк, затем краткий пересказ двух романов крупнейшего французского реалиста и мысли по поводу главной сути изображенных в этих произведениях ситуаций и персонажей. Мир книг «Отец Горио» и «Шагреневая кожа» рассматривается в связи с нравственными основами человеческого поведения и отношений. Показано как трудная окружающая обстановка препятствует исполнению людьми этих необходимых основ, заповедей.

Общество, где в отношениях между людьми главное – деньги, где господствуют анархия и произвол, морально калечит людей и постоянно причиняет им страдания.


Предисловие


Как-то в конце марта 2010 года вдруг явилась мысль сделать новую работу: «В мире книг Оноре де Бальзака». Сначала «Краткий биографический очерк», затем составить краткий пересказ каждого из имеющихся у меня десяти его произведений, (у Бальзака в эпопее «Человеческая комедия» девяносто книг, но все не охватишь). Включить в каждый пересказ мои мысли о смысле и сути персонажей и событий определенной книги, а также мои некоторые мысли о миропонимании Бальзака в связи с нашим нынешним миропониманием.

Я тут же начала эту работу. Сделала «Краткий биографический очерк», затем краткий пересказ двух его книг (с моими мыслями об их смысле и сути, и о миропонимании Бальзака и нашем современном). Но затем я почувствовала, что устала и не хочу больше продолжать. Мне все-таки 85 лет… Может быть, когда-нибудь продолжу. Хотя времени уже нет.

Но куда девать сделанное? Выбросить или оставить лежать в столе? Или все же издать, хотя это лишь начало книги. Может быть кому-нибудь это «Начало» покажется небесполезным? Я, пожалуй, попробую поместить в Интернет.


Краткий биографический очерк


Оноре де Бальзак родился в 1799 году во Франции в городе Туре. Отец его Франсуа Балса был человеком предприимчивым. Происходил он из простой крестьянской семьи, но после революции «выскочил в люди». После Французской революции 1789 г. и наполеоновских войн, когда старая знать зачастую бежала из Франции, некоторые ловкие дельцы «из простых» занялись всевозможными спекуляциями. Предприимчивый Франсуа сумел стать финансовым дельцом и разбогатеть. Он даже изменил свою фамилию на аристократическую – Бальзак, иногда добавляя к ней частицу де. Впоследствии его постигла неудача и он утратил прежнее материальное благополучие.

Бальзака в детстве родители не особенно баловали вниманием. Сразу после рождения отдали кормилице на три года и редко его навещали. Отец был поглощен делами, а мать – «светской жизнью».

В семь лет Оноре отдали в училище, где преподавание велось средневековыми методами, а жизнь учащихся была однообразной и скучной. Но постепенно Бальзак пристрастился к чтению книг, это скрашивало ему безрадостное существование. Впоследствии увлечение книгами перешло в желание писать. Через несколько лет он тяжело заболел и родители забрали его из училища. А в 1814 году семья переехала в Париж. Там Оноре учился в частных пансионах и даже окончил юридический факультет. Но работать по профессии не стал, увлекся литературной работой.


Долго книги Бальзака заработка почти не приносили. Жить приходилось в мансарде, угнетала зависимость от прихоти торгашей. Как разбогатеть? Как добиться независимости?

Бальзак не унывал. Была у него попытка стать издателем, затем он решил стать владельцем типографии. Но в результате разорился, влез в страшные долги. Пробовал стать политиком, впоследствии была даже рискованная попытка стать дельцом и заняться разработкой заброшенных серебряных рудников. Но все безуспешно. Все это пришлось бросить.

Крах наступил уже в 1828 году. После прекращения безуспешных попыток преуспеть в качестве дельца у Бальзака осталась огромная сумма долгов.


Но он не унывал и вопреки всему надеялся на грядущие победы. Он даже элегантно обставил новую квартиру на окраине Парижа. Среди нарядной мебели, ковров, книг в богатых переплетах и прочего имелась гипсовая статуэтка императора Наполеона I. К его шпаге Бальзак прикрепил надпись: «То, чего он не довершил шпагой, я осуществлю пером. Оноре де Бальзак». Про Бальзака пишут, что даже побежденный, он всегда жил своими будущими триумфами.

Итак, оставалась лишь любимая литературная работа, на которой он с радостью сосредоточился. В свое время первые его произведения были неудачными, но тут он не отступил и работал усердно, с увлечением. Это было его любимое дело, подлинное призвание. Постепенно его книги, (благодаря таланту и каторжному многочасовому труду), становились все интересней, содержательней.

Первым значительным произведением Бальзака был роман «Шуаны» (1829 г.) о борьбе республики с контрреволюционным движением шуанов, мятежников, действовавших во Франции в 1792-1803 гг.

В 1831 г. вышел роман «Шагреневая кожа». Книга имела огромный успех, ее невозможно было достать, в читальных залах на нее записывались в очередь. Это вызвало зависть в литературной среде и злобные отклики в прессе. Успех приносит не только радость, иногда от него бывает много неприятностей.

Между тем, долги Бальзака не уменьшались, но росли. Он пытался пожить в свое удовольствие, купил одну лошадь, затем вторую, нанял грума. Счета за мебель, шампанское, изысканные блюда… Его постоянно преследовали кредиторы.

Но его энергия и трудолюбие были невероятными. С помощью черного кофе он прогонял усталость и сон, работал дни и ночи, многократно переделывал, правил каждое произведение, буквально как одержимый.

«Когда вы пишете, вы должны видеть предмет о котором пишете, и видеть его в движении», – утверждал когда-то Алексей Толстой. Да, конечно, все должно восприниматься легко, живо, зримо. Тексты Бальзака подчас многословные, сложные, тяжеловесные. Он не столько показывает, сколько долго и обстоятельно рассказывает, вникает, анализирует. Но все это увлекательно, умно, интересно!

Повести «Гобсек», «Неведомый шедевр», романы «Шагреневая кожа», «Отец Горио», «Евгения Гранде», «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищета куртизанок», «Банкирский дом Нусингена», «Цезарь Бирото», «Крестьяне…» И еще много, много всего! Из отдельных повестей и романов сложилась постепенно эпопея, которой писатель решил дать общее, все объединяющее название «Человеческая комедия».


Бальзак был небольшого роста и довольно толст. Христианская заповедь «Не прелюбодействуй» отнюдь не входила в число его добродетелей. Много было в его жизни всевозможных возлюбленных, он их покорял «игрой ума, веселым и добродушным нравом», проникающим в самую душу «взглядом темных, сверкающих глаз». Среди возлюбленных были и весьма опытные, щедро делившиеся с Бальзаком своим знанием света, пониманием обстановки, окружающих людей. Так, например, определенную роль в его судьбе сыграла знатная светская львица Лора де Берни. Она была замужем и старше Бальзака на 22 года. Это значит, что в 1822 году, когда они встретились, ему было всего 23 года, а ей 45. Она была опытной возлюбленной, обладала проницательным и насмешливым умом, знанием людей и света, и стала преданной наставницей Бальзака. Даже часто выручала его деньгами и советами. Он к ней чувствовал глубокую привязанность, но отнюдь не всегда хранил верность…

Во многих его биографиях потом неизменно писали о любовных связях Бальзака с немолодыми светскими львицами и о том, что он пил огромное количество черного кофе, был неудачником в предпринимательских делах и наконец познакомился с Эвелиной Ганской, богатой польской помещицей.


Эвелина была на год моложе Оноре. В 1932 он получил от нее письмо, читательский отклик на одну из его книг. Пришло это письмо из Одессы, (у Эвелины было имение на Украине). Между ними завязалась переписка, потом они встретились в Швейцарии.

Кстати, после романов Бальзака, где он описывает светских львиц, тридцатилетних женщин стали называть во всем мире женщинами «бальзаковского возраста».

Еще несколько встреч с Ганской в Швейцарии, в Вене, Дрездене, дважды они ездили в Россию… У Эвелины был муж, старый и больной, (который все-таки прожил еще 10 лет). Впрочем и Оноре не молодел, его здоровье все ухудшалось. Однажды, когда Бальзак писал один из лучших своих романов – «Утраченные иллюзии», он во время работы потерял сознание от прилива крови к голове. Сказалось страшное напряжение, постоянное тяжелое переутомление. Но литературная работа продолжалась днем и ночью. В конце 1837 года он писал очередной роман, поставив ноги в горчичную ванну, чтобы избежать кровоизлияния.

А долги росли… В 1841 году он подписал контракт с книгоиздателями на публикацию «Человеческой комедии». В 1842-1846 гг. вышли первые 16 томов.

Но он все чаще болел. Резко ухудшилось зрение. После простуды сделалось осложнение на легкие и сердце.

Лишь в 1848 году он смог оформить брак с Эвелиной Ганской. Они венчались в Бердичеве на Украине. К этому времени ей исполнилось 43 года, а Бальзак уже был смертельно болен. Он умер в 1850 году после страшной, мучительной агонии. После смерти Бальзака Эвелина, (у которой уже не было прежнего состояния), уплатила его долги.


В биографиях указывается разное количество произведений, входящих в «Человеческую комедию», но цифры устрашающие: девяносто шесть, девяносто… «Человеческая комедия» – грандиозная по широте охвата реалистическая картина французского общества 1816-48 гг., отражающая его противоречия и нравы. Бальзак оказал огромное влияние на развитие реализма в мировой литературе.

Реализм – правдивое, объективное отображение существующей действительности; правда жизни, воплощенная средствами искусства; жизненная достоверность изображения. В книгах Бальзака так живо и убедительно показано общество, в сущности, страшное, где в отношениях между людьми главное – деньги, где человек – хищник и господствует анархия и произвол. «Человеческая комедия» в сущности, одновременно и трагедия. Бальзак стал одним из крупнейших реалистов XIX века.


В книгах многих великих писателей перед нами страшное общество, искалеченные морально люди. Но как улучшить, «осчастливить» людей и общество? При любых попытках что-то коренным образом изменить всегда может раньше или позже прийти к власти страшный, ловко маскирующийся тиран и создать еще более страшную обстановку. Но ведь можно стараться внедрять в массовое сознание светлые христианские заповеди и высокие идеалы лучших произведений русской и мировой литературы, это не возбраняется. Обретя нравственные ориентиры, люди, все люди могли бы потом сознательно перейти к реальному совершенствованию условий жизни, всецело способствующему исполнению всеми заповедей.

Как внедрить эти светлые истины во всеобщее массовое сознание? Это вроде бы нетрудно и ничем никому не угрожает, но захотят ли этого массы людей, охваченные потребительским азартом и борьбой за блага?


Итак, попробуем хотя бы в первом приближении познакомиться с книгами Бальзака. Конечно, это пока лишь первый шаг на пути более близкого знакомства с ними читателей – чтения его собственных произведений.

По правде говоря, все книги должны, в сущности, так или иначе служить важной цели: авторы должны ненавязчиво, по возможности интересно воплощать в них свое понимание нравственных основ, заповедей, (созданных за долгие века) и того, какие условия жизни способствуют или препятствуют исполнению этих светлых истин. Таков, пожалуй, главный смысл и моей этой книжки, (если что-то подобное удалось хоть в какой-то мере выразить).


Отец Горио


Роман


Престарелая вдова Воке держит семейный пансион под названием «Дом Воке». Главным фасадом пансион выходит в садик. Там под сенью лип врыт в землю круглый стол, вокруг него скамейки. Четырехэтажный дом с мансардой, выкрашенный желтой краской, имеет «какой-то пошлый вид», – сказано в романе. А вот столовая, где стены в грязи, а вся обстановка ветхая, гнилая. «…Здесь царство нищеты, потертой, скаредной, сгущенной». Утром здесь появляется хозяйка пансиона, «пошмыгивая разношенными туфлями». Ее юбка сшита «из старого платья с торчащей сквозь прорехи ватой». Лицо жирное, потрепанное. Бледная пухлость лица, «раздобревшее, словно у церковной крысы тело…» Вдове Воке около пятидесяти лет. «У ней стеклянный взгляд, безгрешный вид сводни, готовой вдруг раскипятиться, чтобы взять дороже, а впрочем, для облегчения своей судьбы она пойдет на все», в том числе на любое предательство. «Кем был господин Воке?» «Как потерял он состояние?» Она не любит об этом распространяться. «Ему не повезло, – гласил ее ответ».

Толстая кухарка Сильвия готовит завтрак для нахлебников жильцов. Их семь. Второй этаж состоит из двух лучших помещений. В одном живет сама Воке, в другом вдова г-жа Кутюр с юной девицей Викториной Тайфер, которой она заменяет мать. На третьем этаже одну комнату снимает старик по имени Пуаре, другую – «человек лет сорока, в черном парике и в крашеных бакенбардах, который выдавал себя за купца и звался г-н Вотрен». А на четвертом этаже обитают весьма невзрачная старая дева мадемуазель Мишоно, бывший фабрикант вермишели, крахмала и макарон папаша Горио и приехавший из Ангулема в Париж изучать право молодой человек Эжен де Растиньяк. Его родные, люди очень бедные, возлагая на него большие надежды, высылают ему в год на жизнь всего тысячу двести франков. Над четвертым этажом находятся чердак и две мансарды, где спят кухарка Сильвия и слуга Кристоф.

Кроме семерых жильцов г-жа Воке кормила обедами еще человек восемь студентов, да «двух­-трех завсегдатаев из своего квартала».


Юная Викторина Тайфер была довольно хорошенькой, несмотря на бедность и постоянную грусть. Отец ее под каким-то предлогом не позволил Викторине жить у него, давал ей в год всего шестьсот франков, нищенские деньги, а весь свой капитал завещал сыну. Такой вот каприз. Мать Викторины умерла от горя, а ее дальняя родственница, бедная пенсионерка вдова Кутюр, «стала заботиться о сироте как о родном ребенке» и даже приобщила ее к религии. Светлое религиозное чувство скрашивало жизнь сироты и несравненно облагородило ее душу: она ежегодно пыталась навестить отца, всегда натыкаясь в его доме «на неумолимо запертую дверь». Брат ей ни разу ничем не помог и ни разу не навестил. Она молилась за обоих, никого не осуждая. Видимо Бальзак понимал и ценил как влияет на человека истинная вера. Г-жа Кутюр и г-жа Воке, конечно, ругали бесчестного отца миллионера, а Викторина лишь «говорила кроткие слова, похожие на воркование раненого голубя, где в крике боли все еще звучит любовь».

Теперь о жильце пансиона г-не Вотрене. «Он знал или догадывался о делах всех окружавших, а между тем никто не мог постигнуть ни род его занятий, ни его мысли. Поставив, как преграду между другими и собой показное добродушие, всегдашнюю любезность и веселый нрав, он временами давал почувствовать страшную силу своего характера».


Папаша Горио был человеком весьма скромных потребностей. Он был скуп, скрытен, молчалив.

Однажды утром г-жа Воке заметила, что в дверь к Горио «прошмыгнула» нарядная молодая особа. И кухарка Сильвия прибежала сообщить своей хозяйке, что «некая девица чересчур красивая, чтобы быть честной, одетая как божество …скользнула, точно угорь, к ней с улицы на кухню и спросила, где квартирует папаша Горио». Когда Горио провожал свою даму, Сильвия выследила, что красавица села в роскошный экипаж.

Может быть г-н Горио богат? – заподозрила г-жа Воке. За обедом она поспешила с почтением задернуть занавеску, чтобы солнечный луч «не беспокоил» новоявленного богача.

– Г-н Горио, вас любят красотки…, – сказала вдова, намекая на его гостью.

– Это моя дочь, – ответил Горио с гордостью, но ему не поверили.

Потом как-то «другая девица… спросила г-на Горио», а через несколько дней «приехала вечером в карете, одетая в бальный туалет».

– Так у вас дочерей-то три дюжины, что ли? – съязвила г-жа Воке.

– Только две дочери, – ответил ей жилец смиренно…»

В дальнейшем, когда Горио совсем обеднел, вдова Воке спросила несмешливо как-то за обедом: «– Что же это ваши дочки перестали навещать вас? – ставя этим под сомнение его отцовство».

– Иногда они заходят, – ответил он взволнованным голосом.

Но ему не особенно верили, общее мнение выразила потом г-жа Воке:

– Будь у папаши Горио дочери богаты так же, как были с виду дамы, приходившие к нему, стал бы он жить у меня в доме, на четвертом этаже, за сорок пять франков в месяц и ходить, как нищий».

В конце третьего года своего пребывания в пансионе он сильно сократил свои траты и перешел на более дешевый четвертый этаж. Он перестал нюхать табак, пудрить волосы. Его физиономия «казалась самой безутешной из всех физиономий, красовавшихся за обеденным столом». Высокий, полный «вермишельщик» шестидесяти двух лет казался теперь совсем стариком, облезлым, сморщенным и несчастным. «Одним внушал он омерзение, другим – жалость». Окружающие полагали, что разорился он из-за «погони за удовольствиями», растратив деньги на женщин, «чересчур красивых, чтобы быть честными».


Родные Эжена де Растиньяк жили в своем маленьком имении в постоянной нужде. Молодой человек приехал в Париж, мечтая «преуспеть в жизни», «выдвинуться».

Став студентом, он «собирался окунуться с головой в работу, но вскоре увлекся созданием нужных связей. Заметив, как велико влияние женщин в жизни общества, он сразу же задумал пуститься в высший свет, чтобы завоевать себе там покровительниц, а могло ли их не оказаться у молодого человека, остроумного и пылкого, когда вдобавок ум и пыл подкреплялись изяществом осанки и какой-то нервической красой…?»

Его тетка, г-жа де Марсийяк, ныне бедная пенсионерка, была когда-то при дворе. Собираясь в Париж, Эжен спросил ее какие родственные связи возможно снова завязать. Старая дама решила, что «среди эгоистического племени богатых родственников виконтесса де Босеан, пожалуй, окажется наименее строптивой. Она написала этой молодой даме письмо…» По прибытии в Париж Эжен «переслал тетушкино письмо г-же де Босеан и она ответила приглашением на бал, назначенный на другой день».

Молодой человек вернулся домой с бала в два часа ночи. Чтобы «нагнать потерянное время», он было решил работать до утра, но прежде чем углубиться в юридические книги, Эжен несколько минут сидел задумавшись». Виконтесса де Босеан – одна из «цариц парижского большого света» – хорошо его приняла. На рауте в числе «богинь Парижа» он особенно обратил внимание на графиню Анастази де Ресто, черноглазую, высокую, необыкновенно стройную. Он с ней танцевал, увлекся, сообщил о своем родстве с г-жой де Босеан. Такое родство открывало сразу все двери, графиня де Ресто пригласила его запросто бывать у нее.


Когда он явился, лакей сказав ему, что графиня в будуаре и очень занята, проводил его в гостиную, а потом из окна Эжен вдруг увидал уходящего от графини папашу Горио. Графиня затем появилась в гостиной, (возможно ее «занятость» была как-то связана с Горио). Затем Эжен познакомился с г-ном де Ресто. Узнав, что Эжен родственник виконтессы де Босеан, граф словно от прикосновения волшебной палочки вмиг изменил свой вначале довольно наглый вид. В разговоре Эжен упомянул, что видел здесь господина, с которым живет рядом в одном пансионе – папашу Горио. Граф был шокирован словом «папаша», (а возможно и упоминанием о жалком пансионе).

– Милостивый государь, вы могли бы сказать: «господин Горио!»

Что удивительного? В этом капризном обществе подчас даже стреляются из-за сказанного мимоходом неудачного слова.

Когда Эжен уходил, граф проводил его до самой передней.

– Когда бы ни явился г-н де Растиньяк, ни графини, ни меня нет дома, – сказал он лакею.

Эжен чувствовал, что «допустил какую-то неловкость», но в чем она не понимал.


Навестил он и виконтессу де Босеан и от нее между прочим услышал, что г-жа Ресто дочь Горио, что у Горио две дочери «и он с ума сходит по ним, хотя и та и другая почти отказались от него».

А с каким насмешливым презрением гостья виконтессы, герцогиня Ланже отозвалась о происхождении г-жи Ресто: «дочь вермишельщика, мещаночка»… Эта герцогиня, кажется, все человечество готова была презирать, кроме тех, кто принадлежит к ее касте.

И слуги зачастую под стать господам. Когда Эжен явился к графине де Ресто, ее челядь, увидев, что Эжен прибыл не в экипаже, а пешком, встретила его весьма презрительно. Страшные нравы.

От герцогини Ланже, гостьи виконтессы де Босеан, Эжен между прочим услышал, что вторая дочь Горио, Дельфина, замужем за бароном Нусингеном, банкиром. Выяснилось, что выдавая дочерей замуж, отец каждой из них дал в приданое пятьсот или шестьсот тысяч, а себе оставил по сравнению с этим сущие гроши. Думал, что будет у него два дома, где он найдет «любовь и ласку», но через два года зятья вообще изгнали его из своего общества.

После ухода своей гостьи виконтесса щедро дала Эжену несколько советов о том как преуспеть в свете.

«Наносите удары без всякой жалости, и перед вами будут трепетать. Смотрите на мужчин и женщин, как на почтовых лошадей, гоните их на каждом перегоне, пока не загоните, – и вы достигните вершин ваших желаний. Запомните, что в свете вы останетесь ничем, если у вас не будет женщины, которая примет в вас участие. И вам необходимо найти такую, чтобы в ней сочетались – красота, молодость, богатство. Если в вас зародится подлинное чувство, спрячьте его…, иначе – вы погибли. Перестав быть палачом, вы превратитесь в жертву».

И много еще было дано страшных советов о том, как преуспеть в высшем обществе. Кстати, выяснилось, что «есть нечто пострашнее того случая, когда две дочери забросили отца и, может быть, желают его смерти: это соперничество двух сестер. Ресто из родовитой знати, его жена принята в свете, была представлена ко двору; а из-за этого сестра ее, богатая красавица Дельфина де Нусинген, жена финансового дельца, умирает от огорчения; ее снедает зависть: графиня де Ресто поднялась выше ее на 100 голов; и больше нет сестер: обе отрекаются друг от друга, как отреклись от своего отца».

Виконтесса даже любезно наметила для Эжена план ближайших действий, чтобы он мог проникнуть в самое высшее общество: «…Госпожа де Нусинген готова вылизать всю грязь от улицы Сен-Лазар до улицы Гренель, чтобы проникнуть ко мне в дом. <…> Если Дельфину представите мне вы, то станете ее кумиром, она будет на вас молиться. Если можно, впоследствии полюбите ее, а если нет, тогда воспользуйтесь Дельфиной в своих целях».

Какие дикие нравы! Словно не было никогда в мире светлых нравственных истин, основ поведения и отношений. В таком обществе даже человек с высокими нравственными ориентирами не может их вполне проявлять. Что уж говорить о других, вся окружающая обстановка их страшно морально калечит.

Виконтесса посоветовала Эжену познакомиться с Дельфиной через папашу Горио. Красавица де Нусинген станет его «вывеской». «Сделайтесь ее избранником, тогда все женщины начнут сходить по вас с ума. Ее соперницам, подругам, даже самым близким, захочется отбить вас у нее. <…> Вы будете иметь успех. В Париже успех все, это залог власти».

Эжен вырос в семье, где отношения были гораздо более человечными, добрыми, дружными, более искренними. Но это тихое, скудное прозябание… Он благодарен был г-же де Босеан, она рассказала правду о том обществе, где блистала и где он стремился преуспеть.


Эжен вернулся в свой жалкий пансион и в тот же день написал письмо матери с просьбой выслать ему тысячу двести франков. «Обстоятельства складываются так, что я могу быстро разбогатеть <…> и я должен их иметь во что бы то ни стало». Он просил ничего не говорить папе, который может воспротивиться. Еще он писал, что не проигрался, долгов не имеет, что готов голодать, но ему нужно бывать в свете, а нет ни одного су на чистые перчатки. «Мне хорошо известно положение нашей семьи, и я сумею оценить все ваши жертвы; поверь, я прошу их не напрасно, иначе я оказался бы чудовищем. Прими мою мольбу, как вопль всевластной нужды. В этом пособии все наше будущее, на эти деньги я должен выступить в поход, ибо жизнь в Париже – непрерывная битва».

Он и обеим сестрам, Лоре и Агате, написал по письму с просьбой выслать ему их скудные сбережения и просил сохранить это в тайне. Сестры возвышенны, благородны, весьма религиозны. Они охотно пойдут для него на жертвы.

Он страдал, долго колебался, но наконец отправил все письма.


Эжен постарался собрать сведения о папаше Горио. Оказалось, что до революции это был простой рабочий-вермишельщик, но весьма ловкий, бережливый, предприимчивый. В 1789 г. его хозяин оказался случайной жертвой первого восстания и Горио сумел приобрести все дело своего хозяина. Затем он как-то ухитрился «обеспечить свою торговлю покровительством людей, наиболее влиятельных в эту опасную эпоху». Когда в Париже страшно возросла цена хлеба и шли драки у дверей булочных, Горио сумел за год нажить капитал. Но хитрый и ловкий в торговле он в остальном остался тупым и неотесанным, «не мог понять простого рассуждения», «спал в театре» и т.п. Бальзак утверждает, что в душе почти каждого из таких людей можно «найти возвышенное чувство».

Горио был бесконечно влюблен в свою жену, в прошлом единственную дочь богатого фермера. Это была не просто любовь, а какое-то «набожное поклонение». Увы, через семь лет она умерла. Он потом всю жизнь ни с кем не сближался. И всю беспредельную любовь перенес на дочерей. Он почти все деньги на них тратил, исполнял их желания, капризы. Потом на приданое каждой из них была отдана половина состояния отца. Дочка Анастази хотела попасть в аристократический круг и вышла за графа де Ресто, очарованного ее красотой. Конечно, очарование очарованием, а приданое здесь, в сущности плата молодому человеку за то, что он женится. (Тем более, когда женится граф или барон на девице «низкого происхождения»).

Дельфина, любя деньги, вышла замуж за банкира Нусингена, немца, ставшего бароном. В свое время Германия торговала баронскими титулами, крупная буржуазия охотно их покупала.

Да, решающее влияние на обоих женихов оказало конечно колоссальное приданое молодых, очаровательных невест. Но им всем было стыдно иметь близким родственником простого вермишельщика и они настояли, чтобы он перестал заниматься торговлей. Горио в конце концов уступил, но все равно остался одиноким: дочери отказались «не только взять его к себе, но даже принимать его открыто».

Таковы были основные сведения, собранные о Горио Растиньяком.


В декабре Растиньяк получил письма от матери и от старшей сестры Лоры. Письма очень длинные. Вот коротенькие отрывки из них.

Письмо матери. «Дорогое дитя, посылаю тебе то, что ты просил. Употреби эти деньги с пользой, ибо еще раз, даже для спасения твоей жизни, я не могла бы добыть столь значительную сумму, не посвятив в это отца, что нарушило бы полное согласие нашей семейной жизни. Для получения новых денег пришлось бы выдать обязательства под нашу землю». Страшный мир! Деньги, везде деньги отравляют всю жизнь.

«Милый сын, что побудило тебя заронить мне в душу такой страх? Наверно, ты много выстрадал, пока писал свое письмо, ибо и я перестрадала многое, пока его читала. Какое поприще задумал ты избрать? Не будет ли твоя жизнь, твое благополучие связаны с необходимостью изображать собой не то что ты есть, и посещать тот круг людей, где ты бывать не можешь, не входя в непосильные тебе расходы и не теряя времени, драгоценного для твоего ученья. Милый Эжен, поверь материнскому сердцу, кривой путь до добра не доведет. Терпение и отречение – вот добродетели молодых людей на твоем месте».

«А трепещу я потому что я мать, но наши молитвы и благословения будут нежно сопровождать твой каждый шаг. Будь осторожен, милый сын. Ты обязан быть мудрым, как мужчина, ведь судьбы пяти дорогих тебе людей зависят от твоего ума. Да, наша судьба в твоих руках, и твое счастье – наше счастье. Мы молим Бога помочь тебе в твоих начинаниях».

«О! да, да, Эжен, добейся успеха; из-за тебя я испытала столько жгучей скорби, что вторично мне не снести ее. Я узнала, что значит быть бедной, тоскуя по богатству, которое могла бы отдать сыну. Ну, прощай. Не оставляй нас без вестей и в заключение прими горячий поцелуй от матери».

Письмо было огромным, (здесь лишь кусочки) и все дышало страданием и бесконечной любовью. Прочитав его, Эжен плакал, «слезы катились по его щекам». Он уже готов был отказаться от светской жизни и от этих денег. «Он испытывал чувство тайных угрызений совести, благородных и прекрасных…»

И письмо сестры было таким же огромным и сердечным. Приведем лишь несколько очень маленьких кусочков из него.

«…У меня осталось меньше денег, чем у толстухи Агаты, потому что она бережлива и собирает монетки в одну кучку… У нее оказалось двести франков! А у меня, мой бедный друг, только полтораста. <…> Агата просто прелесть, – она сказала: «Пошлем триста пятьдесят франков от нас обеих!»

«О, дорогой брат, мы очень тебя любим, вот и все».

«О, да, да богатство во что бы то ни стало!» – говорил себе Эжен. – Никакими сокровищами не оплатить такую беззаветную любовь. О, как бы я хотел дать им все счастье сразу».

У людей, которые с детства получили от родных добрые жизненные уроки, веру в подлинные высокие идеалы, подчас возникают сами собой в душе светлые стремления и порой даже неосознанные добрые нравственные ориентиры. Такие люди, если и поддаются когда-нибудь недобрым, корыстным соблазнам, то далеко не сразу, а в результате трудной внутренней борьбы.


Когда потом все были в столовой, пришел вдруг посыльный с почты и, спросив г-на Эжена де Растиньяк, передал ему два мешочка и квитанцию для подписи. При этом «Вотрен сверкнул на Растиньяка таким пронизывающим взглядом, словно хлестнул кнутом».

Эжен хотел дать посыльному на чай, но в кармане своем ничего не нашел. Вотрен «бросил двадцать су посыльному и сказал Эжену: – Вам всегда открыт кредит». Эжен, развязав один мешочек, отсчитал сто сорок франков, плату до конца года для хозяйки и еще попросил ее разменять сто су.

– Вот ваши двадцать су, – сказал Растиньяк, – протягивая монету Вотрену.

– Можно подумать, что вы боитесь быть мне обязанным хоть чем-нибудь, – насмешливо заявил Вотрен.

– Пожалуй… да, – ответил Эжен.

«…То, что вы мне сказали, не совсем учтиво, – заметил Вотрен, …и подошел к студенту, смотрящему на него холодным взглядом».

Обменявшись «любезностями», оба вышли на лестничную площадку, где была дверь в сад.

– Они будут драться, – решили жильцы, а Викторина воскликнула: «Бедный молодой человек, ведь он прав". Затем на пороге столовой снова появился Вотрен.

– Мамаша Воке, – сказал он улыбаясь, – не пугайтесь: сейчас под липами я попробую свои пистолеты.

– О, г-н Вотрен, за что хотите вы убить Эжена? – сказала Викторина, всплеснув руками.

Вотрен отступил на два шага и некоторое время смотрел на Викторину. – Вот так история! – воскликнул он шутливо, заставив покраснеть бедную девочку. – А правда, этот молодой человек очень мил? – добавил он. – Вы навели меня на мысль, прелестное дитя. Я осчастливлю вас обоих».

Г-жа Кутюр взяла под руку Викторину и увела.

– Я не хочу, чтобы у меня стреляли из пистолетов, – переполошилась г-жа Воке.

– Ну, тихо, мамаша Воке, – ответил Вотрен. – Ля, ля, прекрасно, мы пойдем в тир.

Затем он дружески взял Растиньяка под руку.

«– Если я докажу, вам, – сказал он, – что на тридцать пять шагов всаживаю пулю в туза пик пять раз подряд, то это не убавит вашей прыти. На мой взгляд вы малость бесноватый и дадите мне убить вас, как дурак.

– Вы уже напопятный, – ответил Эжен.

– Не бередите мне печенку, – предостерег Вотрен».

Он увел Эжена в сад, они сели у круглого стола. Эжен положил на стол свои мешочки с деньгами.

«– Тут никто не услышит. Мне нужно потолковать с вами. Вы юнец хороший, и я не хочу вам зла. Я вас люблю…»

Растиньяка поразила столь внезапная перемена в обращении человека, «который только что хотел его убить».

Приведем лишь отрывок из последовавших затем откровений Вотрена.

«– Сначала выслушайте, а говорить будете потом. Вот вам моя прежняя жизнь в трех словах. Кто я? Вотрен. Что делаю? Что нравится. И все. Хотите знать мой характер? Я хорош с теми, кто хорош со мной или кто мне по душе. Им все позволено, они могут наступать мне на ногу и я не крикну: «Эй, берегись!...» Но, черт возьми! – я зол, как дьявол, с теми, кто досаждает мне или просто неприятен. Надо вам сказать, что для меня убить человека все равно, что плюнуть. Но убиваю, только когда это совершенно необходимо, и стараюсь сделать дело чисто: я, что называется, – артист».

Еще Вотрен изрек также правило: «…Если хочешь что-нибудь состряпать, пачкай руки, только потом умей хорошо смыть грязь: в этом вся мораль нашей эпохи».

Да, в откровениях Вотрена и еще ранее – виконтессы де Босеан рассказано о нравах уродливых. Общество, где правят деньги, мешает проявлению лучших человеческих чувств, препятствует исполнению многих светлых заповедей.

Не стремился ли Бальзак научить своих читателей как побеждать, преуспеть в высшем свете? Нет, он, видимо, просто хотел показать то, что есть, правду. Он это не проповедует, он разоблачает. А какие-то отблески светлых нравственных идеалов не умирали, видимо, в иных душах, сохранялись там, подчас даже неосознанно, интуитивно. У Эжена искренние слезы выступили на глазах, когда в доме у г-жи Босеан он услышал о судьбе Горио.

Но велик соблазн. Сумеет ли Эжен ему не поддаваться, упорно исполнять то, что велят его нравственные ориентиры?

А Вотрен продолжал свои страшные поучения. «На каждый миллион людского стада найдется десяток молодцов, которые ставят себя выше всего, даже законов: таков и я. Если вы человек высшего порядка, идите к цели прямо, смело. Но вам придется выдержать борьбу с посредственностью, завистью и клеветой, идти против всего общества».

Затем он рассказал про свой план дальнейшей жизни. Он хочет пожить «патриархальной жизнью» в большом имении на юге Соединенных Штатов. Хочет сделаться плантатором, иметь рабов и нажить миллионы от продажи табака, волов и леса.

Он также сообщил, что пока имеет лишь пятьдесят тысяч франков, нужны еще двести тысяч. «Короче говоря, если я добуду вам миллион приданого, дадите вы мне двести тысяч? 20% за комиссию, а? – Разве это много?»

Вот еще некоторые советы Вотрена. Женившись, Эжен должен будет сделать вид, что у него какие-то заботы и его что-то терзает, а как-нибудь ночью, «между поцелуями» объявить жене, что у него двести тысяч долга. Молодая жена «отдаст без колебаний свой кошелек тому, кто успел похитить ее сердце».

Вотрен сказал, что надо «приволокнуться за девушкой, когда она бедна, в отчаянии, одинока и не подозревает, что ее ждет богатство. <…> Если такая девушка получит миллионы, она их высыпет к вашим ногам…» При этом Вотрен рассказал про многие хитрые приемы, помогающие «влюбить в себя жену или невесту, создать у нее доверие, преданность.

– Но где найти такую девушку?

– Она рядом с вами…

– Мадемуазель Викторина?

– Правильно».

Эжен удивленно возразил:

– У ней нет ничего.

Тогда Вотрен окончательно объяснил возникший у него план. Отец Викторины, Фредерик Тайфер «старый негодяй и крупный банкир хочет оставить свое огромное состояние сыну. Если бы сын умер, банкир взял бы дочь к себе. Захочет иметь наследника, между тем есть сведения, что сам он народить детей уже не может.

Есть один полковник, многим обязанный Вотрену, который по его просьбе немедленно затеет ссору с братом Викторины, ни разу не пославшим «бедняжке своей сестре, хотя бы пяти франков».

Неизвестно, чем вызвана такая преданность полковника, но он якобы готов исполнять любые просьбы Вотрена, в данном случае мог запросто спровоцировать каким-то образом дуэль и убить противника.

– Какой ужас! – сказал Эжен. – Вы шутите, г-н Вотрен.

«Ля, ля, ля, спокойно! – ответил этот человек. – Прощаю вам; в ваши годы это так естественно. Я был и сам таким же!»

Это, видимо, правда. Возможно, он не всегда был таким как теперь. Таким его сделали условия окружающий жизни. Человек сильный, неглупый, волевой он, как мог, приспособился к ним.

А Вотрен продолжал свои поучения. Последовало подробнейшее описание всевозможных человеческих грехов и преступлений. «– …Тайна крупных состояний, возникших неизвестно как, – заявил, в частности, Вотрен, – сокрыта в преступлении, но оно забыто потому, что чисто сделано».

В заключение всех рассуждений он дал молодому человеку две недели для принятия решения и ушел.

Дальше – долгие, подробные мысли Эжена о добре и зле, о том как, в сущности, на свете попирают свободы и добродетель. «Нет! Я хочу трудиться благородно, свято. Я готов работать день и ночь, но быть обязанным богатством только своему труду. Это самый долгий путь к богатству, но каждый вечер голова моя будет склоняться на подушку, не отягченная ни единым дурным помыслом. <…> Не хочу думать ни о чем: верный вожатый – это сердце.

Но тут Сильвия доложила ему о прибытии портного. Когда Растиньяк примерил свои вечерние фраки, а потом надел новый дневной костюм, он совершенно преобразился.

А тут еще пришел к нему в комнату Отец Горио, которого Эжен просил недавно сообщить ему, где бывает Дельфина де Нусинген. Горио сказал, что в следующий понедельник она будет на балу у маршала Карильяно. Он все узнает о дочках от их горничных. Горио был счастлив, когда хоть что-нибудь узнавал о своих дочках и просил Эжена потом после бала рассказать ему, как они были одеты и как веселились на балу.

Затем Эжен отправился погулять по Тюильри. На него обращали внимание. «Он был так молод, так красив, в его нарядности так много вкуса. И словно демон пронесся над его головой. Он словно забыл про ограбленных родных, а речь Вотрена запомнил».


Вечером он сопровождал виконтессу де Босеан в модный театр. (Между прочим у ее мужа имелась любовница, актриса, а у г-жи Босеан, кроме мужа, возлюбленный, маркиз д’Ахуда). В ее ложе вскоре появился д’Ахуда и по просьбе виконтессы представил Эжена баронессе де Нусинген, которая в этот вечер тоже была в театре. Эжен вполне очаровал баронессу. Не последнюю роль тут, конечно, сыграло то важное обстоятельство, что он родственник г-жи де Босеан.

Вернувшись в пансион, Растиньяк зашел к папаше Горио рассказать о встрече с г-жой Нусинген и был неприятно поражен видом логова, в котором жил ее отец.

У Дельфины де Нусинген кроме мужа был постоянный возлюбленный, г-н де Марсе. Эжен успел узнать, что этот де Марсе уже покинул Дельфину и пристроился к княгине Галатьон. А теперь Эжен сообщил Горио, что влюбился в мадам Дельфину. И еще приврал, что дочь просила передать Горио «горячий дочерний поцелуй», Горио был необыкновенно счастлив.

«Бедняга! – сказал себе Эжен, укладываясь спать. – Все это способно тронуть каменное сердце. Дочь столько же думала о нем, сколько о турецком султане».

На следующий день Эжен во время завтрака внимательно поглядел на Викторину Тайфер. Он был очарователен в новом своем наряде и смутное волнение овладело бедной одинокой девушкой. А Эжен вдруг вспомнил про ее восемьсот тысяч франков приданого, но при этом «решил, что его надуманная страсть к г-же де Нусинген будет служить ему противоядием от невольных дурных мыслей». Потом он получил от баронессы приглашение сопровождать ее в театр на концерт итальянской музыки. У нее там ложа.

Он явился к ней, мужа не было дома. Она призналась, что у нее большие неприятности и в конце концов, после долгих разговоров попросила его пойти в какой-нибудь игорный дом и рискнуть ее последними ста франками. «– …Или проиграйте все или принесите мне шесть тысяч франков. Когда вернетесь, я расскажу вам, какое у меня горе».

Растиньяк никогда не бывал в игорном доме, но теперь пошел. Следуют длинные описания всей процедуры, но результат ошеломляющий: ничего не смысля в игре, он выиграл семь тысяч двести франков.

Наконец, он в карете с Дельфиной, которая расплакалась от радости.

– Вы спасли меня!

Следует длинный рассказ о собственной, такой удачной с виду жизни. Оказывается, г-н де Нусинген не позволяет жене распорядиться ни одним су. Он оплачивает кое-какие расходы, но далеко не все. (На туалеты дает якобы «жалкую сумму»). Он забрал ее огромное приданое и она тратила сначала собственные сбережения и деньги, которые ей давал бедный отец, потом стала занимать. Живут они с Нусингеном на разных половинах.

Дельфина утверждала, что такова жизнь у половины парижских женщин: снаружи – блеск, а в душе жестокие заботы. Есть даже такие «страдалицы», которые «морят голодом своих детей, выгадывая себе на новое платье». Баронесса взяла шесть тысяч, а остальные отдала Эжену.

Она рассказала и о своем возлюбленном де Марсе, который с ней расстался. «– …Если мужчина отсыпал кучу золота женщине в дни ее нужды, он не имеет права бросать такую женщину, он должен любить ее всегда». Из весьма запутанных ее рассуждений возникает впечатление, что она, видимо, хочет в ответ швырнуть бывшему любовнику определенную сумму.

«– Вы не представляете себе, что выстрадала я сегодня, когда муж мой наотрез отказался дать мне шесть тысяч, а он дает их каждый месяц оперной плясунье, своей любовнице».

Они вернулись к ней домой. Она хотела писать де Марсе письмо, но по совету Эжена просто вложила шесть тысяч в конверт и написала адрес. Позвонив затем горничной, Дельфина велела ей передать конверт лично г-ну де Марсе.

«– О, сегодня вечером у де Марсе уже не будет права смотреть на меня, как на женщину, которой он заплатил».

Каким вздором в сущности заняты эти люди! «Высший свет».

Вернувшись наконец домой, Эжен увидел, что дверь комнаты папаши Горио открыта, старик ждал его прихода, чтобы «потолковать про дочку». Эжен все ему рассказал. Старик был потрясен, душа его разрывалась.

«– Плакала! Она и в самом деле плакала?

– Уткнувшись в мой жилет, – ответил Растиньяк.

– О, подарите мне его, – взмолился папаша Горио. – На нем слезы моей дорогой Дельфины; а в детстве она ведь никогда не плакала. Не носите его больше, отдайте мне, я вам куплю другой. По договору с мужем она имеет право располагать своим имуществом. Я завтра же пойду к поверенному Дервилю. Я потребую положить ее состояние в банк. Законы мне известны, я старый волк, я еще покажу им зубы».

Растиньяк дал ему оставшуюся от выигрыша тысячу франков: «– …Она хотела отдать их мне, храните их для нее же в моем жилете».

В конце концов добрая душа проявляется, но это не благодаря, а вопреки всей царящей вокруг обстановке.

Горио даже прослезился и схватил руку Эжена. «– Вы далеко пойдете в жизни, – сказал старик. – Бог справедлив! Я то смыслю кое-что в честности и заверяю вас: таких людей, как вы, немного. Хотите быть тоже и моим ребенком? Идите и ложитесь спать».

«Ложась спать, Эжен сказал себе: «Право, мне думается, я на всю жизнь останусь честным человеком. Отрадно слушаться внушений своей совести».

А дальше у Бальзака мысль, выражающая его собственное миропонимание: «Быть может, только те, кто верит в Бога, способны делать добро не напоказ, а Растиньяк верил в Бога».


Эжен поехал на бал с виконтессой, которая представила его герцогине, жене маршала Карильяно. Он встретил здесь и г-жу де Нусинген, нарядную и весьма взволнованную встречей с ним. «…Став признанным кузеном виконтессы де Босеан, он занял свое место в свете», оказался в самом избранном парижском кругу. Его охватило ощущение одержанной блестящей победы.

Утром во время завтрака Эжен рассказывал Горио про свои успехи. Остальные нахлебники слушали. И вдруг Вотрен «с дьявольской улыбкой» заявил, что если Эжен собирается «играть в Париже роль», ему потребуется тысяч двадцать пять в год. Подробное перечисление необходимых трат занимает много места, тут и три лошади, днем тильбюри, вечером двухместная карета, тут и три тысячи франков, истраченные на «своего портного», шестьсот на парфюмера и т.д., и т.п.

Эжен теперь с яростью набросился на удовольствия. При этом он вел крупную игру, «проигрывал и выигрывал помногу». Из первых же выигрышей он смог отослать родным их полторы тысячи, но затем проигрался и залез в долги».

Однажды, сидя в столовой за обедом рядом с Викториной, Эжен после обеда задержался, нежно взглянул на нее… А наблюдавший за ними Вотрен тут же вышел, затаился в гостиной рядом и стал прислушиваться.

«– Вы чем-то огорчены, г-н Эжен? – спросила Викторина, немного помолчав. – У кого нет огорчений! – ответил Растиньяк. – Если бы мы, молодые люди могли быть уверены, что нас любят сильно, преданно, вознаграждая за те жертвы, которые мы всегда готовы принести, весьма возможно, у нас и не бывало б огорчений.

Мадемуазель Тайфер ответила на это взглядом, не оставлявшим никаких сомнений.

– Да, сегодня вам кажется, что вы уверены в вашем сердце, но можете ли вы отвечать за то, что не изменитесь никогда.

Улыбка скользнула по губам бедной девушки, как будто яркий луч брызнул из ее души и озарил лицо таким сиянием, что Растиньяк сам испугался, вызвав столь сильный порыв чувства.

– А если бы вы завтра стали богатой и счастливой, если бы вам свалилось с неба огромное богатство, вы бы по-прежнему любили молодого человека, который вам понравился в дни вашей бедности?

Она мило кивнула головой.

– Молодого человека очень бедного? – Новый кивок.

– Какие пустяки вы там болтаете? – воскликнула г-жа Воке.

– Оставьте нас в покое, у нас свои дела, – ответил ей Эжен.

– В таком разе не воспоследует ли брачный обет между кавалером Эженом де Растиньяк и мадемуазель Тайфер? – спросил Вотрен, показываясь в дверях столовой.

– Ах, как вы меня напугали! – воскликнули в один голос г-жа Кутюр и г-жа Воке.

– Пожалуй, лучше мне не выбрать, – ответил Растиньяк смеясь, хотя голос Вотрена вызвал в нем жестокое волнение, какого не испытывал он никогда.

– Без неуместных шуток! – сказала им г-жа Кутюр. – Викторина, идем к себе наверх. – Воке последовала за женщинами провести вечер у них, чтобы не жечь у себя свечи и дрова. Эжен остался лицом к лицу с Вотреном.

– Я знал, что вы придете к этому, – сказал Вотрен с невозмутимым хладнокровием. – Но слушайте: я тоже щепетилен не меньше всякого другого. Сейчас не решайте ничего, вы не в своей тарелке. У вас долги. Я хочу, чтобы не страсть и не отчаяние вас привело ко мне, а разум. Может быть, вам нужно несколько тысчонок? Пожалуйста. Хотите?

Демон вынул из кармана бумажник, достал оттуда три кредитных билета по тысячи франков и повертел ими перед Растиньяком. Эжен находился в ужасном положении. Он проиграл на слово маркизу д’Ахуда и графу де Трай пятьсот франков: этих денег у него не было, и он не смел пойти на вечер к графине де Ресто, где его ждали». (Теперь его уже снова готовы были охотно принять в доме графов де Ресто, но ведь вот, возникло новое препятствие).

«– Г-н Вотрен, – обратился к нему Растиньяк, с трудом скрывая судорожную дрожь, – после того, что вы мне предложили, вы должны понять, что никаких одолжений принять от вас я не могу».

Но Вотрен ничуть не растерялся. «– Вы не хотите быть мне обязаны, да? За этим дело не станет, – с усмешкой продолжал Вотрен. – Возьмите этот клочок бумаги, – сказал он, вытаскивая гербовый бланк, – и напишите наискось: «Принят в сумме трех тысяч пятисот франков, подлежащих уплате через год». Проставьте число! Процент настолько велик, что освобождает вас от всяких угрызений совести…»

Он еще говорил довольно долго. Все кончилось так, как он хотел. «Эжен подписал вексель и получил в обмен кредитные билеты».

Еще длинные рассуждения Вотрена о жизни и наконец в заключение: «– Мы, кажется, договорились? Вы женитесь». Он поспешно вышел, чтобы не получить отрицательного ответа.

«Пусть делает, что хочет, но я, конечно не женюсь на мадемуазель Тайфер!» – подумал Эжен.

Приехав к г-же де Ресто, он расплатился с д’Ахуда и графом де Трай, всю ночь провел за вистом и к счастью отыграл свой проигрыш. На следующее утро он первым делом вернул Вотрену его три тысячи франков.


Через пару дней в аллее Батанического сада жильцы пансиона старик Пуаре и старая дева мадемуазель Мишоно беседовали, сидя на скамейке с переодетым агентом тайной полиции Гондюро. По словам агента есть подозрения, что «проживающий в «Доме Воке» так называемый Вотрен не кто иной, как беглый каторжник… Вот кто, оказывается, этот страшный Вотрен!

«Жак Колен, по прозвищу Обмани-Смерть, пользуется непререкаемым доверием трех каторг, избравших его своим агентом и банкиром. <…> Когда Обмани-Смерть прибыл сюда, он надел на себя личину порядочного человека, превратился в почтенного парижского горожанина, устроился в незаметном пансионе. Это тонкая бестия, его никогда не застать врасплох. Словом, Вотрен человек крупный и дела ведет крупные.

Агент предложил мадемуазель Мишоно: «– Я вас снабжу флакончиком с жидкостью: она имеет свойство вызывать прилив крови к голове, похожий на удар, но совершенно безопасный. Это снадобье можно примешать к кофе или к вину. После его действия вы тотчас же перенесете больного на кровать, разденете, будто для того чтобы узнать, не грозит ли ему смерть. А как только вы останетесь с ним наедине, шлепните его ладонью по плечу, – раз! – и вы увидите, проступит ли на нем клеймо или нет».

Они немного поторговались и наконец решили, что Мишоно получит три тысячи, если выступит на плече Вотрена клеймо, если же клеймо не выступит, если это не беглый каторжник Обмани-Смерть, а обыкновенный человек, то не получит ничего.

Пуаре с Мишоно вернулись в пансион. Там в столовой сидели в это время Эжен с Викториной, увлеченные разговором. Вошел в столовую Вотрен, «прочел все, что таилось в сердцах обоих молодых людей» и запел насмешливо какую-то наивную песенку. Викторина тут же ушла, охваченная радостным чувством от общения с Эженом. А Вотрен сообщил потрясающую новость.

«– Дело сделано, – заявил Вотрен Эжену. – Наши денди повздорили. <…> Встреча завтра… В половине девятого, когда мадемуазель Тайфер будет спокойно макать греночки в кофе, она станет наследницей своего отца…»

«Растиньяк тупо слушал и ничего не мог ответить». В столовую вошли Горио, студент-медик Бьяншон и еще несколько нахлебников. <…>

Вотрен хотел пожать ему руку, но Растиньяк резко ее отдернул и, побледнев, упал на стул…

Он решил вечером пойти и предупредить Тайферов – отца и сына. Вотрен отошел от него, и тогда – папаша Горио шепнул ему на ухо:

– Сынок, вам грустно! Сейчас я вас развеселю. Идем».

Они зашли к Растиньяку и папаша Горио сообщил ему, что Дельфина устроила для Эжена прелестную квартирку. «– Мой поверенный начал военные действия, у моей дочери будет тридцать шесть тысяч франков годового дохода – проценты с ее приданного; я потребую, чтобы ее восемьсот тысяч франков были помещены в доходное недвижимое имущество. <…> – Над вашей новой квартирой, на пятом этаже, есть комната с ходом от вас: так в ней поселюсь я, не правда ли? Я старею и живу слишком далеко от моих дочек».

Горио также рассказал, как любит Дельфина Эжена и какое это для нее счастье. Прервав излияния Горио, Эжен сообщил, что сын Тайфера завтра дерется на дуэли.

«– А вам какое дело? – спросил Горио.

– Нужно сказать отцу, чтобы он не пускал сына, – ответил Эжен».

Но неожиданно за дверью раздался голос Вотрена и Эжен не успел ничего больше сказать. Потом в столовой Вотрен угостил всех вином, пустив его «вкруговую», поднялся шум, Эжен и папаша Горио опьянели. Потом нахлебники стали расходиться, а Эжен крепко заснул. Задремал и папаша Горио, кухарка Сильвия отвела его сонного в комнату и «бросила, как куль, прямо в одежде поперек кровати». А вдова Воке сказала про Эжена, любуясь им: «Как он красив во сне!» Потом Викторина и г-жа Кутюр с помощью кухарки Сильвии перенесли Эжена в его комнату и уложили на постель. Уходя, Викторина, когда г-жа Кутюр отвернулась, «запечатлела на лбу Эжена поцелуй, вкусив все чувство счастья от этого преступного лобзанья». В этот вечер она «уснула самым счастливым существом в Париже».


Оказывается, «Вотрен устроил это небольшое пиршество за столом, чтобы подпоить Эжена и папашу Горио вином с примесью снотворного. А на следующий день перед завтраком мадемуазель Мишоно первой явилась в столовую и, когда Сильвия с Кристофом отправились звать жильцов «подлила снадобье в принадлежавший Вотрену серебряный стаканчик со сливками для его кофе»…

Вдруг явился испуганный лакей отца Викторины и сообщил ей, что ее брат дрался на дуэли и находится при смерти. (Эжен, крепко уснувший вечером, никого не успел предупредить).

Уходя вместе с мадам Кутюр, Викторина взглянула на Эжена, в глазах ее были слезы.

«– Послушайте, г-н Эжен, – воскликнула г-жа Воке, – а вы не прогадали!» Эжен как раз получил письмо от баронессы де Нусинген о ее тревоге по поводу его молчания: он не пришел к ней после того, что рассказал ему Горио о новой квартирке. «Ради Бога, одно слово. До скорого свиданья, не правда ли?...»

«– Г-жа Воке, я никогда не женюсь на мадемуазель Викторине», – сказал Эжен с ужасом.

– Я жду ответа, напомнил посыльный от г-жи де Нусинген.

– Скажите, что я буду».

Вотрен многозначительно заметил: «– Молодой человек, хорошее приходит, когда мы спим.

И упал замертво.

– Значит, есть суд Божий! – воскликнул Эжен».

Послали за доктором. Вотрена отнесли в комнату, положили на кровать. Все разошлись, остались только Пуаре и мадемуазель Мишоно.

«– Ну, живо, снимайте с него рубашку и поверните его спиной!» – приказала мадемуазель Мишоно. Она с силой «хлопнула больного по плечу и две роковые буквы забелели на покрасневшем месте». Это было клеймо, подтверждавшее, что Вотрен каторжник.

«– Ну, и легко же вы заработали три тысячи наградных, – воскликнул Пуаре, поддерживая Вотрена, пока мадемуазель Мишоно надевала на него рубашку».


«Растиньяк ушел из дома, чтобы походить, подышать свежим воздухом, – он задыхался». <…> Он вспомнил вчерашние признания папаши Горио, вызвал в своей памяти квартиру на улице д’Артуа, подысканную для него Дельфиной, вынул ее письмо, перечел и поцеловал».

«В душе Эжена шла долгая борьба. Победа осталась за лучшими влечениями юности…»

Когда он явился в «Дом Воке», он застал там вполне уже выздоровевшего Вотрена. Невозмутимый Вотрен бодро сообщил Эжену: «– Как уверяют наши дамы, я победоносно выдержал такой удар, что прикончил бы вола. <…> – Ах, да! – вмешался Бьяншон, – третьего дня мадемуазель Мишоно говорила о некоем господине, по прозвищу Обмани-Смерть: такая кличка очень подошла бы к вам».

Вотрен сбросил на миг маску добродушия, во взгляде его, брошенном на мадемуазель Мишоно вспыхнула такая свирепость, что старая дева рухнула на стул: ноги подкосились. Но в этот момент в дверях появились трое полицейских во главе с начальником тайной полиции, за ними четыре жандарма. «Начальник тайной полиции, подойдя к Вотрену, ударил его по голове с такой силой, что парик слетел и голова Колена явилась во всем своей отталкивающем виде. <…> Кровь бросилась в лицо Колену, глаза его горели как у дикой кошки. Он подпрыгнул на месте в порыве такой свирепой мощи, так зарычал, что нахлебники вскрикнули от ужаса. При этом львином движении полицейские выхватили из карманов пистолеты. Заметив блеск поднятых курков, Колен сообразил опасность и в один миг показал пример огромной волевой силы человека. <…> Быстрота, с какой огонь и лава в этом человеческом вулкане вырвались и снова ушли внутрь, изумила всех и шепот восхищения пронесся по столовой».

У Вотрена, вероятно, есть сподвижники среди уголовников. Кто-то из них мог о нем сообщить в полицию.

«– Кто меня предал? – спросил Колен, обводя присутствующих грозным взглядом, и остановив его на мадемуазель Мишоно, сказал:

– Это ты, старая вобла? Ты мне устроила искусственный удар, шпионка? Стоит мне сказать два слова, и через неделю тебе перепилят глотку. Прощаю тебя, я христианин. Да и не ты предала меня. Но кто же?

Он действительно имеет понятие о христианстве или это сказано нарочно, напоказ, для публики?

«Эй! Эй! Вы шарите там наверху! – крикнул он, услыхав, что полицейские взламывают у него в комнате шкафы и забирают его вещи. <…> – И ничего вам не узнать. Мои торговые книги здесь, – сказал он, хлопнув себя по лбу. – Теперь я знаю, кто меня предал. Не иначе как этот мерзавец Шелковинка».

Неизвестно, кто такой этот Шелковинка. Но он может быть и его прощает по-христиански? Как бы не так.

«Что до Шелковинки, то приставьте к нему хоть всех жандармов для охраны, а не пройдет и двух недель как его пришьют. Сколько вы дали Мишонетке? – спросил Колен у полицейских. – Несколько тысяч? Я стою больше. <…> Кабы ты меня предупредила, у тебя было бы шесть тысяч. А-а! Старая сводня, ты не подумала об этом, а то сторговалась бы со мной. Да, я бы дал их, чтобы избежать путешествия, которое мне совсем некстати… На каторге все вылезут из кожи, только бы устроить побег своему генералу, своему милому Обмани-Смерть! У кого из вас найдется, как у меня, больше десяти тысяч собратьев, готовых сделать для вас все? – спросил он гордо. – Тут есть хорошее, – добавил он, ударив себя в грудь, – я не предавал никогда и никого!»

И он затем обратился к начальнику тайной полиции: – …Будь добр, подтверди, если меня предал Шелковинка! Я не хочу, чтобы он расплачивался за другого, это было бы несправедливо!»

В заключение он со всеми тепло попрощался.

Такой человек, способный, неглупый, энергичный, изобретательный мог бы много пользы приносить при наличии у него высоких нравственных ориентиров. Но он зол, хитер, опасен. Видимо, окружающая обстановка в свое время на него повлияла. Да и продолжает влиять. Он к ней ловко приспособился.

После его ухода жильцы потребовали, чтобы Мишоно выехала из пансиона. Пуаре обещал выехать вместе с ней.

Потом явился посыльный с письмом для г-жи Воке, в котором сообщалось, что г-жа Кутюр и Викторина буду жить у Тайфера. «Он разрешил дочери поселить у себя вдову Кутюр в качестве компаньонки». Вотрен ловко все это рассчитал, но своего ареста, конечно, не мог предвидеть.

Неожиданно появился сияющий счастьем Горио и увел Эжена. Растиньяк было пытался ему сообщить о событиях этого дня («– Вотрен оказался каторжником, его сейчас арестовали, а сын Тайфера умер»), но Горио реагировал довольно равнодушно:

«– А нам-то что до этого? <…> Я с дочерью обедаю у вас, вы это понимаете? Она вас ждет, идем!»

Человек он, в сущности, примитивный, грубый, равнодушный ко всем, кроме бесконечно любимых дочек и тех, кто их действительно любит. Но его беспредельная, самоотверженная, безответная любовь вызывает сочувствие и жалость.


«Эжен очутился в прелестной квартире, …и там при свете восковых свечей Эжен увидал Дельфину, сидевшую перед камином…» Он тут же «обнял Дельфину, прижал к себе и от радости заплакал». Горио тоже был в восторге. «– Разве не прав был я, когда говорил тебе: «На улице д’Артуа сдается хорошенькая квартирка, давай обставим ее для него». А ты все не хотела. <…> – Да, да, она не хотела: боялась глупых сплетен, как будто мнение света стоит счастья!»

Потом Эжен сказал Дельфине, что «все это совершенство роскоши, этот прекрасный сон, осуществленный наяву», он не может от нее принять, а сам пока слишком беден.

Дельфина стала просить отца убедить Эжена согласиться и Горио убедил. «– …Все счета оплатил я, вот они. <…> За все, что здесь находится вы не должны ни одного сантима. Сумма небольшая, – самое большее пять тысяч франков, и я даю их вам взаймы, …на клочке бумаги вы мне напишите расписку, а деньги отдадите после».

Но откуда взялись у Горио деньги?

«– Я взял да продал мою вечную ренту в тысячу триста пятьдесят франков годового дохода: 15 тысяч внес за пожизненный доход в тысячу двести франков..., а из остальных денег заплатил, дети мои, вашим поставщикам. Здесь наверху я снял комнату за сто пятьдесят франков в год; на сорок су в день я буду жить по-княжески…» То есть, видимо, совершенно по-нищенски.

Дельфина в восторге целовала отца и старик чуть не умер от радости. Эжена поразила самоотверженность старика. «– Я буду достоин всего этого! – воскликнул он».


Эжен получил письмо от виконтессы де Босеан с приглашением на бал для г-жи и г-на Нусинген. Он ведь просил о таком приглашении для Дельфины и теперь буквально осчастливил ее этим. Но на следующий день она приехала к Горио и Эжен случайно услышал их разговор. Оказывается, Нусинген все капиталы Дельфины и свои вложил в какие-то предприятия и если его заставят отдать обратно ее приданое, ему придется объявить себя банкротом. Он просит Дельфину подождать год и затем обещает все вернуть в «двойном или тройном размере». Он якобы расплакался, говорил о самоубийстве и Дельфине стало его жаль, хотя: «Человек, способный заняться теми финансовыми махинациями, о которых он рассказал мне, лишен последней крупицы совести». Дельфина затем рассказала о сути бессовестных его махинаций, но тема эта длинная и скучная. «Я вынуждена дать согласие на это жульническое, бесчестное товарищество, иначе мне угрожает разорение».

Эжен услыхал, как Отец Горио, …упал у себя в комнате. «– Дочь моя в руках мерзавца…»

И вскоре явилась к Горио вторая дочь, графиня де Ресто, у которой, оказывается тоже беда. «– Мой бедный папа, я погибла!....» И на этот раз погибла окончательно.» О папе они вспоминают лишь в случае беды.

Она неоднократно оплачивала долги своего возлюбленного, Максима де Трай, но затем, у него появился невероятный долг – сто тысяч франков и он стал говорить о самоубийстве.

«– Папа! Сто тысяч! Я с ума сходила. У вас их не было, я высосала все».

– Нет, я не мог бы достать их, – ответил папаша Горио, – разве что пошел бы и украл. Да я пошел бы и на это. И пойду.

Эта фраза, жалостная, как предсмертный хрип, выразила такую агонию отцовского чувства, доведенного до состояния бессилия, что обе сестры умолкли. <…>

– Папа, я достала деньги, распорядившись тем, что не было моим, – сказала графиня, заливаясь слезами. Дельфина растрогалась и заплакала, прильнув головой к плечу сестры… Анастази потупила голову; г-жа де Нусинген обняла ее и, прижав к своей груди поцеловала. – Здесь ты всегда найдешь не осуждение, но любовь, – добавила она.

– Ангелы мои, – слабым голосом сказал им Горио, – нужна была беда, чтобы соединить вас, почему это так?»

Оказывается, чтобы помочь своему любовнику Максиму де Трай, графиня продала ростовщику фамильные бриллианты, которыми очень дорожит ее муж. «– Максим спасен, но я погибла. Ресто узнал все.

Муж потребовал, чтобы Анастази подписала ему запродажную на ее имущество.

«– Не подписывай! – крикнул папаша Горио. – Ни в коем случае!»

«– Папа, это не все, – сказала графиня…

Горио даже подскочил. – За бриллианты не дали ста тысяч. Максима все еще преследуют судом. Нам еще нужно уплатить двенадцать тысяч франков. Он обещал мне образумиться, бросить игру. Мне не осталось ничего, кроме его любви, я слишком дорого заплатила за нее, и, если уйдет она, я умру. <…>

– Нет денег у меня, Нази. Больше ничего, ничего. <…> Только пожизненная рента в тысячу двести франков.

– Что же вы сделали с вашей вечной рентой?

– Я продал ее…»


Узнав, что двенадцать тысяч франков истрачены на устройство квартиры, графиня догадалась, что квартира – для Растиньяка. Последовали ссоры и взаимные оскорбления двух сестер. Это очень подействовало на Горио. Ему стало совсем плохо.

«– Дети мои, я умираю! В голове у меня жжет, как огнем. Будьте милыми, хорошими, любите друг друга! Вы вгоните меня в могилу.

Испуганная Дельфина поспешила помириться с сестрой. Но где взять двенадцать тысяч?

«Горио рыдал. Эжен в ужасе от этого, взял свой вексель, выданный Вотрену, со штемпелем на большую сумму, переправил цифру, оформил, как вексель на двенадцать тысяч…» С этим документом он вошел в комнату Горио.

– Мадам, вот нужные вам деньги, – сказал он графине, подавая ей вексель. – Я спал, ваш разговор разбудил меня, благодаря этому я узнал, сколько я должен г-ну Горио. Вот обязательство, которое вы можете учесть, я оплачу его точно в срок».

Вместо радости это вызвало у графини возмущение.

«– Дельфина, – проговорила она, бледная, дрожа от гнева, ярости и бешенства… Г-н де Растиньяк был рядом, ты это знала?» (Но Растиньяк ведь живет рядом с Горио…)

Новая схватка между сестрами. Горио не мог их угомонить.

«– Дети мои, я умру, если вы не перестанете! – крикнул папаша Горио и упал на кровать, точно сраженный пулей». А графиня убежала, но «вернулась и бросилась к ногам отца».

– Простите! – воскликнула она».

Поблагодарив Эжена и кое-как помирившись с Дельфиной, она тут же попросила Горио поставить его подпись на вексель. Видимо, именно за этим, в сущности, она и вернулась.


«Эжен проводил Дельфину до дому, но озабоченный состоянием, в котором оставил папашу Горио, отказался обедать у нее и вернулся в «Дом Воке». У Горио был студент-медик Бьяншон, который сказал: «– Если не ошибаюсь, – ему крышка!... Ему грозит апоплексия». Вечером Эжен опять встретился с Дельфиной, осторожно заговорил о состоянии ее отца, чтобы ее «не очень растревожить», но в ответ она сказала: «– Не беспокойтесь, отец мой человек крепкий». Потом она говорила о своей любви к Эжену и наконец перешла к наиболее увлекательной теме: маркиз д’Ахуда, возлюбленный виконтессы де Босеан, женится на богатейшей наследнице, а виконтесса об этом ничего не знает, завтра у нее будет на балу «весь Париж», а д’Ахуда не будет. «– Да, завтра к ней приедет весь Париж, и там буду я. А этим счастьем обязана я вам».

«Эжен не вернулся в «Дом Воке». У него не хватило духа расстаться с собственной квартирой. В присутствии Дельфины все здесь приобретало особенную ценность. Тем не менее около четырех часов дня влюбленные подумали и о папаше Горио…»

Вернувшись в пансион, Эжен застал Горио в постели, рядом с ним сидел студент Бьяншон. Медик Бьяншон занимался папашей Горио не столько из-за сочувствия к нему, сколько из-за профессионального интереса к его болезни. Отведя Эжена в угол, Бьяншон сказал ему, что у старика произошло кровоизлияние. Когда Бьяншон пошел обедать, Эжен все-таки поговорил с Горио и узнал, что тот утром, собрав хранившиеся у него кое-какие серебряные вещицы, еле живой пошел и продал их за шестьсот франков, потом заложил на год ростовщику свою пожизненную ренту за четыреста франков.

«– Ну, буду есть только хлеб!» Дело в том, что у графини новое шикарное платье, приобретенное в долг и теперь отец сможет ее долг погасить.

Когда вернулся Бьяншон, Эжен пошел обедать. «Всю ночь они, сменяясь, провели у больного: один при этом читал медицинские книги, другой писал письма к матери и сестрам. И на следующий день они были возле Горио. Пиявки, припарки, ножные ванны… «Графиня де Ресто не приехала сама, а прислала за деньгами посыльного.

В семь часов вечера горничная Дельфины принесла Эжену записку с напоминанием: «Не забудьте, сегодня вечером мы едем на бал к виконтессе де Босеан и я вас жду. <…> Если через два часа вы не будете у меня, то не знаю, прощу ли вам такое вероломство».

«Молодой человек пришел к Дельфине, удрученный горем, а ее застал уже в прическе и в бальных туфельках, – оставалось надеть бальное платье. <…> – Как, вы еще не одеты? – спросила она.

– Но ваш батюшка…

– Опять «мой батюшка»! – воскликнула она, не дав ему договорить. <…> Не стану слушать, пока вы не оденетесь. Тереза приготовила все у вас на квартире: моя карета подана, поезжайте и скорее возвращайтесь. <…>

– Мадам! Но…

– Нет, нет, ни слова больше, – сказала она, убегая в будуар, чтобы взять колье.

– Г-н Эжен, идите же, вы рассердите баронессу, – сказала Тереза, выпроваживая молодого человека, потрясенного этой изящной отцеубийцей.

И он поехал одеваться, предаваясь самым грустным, самым безотрадным размышлениям. Свет представлялся ему океаном грязи, куда человек сразу уходит по шею, едва опустит в него кончик ноги. <…> Он предугадывал в Дельфине сущность ее души и чувствовал, что она способна отправиться на бал, переступив через отцовский труп, но у него не было ни силы стать моралистом, ни мужества расстаться с ней. <…> Эжену хотелось обмануть себя, пожертвовать любовнице своею совестью».

Вот такие колебания в душе Эжена под влиянием соблазнов окружающего страшного мира. В обществе, где всем людям не прививают высокие нравственные ориентиры, царят страшные нравы.

«– Вот теперь говорите, как здоровье папы? – спросила г-жа де Нусинген, когда Эжен вернулся в бальном костюме.

– Очень плохо, – ответил он. – Если вы хотите дать мне доказательство вашей любви, заедемте к нему.

– Хорошо, но после бала. Дорогой мой Эжен, будь милым и не читай мне нравоучений, едем».


Пятьсот карет своими фонарями освещали улицу перед особняком де Босеан. <…> Самые красивые женщины Парижа оживляли ее гостиные своими улыбками и туалетом. Высшие придворные, посланники, министры, все люди, чем-либо известные, увешанные орденами, звездами и лентами разных цветов, толпились вокруг г-жи де Босеан». Все уже знали о крушении ее связи с маркизом д’Ахуда, о его женитьбе на богатейшей наследнице и всем было страшно интересно поглядеть на виконтессу в момент крушения ее любви. Но она перед всеми предстала «все той же, какой была, когда она светилась лучами счастья; и даже бесчувственные люди восхищались этой силой воли, как молодые римлянки рукоплескали гладиатору, если он умирал с улыбкой на устах».

Мадам де Босеан «взяла Эжена под руку, отвела в гостиную, где играли в карты, и усадила там на канапе.

– Съездите к маркизу, – попросила она. – Мой лакей Жак проводит вас туда и передаст вам для него письмо. Я прошу его вернуть мне мои письма».

Д’Ахуда вернул Эжену все письма, грустно пожал ему руку. Эжен «вернулся в особняк де Босеан, его провели в комнату виконтессы, где он заметил приготовления к отъезду».

«– Это вы, мой друг, – входя сказала виконтесса и положила руку на плечо Эжена. Он посмотрел на кузину: она плакала, устремив взор к небу, рука на его плече дрожала, другая бессильно опустилась. Вдруг она схватила кедровую шкатулку, положила ее в камин и стала наблюдать, как она горит. (В шкатулке были все ее письма к Д’Ахуда). <…> Тсс! Друг мой, – произнесла она, приложив палец к губам, когда Эжен хотел заговорить. – Я больше не увижу ни света, ни Парижа – никогда. В пять часов утра я еду хоронить себя в глуши Нормандии».

Позже, когда ее приятельница, герцогиня Ланже спросила, куда она едет, г-жа де Босеан ответила: «– В Нормандию, в Курсель, любить, молиться до того дня, когда Господь возьмет меня из этого мира».

Вот как действует порой страдание на человеческую душу. Г-жа де Босеан вполне постигла коварство света и вполне приспособлена к нему. Но в ней еще живет способность к искренней беспредельной любви, стремление помочь тем, кому это нужно, кому трудно. А ее намерение, уйдя из жестокого высшего света, любить, молиться… Речь не о влюбленности, а о любви к ближнему, о помощи ему, о любви к милосердному, светлому Богу. Наряду со всей низостью окружающего мира, есть оказывается в глубине ее души и такие стремления. Бальзак видит их, понимает и, несомненно высоко ценит.

«Растиньяк ушел в пять часов утра, когда г-жа Босеан уже села в дорожную карету и простилась с ним в слезах, доказавших, что и самые высокопоставленные люди подчинены законам чувства и знают в жизни горе…»

Перед этим она простилась с виконтом де Босеан, который сказал ей, уходя спать: «– Напрасно, дорогая, вы в вашем возрасте хотите стать затворницей, оставайтесь с нами».


Когда Эжен пришел к Горио, тот спал, а сидевший тут же Бьяншон сказал, что спасти старика не удастся.

На следующий день состояние Горио сильно ухудшилось. Бьяншону надо было уйти, он дал Эжену необходимые указания, велел ставить горчичники и т.д.

Денег у Бьяншона не было ни одного су, у Горио тоже ничего не осталось, а у Эжена осталось только двадцать франков.

Потом Горио ненадолго пришел в себя и говорил о дочках, все ждал, что они приедут. Послали к обеим слугу Кристофа.

Вернувшись Кристоф сообщил, что сначала пошел к графине, но у нее были какие-то нелады с мужем, какой-то спор и она сказала, что не может отлучиться. А граф был и вовсе непреклонен: «– Г-н Горио умирает, ну так что же! И хорошо делает».

А баронессу вообще увидеть не удалось. Горничная сказала: «– Ах, баронесса вернулась с бала в четверть шестого и сейчас спит; коли разбужу ее раньше двенадцати, она забранится. Вот позвонит мне, тогда я ей и передам, что отцу хуже. Плохую-то весть сказать всегда успеешь».

Растиньяк думал, что Горио спит, но оказалось, что тот все слышал.

Дальше долгие, многостраничные жалобы Горио. Предсмертные.

«– Только умирая узнаешь, что такое дети. Ах, друг мой, не женитесь, не заводите детей! <…> – Ах, будь я богат, кабы я не отдал им свое богатство, а сохранил бы у себя, они были бы здесь, у меня бы щеки лоснились от их поцелуев. <…> За деньги купишь все, даже дочерей. О, мои деньги, где они? Если бы я оставлял в наследство сокровища, дочери ходили бы за мной, лечили; я бы их слышал и видел их. Ах, милый мой сынок, единственное мое дитя, я предпочитаю быть бесприютным, нищим. По крайности, когда любят бедняка, он может быть уверен, что любим сам по себе. Нет, я бы хотел быть богатым, тогда бы я их видел… Хотя, правда, как знать? У них обеих сердца каменные. <…> (Боже, какая ужасная боль! Врачей! Врачей! Если мне вскроют голову, мне станет легче!) Дочки, дочки, Анастази, Дельфина! Я хочу их видеть! <…> Я отдал им всю свою жизнь, – они сегодня не хотят отдать мне даже час! Я ведь умираю, я это чувствую».

Много еще было терзаний. Он упал головой на подушку, точно его ударили дубиной. <…> – Я их благословляю, благословляю, – с усилием выговорил он и сразу потерял сознание».

Пришел Бьяншон. «– Слушай, понадобится всего еще не мало, откуда нам взять денег?» У Растиньяка уже ничего не осталось. Он дал Бьяншону свои часы, чтобы тот заложил и тут же поехал к дочерям старика. Добиться приезда графини не удалось: муж не позволил. (Сломленная морально, она полностью утратила свободу). Дельфина обещала приехать и дала свои последние семьдесят франков, (ведь Эжену даже нечем было заплатить извозчику, который его привез).

Вернувшись в пансион, Эжен увидел, что «Бьяншон поддерживает папашу Горио, а больничный фельдшер что-то делает над стариком под наблюдением врача. Старику прижигали спину раскаленным железом, – последнее средство медицинской науки, средство бесполезное. <…>

– Довольно, сказал врач фельдшеру, – тут ничего больше не поделаешь, спасти его нельзя».

После ухода фельдшера с врачом, Бьяншон сказал: «– Сейчас надо только надеть ему чистую рубашку и сменить постельное белье. Пойди скажи Сильвии, чтобы она принесла простыни и помогла нам».

В столовой г-жа Воке и Сильвия накрывали на стол. «Едва он обратился к Сильвии, сейчас же подошла к нему вдова с кисло-сладким видом осмотрительной торговки… – Дорогой мой г-н Эжен, – начала она, вы то не хуже меня знаете, что у папаши Горио нет больше ни одного су. Когда человек того гляди закатит глаза, давать ему простыни – значит загубить их, а и без того придется пожертвовать одной на саван». Г-жа Воке напомнила, что поскольку Эжен не уехал в тот день, в который обещал, он должен за это платить, да и вдобавок за простыни и еще кое-какие мелочи, за свечку и т.д. Все вместе не меньше двухсот франков.

Находясь во главе пансиона, г-жа Воке способствует появлению далеко не лучших качеств у своих жильцов. Ведь на своем месте каждый как-то воздействует на окружающих.

Растиньяк быстро поднялся к Горио.

– Бьяншон, где деньги за часы?

– Там на столе: осталось триста шестьдесят с чем-то. Я расплатился начисто за все, что брал сам. Квитанция ссудной кассы под деньгами.

– Теперь, г-жа Воке, давайте рассчитаемся, – сказал Растиньяк с чувством омерзения, сбежав по лестнице. – Г-н Горио останется у вас недолго, и я…

– Да, беднягу вынесут ногами вперед, – полугрустно-полурадостно говорила она, пересчитывая двести франков».

Затем Эжен и Бьяншон еще какое-то время возились с умирающим. Как вдруг появилась горничная Дельфны Тереза и сообщила, что «между баронессой и бароном вышла ужасная ссора из-за денег, которых просила бедняжка баронесса ради своего отца. Она упала в обморок.

– Довольно, Тереза! Приходить ей уже не имеет смысла, г-н Горио без сознания». И тут появилась графиня де Ресто. Увидев лицо умирающего, она залилась слезами, «взяла руку отца и поцеловала. – Папа, простите меня! <…> Упав к его ногам, она с безумным выражением лица смотрела на эти бренные останки». Эжен спустился в столовую поесть и услышал вдруг вопль: «– Папа умер!» Графиня упала в обморок, ее привели в сознание и отнесли в ждавший у ворот экипаж, где ее ждала Тереза.

«– Умер, – объявил Бьяншон, сойдя вниз.

– Ну, господа, за стол, а то остынет суп, – пригласила г-жа Воке». Потом за обедом остальные нахлебники болтали так же, как обычно.

Растиньяк по совету Бьяншона съездил к супругам де Нусинген и к супругам Ресто. «Дальше порога его не пустили. И там и здесь швейцары получили строгие распоряжения. – Господа не принимают никого, – говорили они, – их батюшка скончался и они находятся в большом горе».

Растиньяк со слугой Кристофом проводили в церковь траурные дроги с мертвецом. Когда гроб уже вынесли из церкви и ставили на дроги, «подъехали две кареты с гербами, но пустые, – карета графа де Ресто и карета барона де Нусинген, и следовали за процессией до кладбища Пер-Лашез. В шесть часов тело папаши Горио опустили в свежую могилу…

Два могильщика бросили несколько лопат земли, и один из них «попросил на водку». Эжен порылся в кармане и ничего не нашел, пришлось занять у Кристофа двадцать су.


«День угасал, сырые сумерки раздражали нервы. Эжен заглянул в могилу и в ней похоронил свою последнюю юношескую слезу, исторгнутую святыми волнениями чистого сердца…»

Кристоф ушел домой, а Эжен «прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидал Париж, извилисто раскинутый и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство..., где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и произнес высокомерные слова: – Теперь – кто победит: я или ты?

И, бросив обществу свой вызов, он для начала отправился обедать к Дельфине Нусинген».

1834 г.