Geum.ru

И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание

Вид материалаДокументы

Содержание


Шагреневую кожу
Женщина без сердца
Подобный материал:
1   2
Шагреневая кожа


Роман


  1. Талисман

Париж. 1829 год. Игорный дом. Стены оклеены засаленными обоями. Паркет обшарпан, запачкан. В середине зала овальный стол. «Простота соломенных стульев, тесно поставленных вокруг протертого золотом сукна, изобличает любопытное безразличие к роскоши у людей, приходящих сюда губить себя ради богатства и роскоши».

Молодой человек Рафаэль де Валентен вошел в игорный зал. «…В его чертах сквозила некая грустная прелесть, выражение юного лица свидетельствовало о тщетных усилиях, о тысяче обманутых надежд! Он прошел к столу, бросил на потертое сукно золотую монету. Проигрыш, видимо, поверг его в отчаяние, но он тут же ушел.

«– Это был, конечно, последний его заряд, – сказал, улыбнувшись крупье после минутного молчания, в течение которого он держал эту монету между большим и указательным пальцами, показывая ее присутствующим».

Молодой человек пошел бродить по улицам. На мосту через Сену, он «мрачно посмотрел на воду.

– Не такая погода, чтобы топиться – с усмешкой сказала ему одетая в лохмотья старуха. – Сена грязная, холодная!...»

«…Он решил умереть ночью, чтобы оставить обществу, презревшему величие его жизни, неопознанный труп». Гуляя, он вошел в «лавку древностей». Следует огромное, бесконечно длинное описание этого магазина, залы верхнего и нижнего этажей, живопись, фарфор, оружие, мебель…

«– Да у вас тут миллионы! – воскликнул молодой человек, дойдя до комнаты, завершающей длинную анфиладу зал, которые художники минувшего века разукрасили золотом и скульптурами.

– Вернее – миллиарды, заметил толстощекий приказчик».

Хозяин, худенький старичок в черном бархатном халате отнесся к посетителю с подозрением, поскольку тот, (охваченный своими мыслями и переживаниями), вдруг воскликнул: «– Ну что ж, придется умереть!

– Ага! Недаром я тебя опасался! – проговорил старик, схватив обе руки молодого человека и как в тисках сжимая их запястья одной рукой.

Незнакомец печально улыбнулся этому недоразумению и сказал кротким голосом: – Не бойтесь, речь идет о моей жизни, не о вашей… Почему бы мне не сознаться в невинном обмане? – продолжал он, взглянув на обеспокоенного старика. – До наступления ночи, когда я могу утопиться без помехи я пришел взглянуть на ваши богатства. Кто не простил бы этого последнего наслаждения ученому и поэту?»

Старик стал спрашивать, что толкает молодого человека на смерть.

«– Чтобы избавить себя от обязанности открывать вам неслыханные мученья, которые трудно передать человеческим языком, скажу лишь, что я впал в глубочайшую, гнуснейшую, унизительную нищету. Я не собираюсь вымаливать ни помощи, ни утешений, – добавил он тоном, дикая гордость, которого противоречила его предшествующим словам».

«Дикая гордость» молодого человека. Это, видимо, говорит о присущем ему стремлении себя возвысить, урвать в жизни побольше благ. А как же важная христианская заповедь о скромности, о том, что возвышающий себя сам унижен будет? Он не знает об этой заповеди? А о других, не менее важных для человеческой жизни?

«– Оглянитесь, – сказал торговец, хватая вдруг лампу и направляя ее свет на стену, …и взгляните на эту Шагреневую кожу…»

Молодой человек увидел «висевший на стене лоскут шагрени». Лоскут небольшой, размером с лисью шкурку ярко блестел, черная поверхность была тщательно отполирована. Перевернув кожу, молодой человек увидел оттиск печати, которую на востоке называют «соломоновой», она якобы наделяет «сказочным могуществом». Там было и восточное изречение на санскрите, (литературно обработанной разновидности древне-индийского языка). Молодой человек тут же перевел это изречение.


«Если ты обладаешь мною, ты будешь обладать всем. Но жизнь твоя будет принадлежать мне. Так угодно Богу. Желай – и желания твои будут исполнены. Но соразмеряй свои желания со своей жизнью. Она здесь. При каждом желании я буду убывать, как твои дни. Желаешь ли меня? Бери. Бог тебя слышит. Да будет так!»


Неужели такой страшный договор человека с неведомой силой угоден Богу? Вряд ли.

Старик сказал, что предлагал людям этот лоскуток шагрени, но они не захотели заключать такой договор с неведомой властью. Сам он тоже не хочет им воспользоваться. Но молодой человек решительно взял талисман. Старик пытался его предостеречь и не смог.

«– Я посвятил свою жизнь науке и мысли, но они даже не прокормили меня… – Ну, что ж! – добавил он, судорожно сжимая талисман в руке и глядя на старика. – Я хочу царственного, роскошного пира, вакханалии…»

Старик снова старался его предостеречь: «– Круг ваших дней, очерченный этой кожей, будет сжиматься соответственно силе и числу ваших желаний, от самого незначительного до самого непомерного. Брамин, которому я обязан этим талисманом, объяснил мне некогда, что между судьбою и желаниями его владельца установится таинственная связь».

Брамин? Представитель высшей индийской касты, в какой-то мере аналогичной европейскому духовенству? Впрочем, я отнюдь не знаток. Но что-то есть сложное, таинственное в этом страшном талисмане.

Молодой человек не стал слушать и стремительно сошел вниз по лестнице, сунув лоскут шагрени в карман.

«Выбежав на улицу, он столкнулся с тремя молодыми людьми , <…> – Э! Да это Рафаэль!

– Здорово! А мы тебя искали.

– Как, это вы?»

Друзья, взяв его под руки, повели с собой и сообщили об одной предстоящей «комбинации», в которую включили и его. Основывается газета в целях создания оппозиции («без особого вреда для правительства»).

«… Мы ведем тебя прямо на обед, который дает банкир, почивший от дел, который не зная, куда девать золото, хочет разменять его на остроумие. <…> Мы изобразили тебя самым бесстрашными борцом…

– Ах! – проговорил Рафаэль таким простодушным тоном, что эти писатели, надежда молодой Франции, рассмеялись. – Я думал вот о чем, друзья мои: мы на пути к тому, чтобы стать большой руки плутами! До сих пор мы творили беззаконие между двумя выпивками, думали о жизни в пьяном виде…»

Продолжая беседовать, они подошли к роскошному особняку.

«-Люблю, когда прихожая хорошо натоплена и убрана богатыми коврами, – войдя в дом, заметил Рафаэль. <…> Я чувствую, что я здесь возрождаюсь».

«– А там, наверху, мы выпьем и посмеемся, – бедный мой Рафаэль. И еще как!» – сказал один из его приятелей, Эмиль. Эмиль был журналист, бездельем стяжавший себе больше славы, нежели другие удачами. Смелый критик, остроумный и колкий, он обладал всеми достоинствами, какие не исключались его недостатками. Насмешливый и откровенный, он бросал тысячу эпиграмм в лицо другу, а заочно защищал его бесстрашно и честно. Он смеялся над всеми, даже над своим будущим, вечно сидел без денег, как все люди, не лишенные способностей, был погружен в непробудную лень и вдруг бросал одно единственное слово, стоившее целой книги, на зависть тем господам, которые в свои книги не умели вставить ни одного живого слова. <…> При всем том друзьям он не изменил бы и на плахе, был хвастлив до цинизма и простодушен, как ребенок…»


Они вошли в гостиную, блиставшую огнями и позолотой, где их тотчас же окружили молодые люди, пользовавшиеся в Париже наибольшей известностью…

Кого тут только не было! Художники, писатели, журналисты, ученые, умелый скульптор, знаменитый музыкант, способный карикатурист, ловивший эпиграммы, чтобы передать их штрихами карандаша… Был и нотариус, который как раз в это утро завершил сделку по изданию новой газеты.

И сама гостиная блистала роскошью. «Всюду, куда ни посмотришь, золото и шелк. При свете дорогих канделябров с бесчисленным множеством свечей блестели мельчайшие детали золоченых фризов, тонкая чеканка бронзы и роскошные краски мебели. Редкостные цветы… изливали сладостное благоухание».

Все двинулись в просторную столовую. Какие барельефы украшали ее стены! Какие картины, люстры, серебро! Эмиль сказал про убеленного сединами, почтенного банкира Тайфера, хозяина дома, что если верить завистникам и тем, кто претендует на знание пружин жизни, Тайфер убил во время революции одного немца и еще двух человек, как говорят – своего лучшего друга и мать этого лучшего друга».

Если это правда, можно лишь пожалеть, что такие люди преуспевают в этом обществе.

На роскошном длинном столе, белом, «как только что выпавший снег», сияли накрахмаленные салфетки, хрусталь, скрещивались огни свечей. Блюда под серебряными колпаками, вина, подававшиеся с королевской щедростью». Гости без конца рассуждали, красовались, умничали.

В начале опьянения разговор еще шел в границах приличия. «Ко второму блюду умы уже разгорячились. <…> Чтобы подзадорить гостей, Тайфер велел выставить еще кое-какие «жестокие» вина. Стали нарастать невнятные крики, «начались лукавые тосты, бахвальство, дерзости». Шум возник страшный… Болтовня гостей занимает много страниц в книге, пустая, в сущности, болтовня.

«Десерт был сервирован точно по волшебству. «…Горы клубники, ананасов, свежих фиников, желтого винограда, золотистых персиков, апельсинов, …гранатов, …чудеса кондитерского искусства; деликатесы, самые лакомые, лакомства, самые соблазнительные». А десертные вина, а «серебро, перламутр, золото, хрусталь в разных видах»…

А что же публика? «Внятно произносимых слов уже не было, бокалы разбивались вдребезги, дикий хохот взлетал как ракета. <…> Обезумевшее сборище завыло, засвистало, запело, закричало, заревело, зарычало».

«– Не угодно ли перейти в гостиную, кофе подан, – объявил дворецкий. <…> На мгновение толпа остановилась в дверях, неподвижная и очарованная. <…> При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг стола, ломившегося под тяжестью золоченого серебра, группа женщин предстала перед остолбеневшими гостями…<…> Гости вежливо приблизились к ним и завязались разговоры, столь же разнообразные, как и характеры собеседников. Образовались группы. <…> Но вот кое-где послышался смех, шепот усиливался, голоса стали громче. Оргия, на время укрощенная, грозила вновь пробудиться. <…> Атмосфера была накалена вином, наслаждениями и словами. Опьянение, любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах… Там и сям группы сплетенных в объятии тел сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры, украшавшими комнаты». Шум, крики, громкий храп, все смешалось в общем хаосе.

  1. Женщина без сердца

После оргии состоялся доверительный разговор между Рафаэлем и Эмилем.

Рафаэль начал свою исповедь.

«– Не знаю, право, не приписать ли парам вина и пунша ту ясность, с которой в эту минуту я могу охватить всю мою жизнь, как единую картину…» Он сказал, что не станет рассказывать о первых семнадцати годах своей жизни. Он жил тогда обычной школьной жизнью. «– Когда я окончил колледж, …мой отец принудил меня к суровой дисциплине. Он поместил меня в комнате рядом со своим кабинетом; я ложился в девять вечера, вставал в пять утра; он хотел, чтобы я добросовестно занимался правом… Итак, до двадцати одного года меня подавлял деспотизм, столь же холодный, как монастырский устав». Отец, «высокий, худой, суровый, бледный»… говорил отрывисто, был сварлив» и «придирчив». Но он был справедлив и Рафаэль его, в сущности любил, хотя до двадцатилетнего возраста отец не дал в его распоряжение и десяти франков. А потом по сто франков в месяц.

Рафаэль был его единственным сыном, а жена умерла десять лет назад. Уже много лет шел судебный процесс по поводу права на определенные владения. Рафаэлю пришлось погрузиться в нескончаемые тяжбы, жить очень экономно и в итоге – полное разорение. В 1826 году Рафаэль совсем один провожал гроб отца, который умер от горя: «Он обожал меня и разорил! Мысль об этом убила его». Молодой человек остался совершенно без средств. Слуга Ионафан, которому мать Рафаэля когда-то назначила пожизненную пенсию, сказал на прощанье: «– Будьте очень бережливы, сударь».

«– Таковы, милый мой Эмиль, события, которые сломали мою судьбу»…

У него, оказывается, был план: он себе назначил три года «для выпуска в свет сочинения…, благодаря которому я разбогател бы или составил себе имя». Он решил жить как отшельник, питаться хлебом и молоком и погрузиться «в мир книг и идей». Жил он в мансарде «с желтыми грязными стенами. Там появилась его книга «Теория воли» – длинное произведение, для которого он изучил восточные языки, анатомию, физиологию». Была одновременно и попытка сочинить комедию, но все приятели ее забраковали. «Что до «Теории воли», то пока что пришел от нее в восторг один Эмиль.

Хозяйка запущенной жалкой гостиницы, где Рафаэль снимал мансарду, была бедна и несчастна, но у нее была прелестная дочь Полина. Вначале Рафаэль сам убирал свою мансарду, покупал еду и т.д. «Незаметно Полина стала у меня хозяйкой, она пожелала прислуживать мне, и ее мать нисколько тому не противилась. Я видел как мать чинила мне белье…» В благодарность он предложил себя в воспитатели Полины, выучил ее играть на стареньком фортепьяно, находившемся у него в мансарде. Белокурый, худенький, симпатичный он ей очень нравился. Она в сущности с самого начала была влюблена.

Отчего он не женился на Полине? «…К стыду своему сознаюсь, я не понимаю любви в нищете». Он мечтал о женщине, блистающей в светском кругу, окруженной роскошью.

В начале декабря 1823 года он встретил Растиньяка и тот, несмотря на бедный костюм Рафаэля, взял его под руку и с теплым участием осведомился о его положении. Знание света, опытность Растиньяка произвели неотразимое впечатление на Рафаэля.

«– Я введу тебя в дом, где бывает весь Париж… Завтра вечером ты увидишь прекрасную графиню Теодору, молодую женщину». Растиньяк также сообщил, что Теодора очень богата и никого не любит.


У Рафаэля еще сохранились приличный черный фрак и белый жилет».

Они поднялись по широкой лестнице, устланной ковром и Рафаэлю сразу бросилась в глаза «вся изысканность» окружающей обстановки.

«– Я увидела женщину лет двадцати двух, среднего роста, одетую в белое с веером из перьев в руке, окруженную мужчинами». Растиньяк заранее сообщил о талантливости и скромности Рафаэля и на всех это произвело благоприятное впечатление.

«– Я встретил здесь ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции». Рафаэлю затем представился случай высказаться по поводу каких-то рассуждений присутствовавших гостей и он «постарался резюмировать их спор в выражениях более или менее резких, глубокомысленных и остроумных. – Я произвел некоторую сенсацию».

Растиньяк и Рафаэль прошлись по комнатам, все было роскошно и убрано с изысканным вкусом». Растиньяк сказал, что в Теодору многие влюблены, но безуспешно. «– Самые предприимчивые из наших волокит и даже самые ловкие сознаются, что у них ничего не вышло».

Домой Рафаэль возвращался пешком, было холодно! Он думал о том, что вряд ли смог бы «тягаться с молодыми красавчиками, …в пух и прах, разодетыми и разъезжающими в тильбюри.

– Нет, нет, Теодора или смерть! – воскликнул я, спускаясь по ступенькам моста. – Теодора – это фортуна».

Постепенно он «влюбился без памяти», но …безуспешно. Вдобавок страшная его бедность!

Однажды Рафаэль пришел к Растиньяку и, охваченный отчаянием, «с наигранной веселостью» рассказал о своем материальном положении.

«– Вчера вечером злая судьба похитила у меня все деньги, которыми я мог располагать, – сказал Растиньяк. – Не будь этой пошлой неудачи, я охотно предложил бы тебе свой кошелек. Пойдем позавтракаем в кабачке, – за устрицами, может быть, что-нибудь и придумаем».


Они поехали в экипаже Растиньяка в кафе и там Растиньяк случайно встретил какого-то знакомого, про которого сказал Рафаэлю, что этот плут и негодяй «выпустил в свет сочинения, в которых он ничего не смыслит». Оказалось, что у этого «плута и негодяя» в руках материалы для составления весьма любопытных исторических мемуаров, а он не знает как к ним подступиться.

Растиньяк сообщил спекулянту, что его друг, Рафаэль де Валентен – будущая литературная знаменитость и они договорились, что Рафаэль напишет эти мемуары по сто экю за том». Будет аванс – пятьдесят экю и двадцать пять луидоров комиссионных Растиньяку. Договорились встретиться завтра в том же кафе.

Были потом колебания, но в конце концов, это был для Рафаэля выход.

«– Итак, мой друг, позволь поблагодарить тебя. Пятьдесят экю сделают меня богачем», – сказал он Растиньяку. Оказалось, Рафаэль и плату за комиссию получит вместо Растиньяка.

«…Разве ты не догадался, что и это пойдет тебе». Отныне молодой человек мог без страха «состязаться с молодыми людьми, которые увивались вокруг Теодоры».


Но полученных денег Рафаэлю хватило ненадолго. Он вскоре опять впал в жестокую нужду, а Растиньяк в это время уехал.

Рафаэль встречался с Теодорой, иногда сопровождал ее в театр, но сколько было на каждом шагу мучений, ведь он не мог ей признаться в своей бедности, а деньги требовались на каждом шагу. Теодора, окруженная поклонниками, была ко всем равнодушна, ни с кем не сближалась, берегла свою независимость и считала всех скучными.

Как-то раз Рафаэль с ней поговорил откровенно. «– Я люблю вас, вы это знаете, я говорил вам об этом тысячу раз, и вы должны бы понять меня». И он рассказал ей о своей бедности, о своих жертвах. «…Сердце к сердцу хотел я жить с вами, у которой вовсе нет сердца. Теперь я это знаю. Я убил бы мужчину, которому вы отдались бы. <…> Как я страдаю! – вскричал я.

– Если подобное обещание способно вас утешить, – сказала она весело, – могу вас уверить, что я не буду принадлежать никому… <…> – Ах, какая же я, наверно, злодейка, – со смехом сказала она, что не полюбила вас! Но моя ли в том вина? Да, я не люблю вас. Вы мужчина, этим все сказано. Я нахожу счастье в своем одиночестве, – к чему же менять свою свободу, если хотите, эгоистическую, на жизнь рабыни? Брак – таинство, в силу которого мы сочетаемся только с горестями. А дети – это скука. Разве я честно не предупреждала вас, каков мой характер? Зачем вы не удовольствовались моей дружбой? <…> Я ценю величие ваших жертв, но ведь ничем иным, кроме любви, нельзя отплатить за ваше самопожертвование, за вашу деликатность, а я люблю вас так мало, что вся эта сцена мне неприятна – и только. <…> – Позвольте проводить вас до дверей, – сказала она с убийственной иронией в тоне, в жесте, в наклоне головы.

– Сударыня…

– Да, сударь?...

– Больше я не увижу вас.

– Надеюсь, – сказала она, вызывающе вскинув голову».


Расставшись с Теодорой, Рафаэль решил закончить свои произведения и две недели днем и ночью работал в своей мансарде. Затем он отправился к своему литературному подрядчику за гонораром и встретил Растиньяка. Тот заявил, что самое лучшее – «глубочайший разгул».

«– Будем вести безумную жизнь, может случайно и найдем счастье! <…> – А деньги? – спросил я.

– У тебя же есть четыреста пятьдесят франков».

Рафаэль заговорил про свои долги, но Растиньяк сказал, что добыть деньги можно игрой.

«– Послушай, – заговорил я, – я обещал отцу: в игорный дом ни ногой. И дело не только в том, что для меня это обещание свято, но на меня нападает неодолимый страх, даже когда я прохожу мимо. Возьми у меня сто экю и иди туда один. Пока ты будешь ставить на карту наше состояние, я устрою свои дела и приду к тебе домой».

Надо создавать в обществе «моду» на скромность, хороший вкус, хотя бы на некоторое самоограничение. А тут в условиях дикого неравенства у молодых людей другие стремления – «глубочайший разгул», «безумная жизнь» и т.п. Какая уж тут забота о всеобщем благе и справедливом обществе. Дикие джунгли.


Из своей мансарды Рафаэль решил выехать. Тепло попрощался с Полиной, отдал ей полугодовую плату за жилье и деньги, которые должен был ее матери и пошел к Растиньяку.

Растиньяк пришел немного позже и объявил: «– Победа!» Он поставил на стол шляпу, полную золота и оба стали с громкими криками танцевать вокруг стола. «– Двадцать семь тысяч франков, – твердил Растиньяк…» Они поделили между собой все деньги, а на следующий день Рафаэль снял квартиру, купил мебель и даже завел лошадей». Закипела разгульная жизнь, появились друзья. В игорные дома Рафаэль по-прежнему не ходил, а играл на вечерах у друзей, «то выигрывая, то теряя огромные суммы».

Но вся окружающая обстановка не приучает стремиться к полезному для общества труду, к помощи людям, которым плохо, трудно. Наоборот возникает стремление к праздности, незаработанным благам и разгульной роскошной жизни.

Наконец он «растратил свои богатства, выдал краткосрочные векселя, а потом настал день платежа. Платить было нечем. Но произошло чудо. Через три дня после того как векселя были опротестованы, явился вдруг «спекулянт с предложением продать принадлежавший мне остров на Луаре, где находится могила моей матери. <…> От денег за остров, по уплате всех долгов у меня осталось две тысячи франков».

Но дикий разгул продолжался и вскоре осталась лишь одна монета в двадцать франков.


Обо всем этом Рафаэль рассказал Эмилю после оргии в доме банкира.

Положение казалось безвыходным. Вдруг он вспомнил про талисман и вытащил его из кармана. «Рафаэль воодушевился, впал в восторженное состояние и словно обезумел. <…> – Я богат, я всех вас могу купить…»

Человек увлекающийся, взбалмошный, эмоциональный, то и дело впадающий в какую-нибудь крайность. Сейчас у него два увлечения: безответная любовь к Теодоре и неумеренная, безумная жажда денег, видимо, в результате унизительной долгой бедности.


Вокруг слышался густой храп, но тут некоторые стали просыпаться и Эмиль поскорей увел приятеля в столовую.

Рафаэль, поискав, нашел чернильницу и салфетку. Друзья положили на салфетку шагреневую кожу и Эмиль обвел чернилами контуры лоскутка. (Чтобы следить, не уменьшается ли он). Вскоре оба уснули.

Утром гости просыпались после вчерашней пьяной оргии. Дамы поблекшие, в измятых туалетах «являли собой отвратительное зрелище». Мужчины изможденные, измученные выглядели не менее безобразно.

Был подан роскошный завтрак. Гости ринулись в столовую. Вскоре появился нотариус Кардо и сообщил потрясающую новость: «– Я принес одному из вас шесть миллионов!» Нотариус обратился к Рафаэлю.

«– …Ваша матушка – урожденная О’Флаэрти?

– Да, – машинально отвечал Рафаэль. – Варвара-Мария.

При вас ли акты о рождении вашем и г-жи де Валентен? – продолжал Кардо.

– Кажется, да.

– Ну, так вот, милостивый государь, вы единственный и полноправный наследник майора О’Флаэрти, скончавшегося в августе 1828г. в Калькутте. <…> Я две недели тщетно искал лиц, заинтересованных в наследстве г-жи Варвары-Марии О’Флаэрти, как вдруг вчера за столом…»

Рафаэль вскочил, разостлал на столе свою салфетку, положил на нее талисман и увидел, что лоскуток шагрени уменьшился. Он страшно побледнел. Иметь миллионы и вдруг умереть ничуть не лучше, чем жить в бедности. «Мир принадлежал ему, он мог все и не хотел уже ничего». Он уже поверил в шагреневую кожу и отчего-то чувствовал себя больным.

Начались приветствия, шум, волнение. Кто-то крикнул: «Выпьем за кончину его дядюшки, майора. О’Флаэрти! Вот это я понимаю, человек!» Эмиль рассказал всем о талисмане и со всех сторон посыпались просьбы. Но Рафаэль молча пил «сверх меры и, наконец, напился, чтобы хоть на мгновение забыть о губительном своем могуществе».

  1. Агония

Как-то в декабре в дом к Рафаэлю пришел пешком под проливным дождем старик, его бывший школьный учитель. Швейцар направил его к Ионафану. Получив огромное наследство дяди, Рафаэль прежде всего отыскал Ионафана, бывшего слугу и сделал своим управляющим.

«– Мне нужно поговорить с господином Рафаэлем, – сказал старик Ионафану, поднимаясь на крыльцо, чтобы укрыться от дождя.

– Поговорить с господином маркизом?... – воскликнул управляющий. – Он и со мной почти не разговаривает…»

Купив роскошный дом, истратив триста тысяч франков на обстановку, молодой маркиз «никого не пожелал видеть», стал вести странную, однообразную, вполне уединенную жизнь и попросил Ионафана: «– Ты за меня будешь думать, что мне нужно…» Таким образом у маркиза не стало никаких желаний, все в его повседневной жизни теперь делается по раз заведенному стереотипу, а сам он «все читает, читает».

Учитель решил, что Рафаэль занят умственным трудом, «работает над большим сочинением. Он погружен в глубокие размышления и не желает, чтобы его отвлекали заботы повседневной жизни». Ионафан все-таки согласился доложить Рафаэлю о приходе учителя Порике и, между прочим поведал, что маркиз не разрешает говорить: «Не угодно ли вам? Не хотите ли? Не желаете ли? Эти слова вычеркнуты из разговора. Раз только одно такое слово вырвалось у меня. Он разгневался: – ты, говорит, – уморить меня хочешь?»

Человек стал в сущности рабом своего талисмана и больше не смел ничего желать, вел жизнь отшельника.

Рафаэль в порядке исключения позволил привести к нему учителя. Порике, проходя через анфиладу великолепных покоев, «увидел своего ученика, – тот сидел у камина. Закутанный в халат, с крупным узором, усевшись поглубже в мягком кресле, Рафаэль читал газету». В нем чувствовалась «крайняя степень меланхолии», он заметно одряхлел, был очень бледен.

Между прочим Порике спросил: «– Вы, верно, трудитесь над каким-нибудь прекрасным произведением?

– Нет, – отвечал Рафаэль. <…> Я, папаша Порике, дописал одну замечательную страницу и простился с наукой навеки. Хорошо не знаю даже, где и рукопись».

Затем Порике стал разглагольствовать о стиле научных работ, а Рафаэль уже почти раскаявшись, что принял его, «готов был пожелать, чтобы тот удалился, но тотчас подавил тайное свое желание, украдкой взглянув на шагреневую кожу, висевшую перед ним на белой материи, на которой зловещие ее контуры были тщательно обведены красной чертой. Со времени роковой оргии Рафаэль заглушил в себе малейшие прихоти и жил так, чтобы даже легкая дрожь не пробегала по этому грозному талисману».

А тем временем Порике стал рассказывать (очень долго) о том, как его преследовали после Июльской революции, как он остался «без места, без пенсии и без куска хлеба». Он попросил Рафаэля похлопотать для него у нового министра всего лишь о месте инспектора в провинциальном колледже. Рафаэль уже почти дремал и не совсем понимал о чем идет речь, сказал из вежливости: «Я от души желаю, чтоб вам удалось…» и вдруг увидел белую полоску между краем черной кожи и красной чертой: клочок шагрени уменьшился. Рафаэль страшно закричал, стал гнать старика, вызвал Ионафана. «– Вот что ты наделал, набитый дурак! Зачем ты предложил принять его? <…> Впрочем, умри с голоду все Порике на свете, что мне до этого?» (Он все-таки страшно обнаглел, приобретя миллионы). Потом опомнившись, Рафаэль пообещал, что старик получит назначение, о котором просил. Но он тут же попрощался с незваным гостем. А Ионафану сказал: «– Постарайся, наконец, понять возложенные на тебя обязанности. <…> Ты должен быть преградой между миром и мною».


При всем уединенном образом жизни Рафаэль все же бывал в театрах. Как-то раз он поехал в театр и, войдя к себе в ложу, увидел в другом конце зала Теодору. Ее сопровождал молодой пэр Франции, судя по всему так же очарованный и одураченный ею, как в свое время Рафаэль. Она красовалась перед всей публикой, рассматривала все ложи и вдруг «встретилась глазами с Рафаэлем, который сразил ее своим пристальным, нестерпимо презрительным взором».

А потом какая-то дама села в соседней с Рафаэлем ложе и шепот восхищения пронесся по партеру, «все взгляды обратились на незнакомку. Рафаэль, охваченный страхом перед талисманом, не стал оглядываться на соседку. А потом вдруг их взгляды встретились.

«– Полина!

– Г-н Рафаэль!

С минуту оба, окаменев, молча смотрели друг на друга». В ней была все та же скромность, «небесная чистота, очаровательная манера держаться. <…> – Приходите завтра, – сказала она, – приходите в гостиницу… и возьмите ваши бумаги. Я буду там в полдень. Не запаздывайте. Она сейчас же встала и ушла». Рафаэль тоже вскоре вернулся домой.

«– Хочу, чтобы Полина любила меня! – вскрикнул он наутро, с невыразимой тоской глядя на талисман». Но лоскуток ничуть не уменьшился, словно утратил способность уменьшаться или будучи не в силах осуществить уже ранее исполнившееся желание.

«– А! – вскричал Рафаэль… – Я свободен, я буду жить. Так, значит, все это злая шутка?»

Как он мечется. Как быстро меняется под влиянием обстоятельств. Он оделся так же просто, как «в былые дни» и пошел пешком в свое прежнее логово. Он мысленно видел перед собой «вчерашнюю Полину, идеал возлюбленной, столь часто являвшийся ему в мечтах».

Полина когда-то рассказала Рафаэлю, что ее отец в свое время командовал эскадроном, был взят в плен казаками; впоследствии Наполеон хотел обменять его, но русские власти не смогли его разыскать. «По словам других пленных, он бежал, намереваясь добраться до Индии». С тех пор г-же Годен, матери Полины, ничего не удалось узнать о муже.

Придя в прежнее обшарпанное жилище, Рафаэль узнал, что г-жа Годен больше не содержит эту гостиницу. Ее муж оказывается вернулся с огромными деньгами, она стала баронессой и «живет в прекрасном собственном доме».


Полина ждала его в мансарде. Рафаэль сел рядом с ней, «в глазах его светилась любовь, взгляд его был полон нежности.

– О, он любит меня, он любит меня! – воскликнула Полина.

Рафаэль только наклонил голову, – он не в силах был произнести ни слова. <…>

– О мой Рафаэль! У меня миллионы. Ты любишь роскошь, ты будешь доволен, но ты должен любить и мою душу, она полна любви к тебе! Знаешь, мой отец вернулся. Я богатая наследница. <…>

– У меня тоже миллионы, но что теперь для нас богатство! Моя жизнь – вот что я могу предложить тебе, возьми же ее! <…>

– …Ты будешь моей женой, моим добрым гением».

Она хотела поискать его рукописи, которые он, уезжая из мансарды, когда-то ей оставил. <…>

«– Я презираю теперь всякую науку! – воскликнул Рафаэль».

Поцелуи, объятия… Рафаэль проводил Полину и вернулся домой счастливым. Но взглянув на шагреневую кожу, увидел, что она сузилась. Он в ярости схватил ее и пробежав через сад, кинул свой талисман в колодец.

«– Что будет, то будет… – сказал он. – К черту весь этот вздор!»

Как он дико неустойчив. Как мечется. То он раб своего талисмана, то раб высшего света с его нравами, капризами, модой… Может быть любовь его вылечит? Они сблизились, продолжая жить в разных домах. Была объявлена свадьба, поэтому «особенно неприятных сплетен» про них в обществе пока не распускали.


Однажды в конце февраля Полина и Рафаэль вместе завтракали в оранжерее, как вдруг к ним явился садовник и вручил Рафаэлю «редкостное морское растение», которое только что вытащил из колодца вместе с ведром воды. Это была шагреневая кожа, которая опять заметно уменьшилась. Рафаэль «как-то странно вдруг изменился, сильно испугав Полину.

Что же делать?

Он решил посоветоваться с учеными. Сначала с известным зоологом. Ученый определил, что это кожа персидского осла, онагра. Может ли эта кожа расширяться, зоолог не знал и посоветовал обратиться к ученому механику. Но и тот не сумел найти способ растянуть шагреневую кожу. На следующий день они вместе поехали к другому механику. Все напрасно. Даже воздействие разных замысловатых аппаратов не оставило на шагреневой коже никакого следа. Отправились к химику, чтобы воздействовать реактивами, но все зря.

Рафаэль «снова вставил шагреневую кожу в рамку» и обрисовал «красными чернилами теперешние очертания талисмана».

А на следующее утро Полина ему сказала: «– Слушай, Рафаэль, слушай! Во сне ты тяжело дышишь, что-то отдается у тебя в груди, и мне становится страшно». Отец ее недавно умер от чахотки и по шуму в легких она почувствовала признаки этой болезни у Рафаэля. Его лихорадило, рука была влажная и горячая».

«– Дорогой мой! Ты еще молод, – добавила она вздрогнув, – ты еще можешь выздороветь, если ты действительно к несчастью… Но нет! – радостно воскликнула она, никакого несчастья нет: врачи говорят, что эта болезнь заразительна.

Обеими руками обвила она Рафаэля и поймала его дыхание одним из тех поцелуев, в которые мы вкладываем всю душу.

– Я не хочу жить до старости, – сказала она. – Умрем оба молодыми… <…> Но тут он вдруг страшно закашлялся… Бледный, измученный Рафаэль медленно откинулся на подушку, – он ослабел так, как будто у него иссякли последние силы. Полина пристально взглянула на него широко раскрытыми глазами и замерла бледная, онемевшая от ужаса. <…> Лицо Рафаэля посинело…»

Через несколько дней он сидел в своей комнате, «окруженный четырьмя врачами», одним из которых был Орас Бьяншон, который уже несколько лет лечил Рафаэля.

«– Вы вероятно, позволяли себе излишества, вели рассеянную жизнь? – Много занимались умственным трудом? – спросил Рафаэля один из трех знаменитых докторов…

– Три года занял у меня один обширный труд..., а потом я решил прожигать жизнь, – отвечал Рафаэль.

Великий врач в знак удовлетворения кивнул головой, как бы говоря: «Я так и знал!»

Увы, весь консилиум оказался в сущности бесполезным. Врачи много рассуждали, но помочь не смогли. Конечно, возникновению неизлечимой в те времена чахотки могли способствовать длительное голодание, перенапряжение, потом дикий разгул, нервное состояние, страхи.


Затем Бьяншон посоветовал Рафаэлю съездить на воды в Савойю и Рафаэль поехал.

Он там как-то сидел в курзале и «сильно закашлялся». Курортная публика вокруг него очень перепугалась: «– Его болезнь заразительна…

– Распорядителю не надо было пускать его в зал.

– Честное слово, в порядочном обществе так кашлять не разрешается!

– Раз человек так болен, он не должен ездить на воды…»

Рафаэль ушел из зала в бильярдную.

«Если какая-нибудь птица заболевает в птичнике, другие налетают на нее, щиплют, клюют и в конце концов убивают. Верный этой хартии эгоизма, свет щедр на суровость к несчастьям…» Рафаэля даже предупредили, что молодые люди, желающие изгнать его с вод, хотят вызвать его на дуэль, чтобы таким образом устранить. Действительно, вечером к нему подошел молодой человек с «нахальным» взглядом и от имени общества попросил Рафаэля больше не являться в курзал. Рафаэль ответил: «– Милостивый государь, в наше время не принято давать пощечину, но у меня нет слов, чтобы заклеймить ваше низкое поведение».

Если болезнь заразительна, то действительно ведь не следует заражать публику. Беда в том, что никто кажется толком не определил болезнь и ее опасность для окружающих. Дикость какая-то.

Кончилось все действительно дуэлью.

В восемь часов утра противник Рафаэля с двумя секундантами и хирургом прибыл первым на место встречи. Де Валентен приехал в экипаже с Ионафаном. Пуля противника пролетела мимо, а Рафаэль попал ему в сердце и тут же вытащил талисман, который теперь «был не больше дубового листочка».


Он уехал с этого курорта и отправился во Францию на воды Мон-Дор. «На мондорских водах все то же общество удалялось от него с неизменной поспешностью, как животные бросаются бежать почуяв издали падаль». Он решил отыскать уединенное убежище и там поселиться. Нашелся «скромный дом, из которого вышли старик с мальчиком, затем женщина лет тридцати. Неподалеку работал хозяин с лопатой в руках. Оказалось, что старику, деду хозяина сто два года и он здоров. Рафаэль «решил поселиться со стариком и ребенком». Прожив несколько дней «без забот и желаний, он почувствовал себя лучше, подолгу сидел на вершине какой-нибудь скалы; ежедневно приходил Ионафан справляться о его здоровье у хозяйки.

Однажды, пролежав до полудня в постели, Рафаэль услышал отчет о своем здоровье, который хозяйка давала Ионафану. Она думала, что Рафаэль спит.

«– Ночью опять кашлял… Мы с хозяином диву даемся, откуда только силы берутся кашлять? Прямо сердце разрывается. И что это за проклятая у него болезнь! Нет, плохо его дело. Всякий раз у меня душа не на месте, как бы не найти его утром в постели мертвым. <…> И как же она его, эта лихорадка, точит, как же она его сушит, как же она его изводит! А он ни о чем-то не думает, ничего-то не подозревает. Ничего он не замечает…»

Рафаэль тут же появился на пороге и запретил Ионафану самовольно сюда приходить справляться о его здоровье. Но на следующее утро, усевшись в расселине скалы, Рафаэль увидел внизу Ионафана, опять беседовавшего с хозяйкой.

На другой день он, простившись с хозяевами, уехал в Париж. Там Ионафан принес ему письма. Все они были от Полины. Он не стал читать и бросил их в камин. Потом вытащил из огня щипцами последний обрывок: «Помни: я приму какую угодно муку, но только возле тебя. <…> Я могу все вынести, только бы не плакать вдали от тебя, только бы знать о тебе…»

Рафаэль вызвал врача Бьяншона и попросил приготовить питье с небольшой дозой опия, чтобы постоянно быть в сонном состоянии, вставать не больше, чем на час в день. Он велел Ионафану никого не принимать, даже Полину и «погрузился в искусственный сон».

Однажды вечером он проснулся позже обычного, а обед еще не был подан. Он хотел уже уволить Ионафана, но тот повел его в столовую, где на столе среди серебра, золота, перламутра, фарфора дымился роскошный обед. За столом сидели его друзья и с ними женщины, разодетые, обворожительные, некоторые полуголые и были одинаково пьяны. Из соседней комнаты звучала приятная музыка. Рафаэль вскрикнул и ударил Ионафана по лицу. «– Чудовище! Ты поклялся убить меня!»

Оказывается, Бьяншон велел непременно развлечь Рафаэля, который тут же ушел, принял сонную дозу снотворного и лег.

В полночь он проснулся, услышав чудесный голос: «– Наконец-то!» На его постели сидела Полина «похорошевшая от разлуки и горя». Лицо ее было в слезах.

«– Беги, беги! Оставь меня! – глухо проговорил, наконец, Рафаэль. – Иди же! Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?»

Не мужественная смерть, как завершение светлой жизни, отданной на исполнение заповедей и не труд по призванию для пользы общества, а сплошная тяжелая истерика!

Он вытащил из под подушки крошечный лоскуток шагреневой кожи и показал ей. Она стала внимательно рассматривать талисман и была так прекрасна, неотразима, что он вскрикнул: – Полина, иди сюда!... Полина!... При этом последний остаток шагреневой кожи стал сжиматься в ее руке. Полина бросилась в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.

«С необыкновенной силой, последней вспышкой жизни, он выломал дверь. На диване он увидел Полину, которая «чтобы скорее умереть, старалась удавить себя шалью.

– Если я умру, он будет жив! – говорила она, силясь затянуть сделанный ею узел». Она тоже поверила в опасность талисмана. Его охватило исступление, «он бросился на нее», разорвав шаль и «хотел сдавить ее в объятиях». Он «искал слов, но только сдавленный хрип вырвался у него из груди… Наконец, не в силах больше проронить ни единого звука он в бешенстве укусил Полину. Услышав крики, вбежал Ионафан «и попытался оторвать молодую женщину от трупа над которым она скорчилась в углу.

– Что вам нужно? – сказала она. – Он мой, я его погубила, разве я этого не предсказывала?»


Эпилог

«– А что же сталось с Полиной?

– Ах, с Полиной?»

И в ответ на этот вопрос очень длинно описываются фантастические видения. То зимним вечером в огне домашнего камелька «сверхъестественное, неслыханной нежности» лицо, «явление мгновенное», то, опять на мгновение, профиль женщины «с волосами, развеваемыми ветром…» Или еще видение: женщина, вдруг явившаяся во сне, как олицетворение безумной любви. Или белая сказочная фигура, парящая над рекой в тумане. «Можно было подумать, что это призрак Прекрасной Дамы».

Итак, Полина – это, видимо, мечта, олицетворение безумной любви беспредельного счастья.

«– А Теодора?» – следует затем вопрос.

«– О, Теодора …она везде. Если угодна, она – это общество».

Такова концовка этого странного романа.

А Рафаэль? – можно было бы еще спросить. Человек, в сущности, незлой, способный в других условиях сделать много хорошего. Но по натуре крайне увлекающийся, неустойчивый, легко поддающийся внушению. И, главное, видимо, без прочных, вполне осознанных высоких нравственных ориентиров. Поэтому он так легко поддается любому внушению и мечется между крайностями.


Трудно в обществе, где царят обожествленные кумиры, где кумирами большинства становятся деньги, власть, высокие ступени социальной лестницы. Человек постепенно теряет (или вообще никогда не обретает) светлые идеалы, когда его постоянно окружают жестокость, обман, страшная несправедливость.

Как важно внедрять в человеческое сознание высокие нравственные ориентиры – заповеди; как необходимо постоянно создавать условия, способствующие, (а не препятствующие) всеобщему исполнению заповедей. Это, в сущности, главная цель человечества. Иначе войны, вражда, вечная погоня за деньгами, лютая зависть, унижения и страдания, страдания!...

Бальзак хорошо понял современное ему общество и беспощадно осудил его.


Есть заповедь, составленная на основе Евангельских светлых истин: «Пусть будут в почете все, кто своим трудом приносит конкретную пользу людям. Независимо от профессии, должности, образования, каждый, действительно работающий на пользу людям, пусть получает достойное вознаграждение, моральное и материальное, пусть не будет очень резких различий в материальном положении людей». В условиях, где эта заповедь вполне (или в значительной мере) исполнима, никому не нужен волшебный талисман и не возникли бы все трудные жизненные проблемы Рафаэля. И мечты и стремления были бы у него совсем, совсем иными. Не принадлежность к высшему обществу, не знатные любовницы, не бессмысленное прожигание жизни и не собственные миллионы, бесполезные для остальных, а собственный труд по душе, приносящий конкретную пользу людям – вот что должно быть в почете.

В обществе, где условия вполне способствуют исполнению светлых заповедей, основ поведения и отношений, всем стало бы легче и радостней жить на свете. Это именно то, что нужно всем.

Надо, видимо, начать с массового внедрения в сознание светлых истин и постепенно создавать реальные условия их всеобщего исполнения.