И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Фенечка была сирота, дочь умершей от холеры экономки Николая Петровича. «Прелестно было выражение ее глаз, когда она глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко глупо».
«Она была так молода, так одинока, Николай Петрович был сам такой добрый и скромный... Остальное досказывать нечего...» У них уже был 6-месячный ребенок, Митя.
Павел Петрович вскоре убедился в невиновности Фенечки.
— Вы не виноваты? Нет? Нисколько? — выяснял он, когда Фенечка принесла ему чай.
Речь, внешность, характеры — все так живо, зримо, реально!
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем...
Павел Петрович «ухватил и стиснул ее руку», побледнел; «тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке», и он прошептал — отнюдь не объяснение в любви, о нет!, а торжественную просьбу любить и никогда не покидать его брата. «Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым». Он прижал ее руку к губам, «судорожно вздыхая». Фенечка испугалась, не припадок ли с ним. «А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала».
Все эти усадьбы, тарантасы, рощи, старомодная романтика... Эти люди, давным-давно исчезнувшие, их устаревшие проблемы... Но странное дело, допотопные персонажи остаются где-то в душе читателя. Он верит в их реальность. Он их даже любит немножко.
Когда пришел брат, а Фенечка ушла, Павел Петрович с искренним волнением и самоотверженностью стал просить его жениться на Фенечке. Ведь Николай Петрович именно из уважения к нему и к его «аристократизму» не решился до сих пор на столь неравный брак.
— Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий?
— Аркадий? Он восторжествует, помилуй! Брак не в его принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено.
Когда вскоре Базаров уезжал из кирсановской усадьбы и на повороте дороги она в последний раз предстала пред ним, он только сплюнул и пробормотал: «Барчуки проклятые!»
Он не терпел малейшего унижения. «Я внук дьячка», «мой дед землю пахал», — говорил он о себе с некоторым вызовом. Его отец, Василий Иванович, даже иногда кокетничал: «Я ведь плебей, не из столбовых, не то что моя благоверная...» Может быть, неосознанный «комплекс неполноценности» здесь все же присутствовал.
Но образование (подлинное, а не формальное) постепенно воспитывает и равняет людей. Внук дьячка или князя, всем предстояло в будущем сродниться, перемешаться, хотя на пути к этому — столетия борьбы, ненависти, амбиций, страданий.
12
Базаров приехал к родителям, совершенно их этим осчастливив, и вначале усердно работал. Потом «лихорадка работы с него соскочила, заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством». Человек любознательный, умный, он отправлялся в деревню и вступал в беседу с каким-нибудь мужиком, вероятно желая его понять. Но мужик «с патриархальной певучестью» бормотал что-нибудь невразумительное, вроде: «Потому, значит... какой положон у нас, примерно, придел...» или «Вы наше отцы...», а потом говорил приятелю: «Известно, барин; разве он что понимает?» Самоуверенный, подтрунивавший над всеми Базаров не подозревал, что в глазах мужиков он при этом был «чем-то вроде шута горохового...».
Потом он нашел себе занятие, стал помогать отцу в его немудреной лечебной практике.
Можно себе представить состояние тогдашней медицины. Да и уровень развития пациентов!
Какая-нибудь баба приходила жаловаться, что ее «на колотики подняло». Поди разберись. Где больницы, оснащенные новейшей первоклассной техникой? Где спасительные лекарства? Впрочем, и сейчас, через полторы сотни лет, когда есть такие больницы и лекарства, достижениями современной медицины еще трудно, подчас невозможно воспользоваться. А уж тогда...
Базаров как-то раз вырвал зуб у заезжего торговца. Василий Иванович был в восторге, сохранил зуб (самый обыкновенный) и, показывая его потом, повторял: «Вы посмотрите, что за корни! Этакая сила у Евгения! Краснорядец так на воздух и поднялся...» Не удивительно, что краснорядец подпрыгнул, если учесть, что анестезии тогда, кажется, не было. (И вообще требуется в данном случае хирург-стоматолог.) Но Василий Иванович боготворил сына и восхищался всем, что тот делал.
Однажды мужик из соседней деревни привез брата, больного тифом. Брат лежал без сознания «ничком на связке соломы», весь покрытый темными пятнами. Спасти его не смогли; он умер в телеге на обратном пути.
Дня три спустя Базаров спросил, нет ли у отца «адского камня» — прижечь ранку.
— Кому?
— Себе.
Оказалось, он ездил в деревню, откуда привозили тифозного мужика. «Они почему-то вскрывать его собирались, а я давно в этом не упражнялся.
— Ну?
— Ну, вот я и попросил уездного врача; ну и порезался».
Талант, любознательность или небрежная самоуверенность виноваты? Но, конечно, в первую очередь — несовершенство массовой медицины.
— Ты бы посмотрел на его ланцеты! — рассказывал Базаров о слабой технической оснащенности уездного врача. (Когда-нибудь будущие поколения ужаснутся по поводу нашей нынешней медицины и пожалеют нас.)
«Василий Иванович вдруг побледнел весь...»
Прижигая эту ранку на пальце, он спросил: — Не лучше ли нам прижечь железом?
— Это бы раньше надо сделать; а теперь, по-настоящему, и адский камень не нужен. Если я заразился, так уж теперь поздно.
— Как... поздно... — едва мог произнести Василий Иванович.
— Еще бы! С тех пор 4 часа прошло с лишком.
Страшно, мучительно, страница за страницей — о постепенном появлении симптомов опасной болезни, о переживаниях родителей. (Арине Власьевне сказали вначале, что сын простудился.)
И вот Базаров уже не может встать с постели: «голова у него закружилась, кровь пошла носом; он лег опять».
«Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна», — посоветовал он в конце концов отцу. И еще попросил уведомить Одинцову: «Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает».
И опять страница за страницей... Долго, подробно и так удивительно точно, реально и сдержанно. Мучительное умирание на глазах у бесконечно любивших его родителей. «Все в доме вдруг словно потемнело...» И в сердце читателя словно вонзили нож и медленно его там поворачивают.
«Стук рессорного экипажа, тот стук, который так особенно заметен в деревенской глуши...»
«Ливрейный лакей отворял дверцы кареты; дама под черным вуалем, в черной мантилье выходила из нее.
— Я Одинцова, — промолвила она. — Евгений Васильевич жив? Вы его отец? Я привезла с собой доктора».
На миг родителям показалось, что это ангел с неба, спасение. Так хотелось надеяться... И читатель готов с ними вместе поверить. Увы, немец-доктор шепнул затем Анне Сергеевне, что больной безнадежен.
И последний короткий разговор наедине. Вот из него лишь отдельные фразы.
— Ну, спасибо, — повторил Базаров. — Это по-царски. Говорят, цари тоже посещают умирающих.
— Евгений Васильевич, я надеюсь...
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено.
Он, как всегда, держался мужественно, немного, как всегда, иронизируя.
— Ну, что ж мне вам сказать... я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно.
И насчет своих былых жизненных планов он теперь отозвался с иронией. «И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! Задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично...»
Не только любовь, но вся его жизнь оказалась «неспетой песней». Прощаясь, Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу и тихо вышла.
— Что, — спросил ее шепотом Василий Иванович.
— Он заснул...
Базарову не суждено уже было просыпаться, а на следующий день он умер.
Через полгода состоялись две свадьбы: Аркадия с Катей и Николая Петровича с Фенечкой.
Был в имении Кирсановых любопытный персонаж — Петр, важничающий лакей Николая Петровича, человек «новейший, усовершенствованный», «молодой и щекастый малый» с «напомаженными волосами» и «учтивыми телодвижениями». Он женился тоже, «взял порядочное приданое за своею невестой, дочерью городского огородника, которая отказала двум хорошим женихам только потому, что у них часов не было: а у Петра не только были часы — у него были лаковые полусапожки».
Здесь веет чем-то знакомым, чем-то сродни будущему мещанскому «вещизму». «Глазенки карие и желтые ботиночки зажгли в душе моей негаснущий костер», — сообщалось потом в песенке времен нэпа от имени какой-то влюбленной девицы...
В конце романа — короткое сообщение о дальнейшей судьбе каждого из героев.
Отец и сын Кирсановы живут в Марьине, Аркадий стал «рьяным хозяином», и дела их начинают поправляться.
Павел Петрович пребывает в Дрездене, где общается главным образом с англичанами и проезжими русскими; его там считают «совершенным джентльменом».
Анна Сергеевна вышла замуж «не по любви, но по убеждению» за одного из будущих русских деятелей, человека умного, волевого и даже доброго. Они живут дружно «и доживутся, пожалуй, до счастья... пожалуй, до любви».
И последняя, пронзительная сценка — небольшое сельское кладбище, могила Базарова. Туда «часто приходят два уже дряхлых старичка — муж с женою», становятся на колени возле могилы, «и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын». И приходит вдруг то самое «очищение души», которым заканчиваются лучшие трагедии в литературе. Да и жизнь человеческая с ее неизбежным концом всегда, в сущности, трагедия. (А быть может, есть в неведомых формах ее продолжение в иных мирах?)
Наконец, заключение книги — печальное, светлое. Цветы на одинокой могиле говорят не только о великом спокойствии «равнодушной» природы, но «о вечном примирении и о жизни бесконечной...».
Эта музыка прозрачного окрыленного русского языка! И реальные, подлинные души людей, их облик, вся обстановка жизни. И не сумбур разрозненных впечатлений, но какое-то светлое, высокое осмысление.
И ни малейшей категоричности, ни тени самоуверенной, настойчиво поучающей манеры знатока, владеющего «истиной в последней инстанции...».
1861
В последние годы жизни Тургенев был знаменит, болен и одинок. Его охотно печатали, но к его новым произведениям критики относились неодобрительно, даже порой насмешливо.
О взглядах, высказанных в романе «Дым», А. А. Фет писал с негодованием Л. Н. Толстому: «В России-де все гадко и глупо, и все надо гнуть насильно и на иностранный манер».
А вот мнение Л. Н. Толстого: «В «Дыме» нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна».
Интересно, читая роман, определить собственное отношение к тому, что так не понравилось Толстому и Фету. Правы ли они? А вот что сам Тургенев писал Фету: «Что «Дым» Вам не понравился, это очень не удивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился. Впрочем, он никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно все равно. Представьте, что я уверен, что это — единственно дельная и полезная вещь, которую я написал!»
Кто тут прав и кто ошибается? Иногда и великие ошибаются. — Вспомним, что говорил гениальный Лев Толстой Чехову: «Я терпеть не могу Шекспира. Но ваши пьесы еще хуже».
Человек имеет право на собственное мнение. Прекрасно сказала Марина Цветаева о рабском преклонении перед авторитетами: «Пушкинскую руку жму, а не лижу».
Итак, раскрываем роман.
1
«10-е августа 1862 года, 4 часа пополудни». Курорт Баден-Баден, праздничный, солнечный. Играет оркестр в павильоне. Довольство и ликование на лицах «избранной» публики.
А вот представители русской знати: «подходили они пышно, небрежно, модно, приветствовали друг друга величественно, изящно, развязно, как оно и следует существам, находящимся на самой высшей вершине современного образования...» Увы, «сойдясь и усевшись», эти столпы «не знали, что сказать друг другу» и пробавлялись «дрянненьким переливанием из пустого в порожнее».
А между тем, здесь у «русского дерева», были сливки общества. Граф Х., «музыкальная натура» (в сущности, претенциозная бездарь); «и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер»; «и князь У., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О.О., который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать; и Р.Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень...» Этот Р.Р. «еще сохранил предания львов сороковых годов, эпохи «Героя нашего времени...». Что же он конкретно сохранил? Походку, «неестественную медлительность движений», «сонную величественность выражения на неподвижном, словно обиженном лице», привычку, зевая, перебивать чужую речь» и т. п. «Тут были даже государственные люди, дипломаты, тузы с европейскими именами...» Вроде бы, «мужи совета и разума», но на деле оказывается — невежды. Тут и светские молодые львы «с превосходнейшими проборами на затылках, с прекраснейшими висячими бакенбардами...».
Ну а дамы! Графиня Ш., известная законодательница мод, прозванная «Медузою в чепце», княгиня Бабетт, «та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух)»; княгиня Аннетт, «которая всем бы взяла, если бы по временам... не проскакивала в ней простая деревенская прачка...» «и княгиня Пашетт, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг... прибил градского главу и украл 20 тысяч рублей серебром казенных денег; слезливая княжна Зозо...».
Что поделаешь. Нечто похожее изображали и другие, заслуживающие доверия классики, — Грибоедов, к примеру, в «Горе от ума»; да многие, многие...
А вот, кажется, положительный герой.
За столиком перед кофейной Вебера сидел «красивый мужчина лет под 30, среднего роста, сухощавый и смуглый с мужественным и приятным лицом». Он сидел «спокойно и просто». Он производил впечатление «честного и дельного малого». Наконец-то! Познакомимся: Григорий Михайлович Литвинов.
2
Как обычно у Тургенева, далее следует краткая биография героя, изложенная незатейливо и обстоятельно.
«Сын отставного служаки-чиновника из купеческого рода», воспитывался в деревне. Мать была «дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера, однако». Она даже «перевоспитала» мужа: он «стал держаться прилично и браниться бросил; стал уважать ученых и ученость, хотя, конечно, ни одной книги в руки не брал». Говорил он теперь «все больше о предметах возвышенных». Если, к примеру, в голову приходила мысль: «Эх! взял бы да выпорол!», он вслух лишь произносил: «Да, да, это... конечно; это вопрос».
Госпожа Литвинова дом свой поставила на европейскую ногу; слугам говорила «вы» и т. д. Она скончалась от чахотки в год поступления сына в Московский университет.
Сын университета не закончил, потолкался некоторое время в провинции «без денег, без связей, почти без знакомых». Понимая, что обширное имение матери плохо управляется, что в опытных и знающих руках оно превратилось бы в золотое дно, он отправился за границу учиться агрономии и технологии.
Теперь он собирается возвращаться на родину. Теперь он уверен в своей будущности, в пользе, которую принесет своим землякам и, пожалуй, даже всему краю.
Посмотрим, что у него получится и какие на пути молодого энтузиаста возникнут препятствия.
А зачем он в Бадене? Ожидает приезда невесты — Татьяны Петровны Шестовой. Весну и лето он провел в Дрездене, где она поселилась со своей теткой.
Собираясь вступить на новое поприще, он предложил ей «соединить свою жизнь с его жизнью — на радость и на горе, на труд и на отдых». Судьба его определилась, он гордится этой судьбой».
Но почему он в Бадене? Тут одно любопытное обстоятельство...
Тетка невесты, ее воспитавшая, — демократка, идейная противница большого света и аристократии, не могла устоять против соблазна хоть разочек взглянуть на этот большой свет «в таком модном месте, каков Баден...», «Роскошь и блеск тайно волновали ее, и весело и сладко было ей бранить и презирать их...» Вот такое печальное противоречие, — увы, довольно частое в мире страшного неравенства. «Свободная душа, вся горящая огнем самопожертвования», не могла устоять против соблазна; роскошь и блеск тайно волновали ее. Да что там бедная тетушка. Многие впоследствии, куда более значительные, сильные, облеченные ответственностью, не могли устоять против соблазна роскоши, престижа, власти — хотя бы роскоши весьма относительной; или власти хотя бы замаскированной, а то и вовсе мнимой; или против стремления ощущать свою значимость...
А Татьяна? В ней что-то есть светлое — милая простота, сдержанное достоинство. Что-то есть в ней, вполне отвечающее христианским заповедям, хотя она, кажется, не слишком религиозна.
Через несколько дней Татьяна с теткой должны приехать.
3
Неожиданно к Литвинову, сидящему за столиком перед кафе, подходит его московский знакомый, некий Бамбаев, «человек хороший из числа пустейших». Немолодой, тучный, «вечно без гроша и вечно от чего-нибудь в восторге». Бамбаев между прочим сообщил, что в Баден приехал из Гейдельберга сам Губарев, перед которым благоговеют, который пишет «сочинение...».
— О чем это сочинение? — спросил Литвинов.
— Обо всем, братец ты мой... Все там будет разрешено и приведено в ясность.
К ним потом присоединился еще один молодой человек, Ворошилов, знакомый Бамбаева, любитель поговорить о различных «вопросах». Сначала они втроем пошли обедать и в кафе за столиком «вступили в разговор». Особенно отличился Ворошилов, «красивый молодой человек с свежим и розовым, но уже серьезным лицом». «Имена новых ученых, заглавия только что вышедших брошюр, вообще имена, имена, имена, имена — дружно посыпались с его языка, доставляя ему самому высокое наслаждение, отражавшееся в его запылавших глазах». Имена и заглавия рождали в нем, видимо, ощущение собственной значимости, приобщенности к чему-то «высшему». (Видимо, и восторженность Бамбаева была того же порядка.)
Потом они все трое отправились в гостиницу, где остановился Степан Николаевич Губарев...
Литвинов увидел «господина наружности почтенной и немного туповатой...». В комнате присутствовала еще одна дама, немолодая, в шелковом поношенном платье и какой-то «плотный человек», все время молчавший. Дама с гневом обличала какого-то сановника, Губарев при этом сказал: «Сверху донизу все гнило...» Потом речь пошла еще о каких-то лицах, дрязгах. Бамбаев активно включился в эти сплетни; Губарев больше помалкивал, раз только заявил «не то наставническим, не то пророческим тоном:
— Все будут в свое время потребованы к отчету, со всех взыщется».
А вокруг продолжалась болтовня, «бешенство сплетни». Между прочим, Губарев спросил Литвинова о его политических убеждениях.
«Литвинов улыбнулся.
— Собственно у меня нет никаких политических убеждений.
— Что так? — промолвил с странною кротостью Губарев. — Не вдумались еще или уже устали?
— Как вам сказать? Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем. Заметьте, что я придаю слову «политический» то значение, которое принадлежит ему по праву и что...
— Ага! из недозрелых, — с тою же кротостью перебил его Губарев» и отошел от него.
Стали появляться новые посетители, под конец вечера набралось довольно много народу.
4
О чем только не говорили эти люди... Дама в поношенном платье (фамилия ее была Суханчикова) отчаянно сплетничала, ругала какого-то Евсеева: «Евсеев подлец!» — а когда этот Евсеев явился, очень дружелюбно с ним разговаривала и «попросила его провести ее домой». Потом она разглагольствовала о Гарибальди, о каком-то Карле Ивановиче, которого высекли его собственные дворовые, о Наполеоне III, о женском труде, о купце Плескачеве, заведомо уморившем двенадцать работниц и получившем медаль с надписью «за полезное», о пролетариате, о грузинском князе Чукчеулидзе, застрелившем жену из пушки, и о будущем России.
Пришел и некто Пищалкин, человек хотя и честный, но «ограниченный, мало знающий и бездарный».
«Пришло несколько офицерчиков, выскочивших на коротенький срок в Европу и обрадовавшихся случаю, конечно, осторожно и не выпуская из головы задней мысли о полковом командире, побаловаться с умными и немножко даже опасными людьми».
Ну и прочие им под стать... Два нелепых студентика из Гейдельберга; французик, «грязненький, бедненький, глупенький...». В него якобы влюблялись русские графини, сам же он больше помышлял о даровом ужине.
Явился некий Тит Биндасов, «кулак и выжига, по речам террорист, по призванию квартальный, ...лысый, беззубый, пьяный...».
Сатира. Вряд ли совсем уж необоснованная. К беспокойству о «будущности России» часто примешивались (и тогда и потом) личная корысть, бескультурье под маской интеллектуальности, хвастовство, склоки, всевозможные комплексы. Подчас та или иная идея может привлечь самую разную публику, выдвинуть новых кумиров толпы. «А будут люди лучше, — напоминал впоследствии Лев Толстой, — и сама собою устроится та жизнь, какая должна быть между хорошими людьми».