И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Все эти люди знали друг друга, обменивались «восклицаниями и приветами» через голову Нежданова, а он сидел неподвижно и неловко, «точно пария какой. Горько, и стыдно, и скверно было у него на душе».
«И вдруг — о чудо!» — во время одного антракта Сипягин с ним заговорил, слушал его с большим вниманием, с участием, а «в следующий антракт заговорил с ним опять, но уже не о комедии Островского, а вообще о разных житейских, научных и даже политических предметах». «Нежданов... даже несколько наддавал, как говорится, пару». Он тогда еще не знал, что весь этот «демократизм» соседа — лишь притворство, игра. Вошло в моду — преодолев сословный консерватизм, быть чуть-чуть «современным», чуть-чуть «либеральным».
«По окончании пьесы Сипягин весьма благосклонно распростился с Неждановым — но не пожелал узнать его фамилию и сам не назвал себя». Потом, ожидая на лестнице свою карету, он столкнулся с приятелем, флигель-адъютантом, князем.
«Я смотрел на тебя из ложи, — сказал ему князь, посмеиваясь сквозь раздушенные усы, — знаешь ли ты, с кем ты это беседовал? — Нет, не знаю; а ты? — Неглупый небось малый, а? — Очень неглупый; кто он такой? — Тут князь наклонился ему на ухо и шепнул по-французски: — Мой брат. Да, он мой брат. Побочный сын моего отца... зовут его Неждановым. Я тебе когда-нибудь расскажу... Отец никак этого не ожидал — оттого он и Неждановым его прозвал. Однако устроил его судьбу. Мы выдаем ему пенсию. Малый с головой... получил, опять-таки по милости отца, хорошее воспитание. Только совсем с толку сбился, республиканец какой-то... Мы его не принимаем...» А на следующий день Сипягин прочел в газете объявление Нежданова.
Итак, отцом Нежданова был князь, матерью — хорошенькая гувернантка, умершая в день родов.
Отец виделся с ним очень редко, но завещал ему кое-какие деньги, проценты с которых Нежданов получал от братьев. Он окончил пансион и учился в университете.
Тонкие черты лица, нежная кожа, пушистые волосы... Все в нем «изобличало породу».
«Фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность». «Идеалист по натуре», он «считал долгом смеяться над идеалами». Но при этом втайне даже писал стихи.
5
И вот имение Сипягина. Его жена, Валентина Михайловна, очень красивая, обходительная дама; сын, хорошенький кудрявый мальчик, «завитой и напомаженный». Изящное убранство гостиной. Легкий ветер над «пышно раскинутым садом...».
Благообразный слуга в ливрейном фраке и белом галстуке доложил о приезде соседа, Семена Петровича Калломейцева.
Это был «настоящий петербургский «гранжанр» высшего полета». Посмотрим, что этот «гранжанр» собой представляет.
Вошел он в комнату — «развязно, небрежно и томно»; «приятно просветлел», «поклонился немного вбок» и «эластически выпрямился потом», «заговорил не то в нос, не то слащаво»; «почтительно взял и внушительно поцеловал руку Валентины Михайловны». Тургенев подробно все запечатлел, тем самым сохранив для потомства.
А как он был одет? «На самый лучший английский манер: цветной кончик белого батистового платка торчал маленьким треугольником из плоского бокового кармана пестренькой жакетки; на довольно широкой черной ленточке болталась одноглазая лорнетка; бледно-матовый тон шведских перчаток соответствовал бледно-серому колеру клетчатых панталон». Он был коротко острижен, гладко выбрит; лицо «несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с пухлыми красными губками». Лицо «дышало приветом... и весьма легко становилось злым, даже грубым, стоило кому-нибудь, чем-нибудь задеть Семена Петровича». А уж если заденут его принципы, «он делался безжалостным», «все его изящество испарялось мгновенно».
Какие же это принципы? Вот главные три кита его идеологии: консерватизм, патриотизм и религиозность. Принципы сами по себе неплохие, но при его агрессивности они могли превратиться в свою противоположность. (Христианское милосердие — в безжалостную мстительность, например.)
Но самое удивительное: он никакой не аристократ, он происходил «от простых огородников». Прадед его именовался по месту рождения: Коломенцов. После замены некоторых букв появилась фамилия Калломейцев. Но откуда взялось богатство, «связи»? Жаль, что об этом история умалчивает. Ведь это важней, интересней, чем то, как «уже дед его переименовал себя в Коломейцева» и т. д. Невзирая на все манипуляции, Семен Петрович «не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит собственно от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну».
«Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера». Он приехал в свое имение «на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться», т. е. «кого пугнуть, кого поприжать».
Последовала светская беседа о том о сем, даже о современной литературе. Калломейцев сообщил, что русской литературой он мало интересуется, поскольку там изображают главным образом «каких-то разночинцев». — «Дошли до того, — жаловался он, — что героиня романа — кухарка, простая кухарка!»
Пришла в гостиную Марианна, племянница Сипягина — «молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок».
«Эти две женщины не любили друг друга». Одна, Марианна, прямолинейная, самоотверженная; другая, Валентина Михайловна, лукавая и беспощадно эгоистичная.
6
Марианна в сравнении с теткой казалась некрасивой. Круглое лицо, орлиный нос, тонкие губы.
Покойный отец Марианны, генерал, был уличен в «громадной казенной краже; его судили, ...осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь». Он умер в крайней бедности. Жена его, родная сестра Сипягина, мать Марианны, умерла вскоре после мужа. Сипягин приютил у себя Марианну, но «жить в зависимости было ей тошно... и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий».
Потом все выбежали на главное крыльцо навстречу приближавшейся коляске. Рукопожатия, объятия, приветы... Все общество двинулось вверх по лестнице, «уставленной с обеих сторон главными слугами и служанками. К ручке они не подходили — эта «азиатщина» была давно отменена — и только кланялись почтительно, а Сипягин отвечал их поклонам — больше бровями и носом, чем головою».
Нежданов, прибывший вместе с хозяином, чувствовал себя неловко. «На нем было старое, довольно невзрачное пальто; дорожная пыль насела ему на все лицо и на руки».
Наконец он оказался один в предоставленной ему комнате, выложил вещи из чемодана, умылся и переоделся. Как всегда его сердце ныло, он устал от двухдневного постоянного присутствия чужого человека, от разнообразных, бесплодных разговоров.
Неделя прошла незаметно. Вот несколько небольших отрывков из письма Нежданова к другу, некоему Силину, человеку «замечательно чистой души», но робкому, немощному. Этот Силин, бывший товарищ Нежданова по гимназии, жил, вернее, тихо прозябал в отдаленном губернском городе у зажиточного родственника, от которого зависел вполне. «Ни перед кем Нежданов так беззаветно не высказывался», словно беседовал с «жильцом другого мира или с собственной совестью». «Плохо владея пером, Силин отвечал мало, короткими неловкими фразами»; но Нежданову требовались не его ответы, а возможность высказаться.
«...Поздравь меня, — писал ему в этот раз Нежданов, — попал я на подножный корм и могу теперь отдохнуть и собраться с силами».
«Хозяева — учтивые, либеральные...»
«Но больше всех меня занимает одна девушка, родственница ли, компаньонка ли... с которой я почти двух слов не сказал, но в которой я чувствую своего поля ягоду...»
«Что она несчастна, горда, самолюбива, скрытна, а главное, несчастна — это для меня не подлежит сомнению. Почему она несчастна — этого я до сих пор еще не знаю. Что она натура честная — это мне ясно; добра ли она — это еще вопрос».
7
Однажды приехал брат хозяйки, Маркелов. Смуглый, курчавый, жилистый, он мало похож был на Валентину Михайловну. Придя в комнату к Нежданову, он попросил его прочесть письмо.
— От Василия Николаевича, — прибавил он, значительно понизив голос.
«Это было нечто вроде полуофициального циркуляра, в котором податель, Сергей Маркелов, рекомендовался как один из «наших», вполне заслуживавших доверия; далее следовало наставление о безотлагательной необходимости взаимодействия, о распространении известных правил. Циркуляр был между прочим адресован и Нежданову, тоже как верному человеку».
Сначала оба они закурили. Потом состоялся разговор.
— Вы с здешними крестьянами уже успели сблизиться? — спросил наконец Маркелов.
— Нет, пока еще не успел.
— Да вы давно ли сюда прибыли?
— Скоро две недели будет.
— Занятий много?
— Не слишком.
Маркелов угрюмо кашлянул.
— Гм! Народ здесь довольно пустой, — продолжал он, — темный народ. Поучать надо. Бедность большая, а растолковывать некому, отчего эта самая бедность происходит.
— Бывшие мужики вашего зятя, сколько можно судить, не бедствуют, — заметил Нежданов.
— Зять мой — хитрец; глаза отводить мастер. Крестьяне здешние — точно, ничего; но у него есть фабрика. Вот где нужно старание приложить. Тут только копни: что в муравьиной кучке, сейчас заворошатся. Книжки у вас с собою есть?
— Есть... да немного.
— Я вам доставлю.
Потом они съездили в деревеньку Маркелова. Чтобы в нее попасть, надо было проехать через город.
Что собой представлял тогда этот губернский город?
«Не успели новые знакомцы обменяться и полусотней слов, как уже замелькали перед ними дрянные подгородные мещанские домишки с продавленными тесовыми крышами, с тусклыми пятнами света в перекривленных окошках; а там загремели под колесами камни губернской мостовой, тарантас запрыгал, заметался из стороны в сторону... и, подпрыгивая при каждом толчке, поплыли мимо глупые каменные двухэтажные купеческие дома с фронтонами, церкви с колоннами, трактирные заведения... Дело было под воскресенье; на улицах уже не было прохожих, но в кабаках еще толпился народ. Хриплые голоса вырывались оттуда...
Тарантас перебрался через обширную базарную площадь, миновал губернаторский дом с пестрыми будками у ворот, частный дом с башней, бульвар... снова очутился на вольном загородном воздухе, на большой, вербами обсаженной дороге...»
Маркелов был, в сущности, неудачником. Окончив артиллерийское училище, стал офицером, но вскоре подал в отставку из-за неприятности с командиром. Поскольку этот командир был немцем, он возненавидел немцев. Читал он немного и, главным образом, «книги, идущие к делу, Герцена в особенности». Несколько лет тому назад он влюбился в одну девушку, но та ему изменила и вышла за адъютанта. Маркелов возненавидел также и адъютантов. Ограниченный и не слишком способный к научным занятиям, он упрямо писал статьи о недостатках артиллерии, но ни одну не мог довести до конца.
Это был человек «упрямый, неустрашимый до отчаянности, не умевший ни прощать, ни забывать, постоянно оскорбляемый за себя, за всех угнетенных, — и на все готовый. Его ограниченный ум бил в одну и ту же точку: чего он не понимал, то для него не существовало...» Хозяин он был посредственный, «у него в голове вертелись разные социалистические планы», которых он не мог осуществить. «Человек искренний, прямой, натура страстная и несчастная, он мог в данном случае оказаться безжалостным, кровожадным... — и мог также пожертвовать собою, без колебания и без возврата».
Он «жил спартанцем и монахом», влюбился было в племянницу Сипягина Марианну, даже сделал предложение, но взаимности не встретил, получил отказ.
8
Когда тарантас подкатил к крыльцу, Маркелов сказал Нежданову:
«Вы найдете здесь гостей, которых знаете хорошо, но никак не ожидаете встретить». И действительно. «В небольшой, крайне плохо убранной гостиной» сидели Остродумов и Машурина. При свете керосиновой лампы они пили пиво и курили табак. Выяснилось, что они присланы «по общему делу», Остродумов останется в губернии «для пропаганды», а Машурина должна куда-то поехать.
Беседа, странная, сумбурная, продолжалась всю ночь.
Маркелов с раздражением («хотя никто ему не противоречил») говорил о «необходимости безотлагательного действия» («мешкать могут одни трусы») и о том, что «некоторая насильственность необходима, как удар ланцета по нарыву». Он где-то вычитал это сравнение, и оно ему нравилось.
«Машурина и Остродумов одобряли его улыбкой, взором, иногда коротким восклицанием; а с Неждановым произошло нечто странное». Сперва он говорил «о вреде поспешности, преждевременных, необдуманных поступков». Потом вдруг он «с каким-то отчаянием, чуть не со слезами ярости на глазах, с прорывавшимся криком в голосе принялся говорить в том же духе, как и Маркелов, пошел даже дальше, чем тот». Что толкнуло его на это? Внутренняя тревога? Неудовлетворенность жизнью? Желание себя показать? Или слова Маркелова «зажгли в нем кровь»? Может быть, сыграла тут главную роль его нервозность? И при всем этом надежда через «русский бунт» установить жизнь счастливую и справедливую для всех угнетенных.
До самой зари продолжалась беседа. Связывали в пачки «разные книжонки», обсуждали меры и средства, роль каждого. Упомянули, в частности, среди людей, способных пригодиться, некоего Соломина, заведовавшего бумагопрядильной фабрикой.
«Мы его еще не раскусили, но дельный, дельный человек», — заметил Маркелов.
Затем, вскоре после возвращения в дом Сипягиных, у Нежданова состоялся важный разговор с Марианной. Она рассказала, как осталась без родителей, как ее облагодетельствовали родственники. Рассказала и о том, что Валентина Михайловна, жена ее дяди — лжива, любит притворяться. «Она знает, что похожа на мадонну, и никого не любит!» «Она вся — благоволение!» Но пальцем не шевельнет, чтобы помочь страдающим. А уж если ей что-либо «нужно или выгодно... тогда... о, тогда»!
Разговор происходил в одной из липовых аллей, начинавшейся недалеко от террасы.
«Марианна принадлежала к особенному разряду несчастных существ. (В России они стали попадаться довольно часто.) Несправедливость, на которую они страшно чутки, возмущает их до дна души. Пока она говорила, Нежданов глядел на нее внимательно; ее покрасневшее лицо, с слегка разбросанными короткими волосами, с трепетным подергиваньем тонких губ, показалось ему и угрожающим, и значительным — и красивым».
Она вовсе не стремилась порисоваться перед молодым человеком, когда говорила: «Вы вольны смеяться надо мною, но если я несчастна, то не своим несчастьем. Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси... нет, не страдаю — а негодую за них, возмущаюсь... что я за них готова... голову сложить. Я несчастна тем, что я барышня, приживалка, что я ничего, ничего не могу и не умею! Когда мой отец был в Сибири, а я с матушкой оставалась в Москве — ах, как я рвалась к нему! И не то чтобы я очень его любила или уважала — но мне так хотелось изведать самой, посмотреть собственными глазами, как живут ссыльные, загнанные... И как мне было досадно на себя и на всех этих спокойных, зажиточных, сытых!.. А потом, когда он вернулся, надломанный, разбитый, и начал унижаться, хлопотать и заискивать... ах, как это было тяжело! Как хорошо он сделал, что умер... и матушка тоже! Но вот я осталась в живых... К чему? Чтобы чувствовать, что у меня дурной нрав, что я неблагодарна, что со мной ладу нет — и что я ничего, ничего не могу ни для чего, ни для кого!»
Почему же она словно изливала перед ним душу? Она сама потом объяснила: «Вы ведь такой же, как я — несчастный, — и нрав у вас тоже... дурной, как у меня».
9
Шли дни. Однажды вдруг к обеду приехал Калломейцев, расстроенный и раздраженный. Он сообщил, что в Белграде убили его друга, сербского князя Михаила. «Понемногу расходившись и придя в азарт, Калломейцев от заграничных якобинцев (будто бы виноватых в смерти его друга) обратился к доморощенным нигилистам и социалистам», «изъявлял желание раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются чему бы и кому бы то ни было».
«И при этом он то и дело устремлял взор на Нежданова»: «Вот, мол, тебе!.. Это я на твой счет!»
«Тот не вытерпел, наконец, и начал возражать... начал защищать надежды, принципы, идеалы молодежи».
Сипягину удалось прекратить схватку. «Возвысив голос и приняв осанку, в которой неизвестно что преобладало: важность ли государственного человека, или же достоинство хозяина дома — он с спокойной твердостью объявил, что не желает слышать более у себя за столом подобные неумеренные выражения; что он давно поставил себе правилом (он поправился: священным правилом) уважать всякого рода убеждения, но только с тем (тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом), чтобы они удерживались в известных границах благопристойности и благоприличия...»
Сипягин был очень доволен: эта сцена дала ему возможность «выказать силу своего красноречия, усмирить начинавшуюся бурю».
Марианна «упорно глядела в свою тарелку». Сочувствуя речам Нежданова, она не хотела «выдать себя Сипягиной. Она чувствовала на себе ее проницательный, пристальный взор».
Валентина Михайловна, дама ловкая, изящная, вполне добродетельная, всегда стремилась очаровывать молодых людей. Она была властолюбива! «Повелевать, привлекать и нравиться», «заставить чужие глаза то померкнуть, то заблистать», «смутить чужую душу» — возможно, это давало ей ощущение своей значимости.
Едва появился в их доме Нежданов, она и его пыталась очаровать, а теперь поняла: «Нежданов отвернулся от нее», «уж не Марианна ли? Да, наверное, Марианна. Он ей нравится... да и он...»
«Было уже довольно поздно, часов около десяти». Хозяева играли в карты с Калломейцевым.
А Нежданов и Марианна, войдя в какую-то полупустую комнату, беседовали. В этот вечер Нежданов ей все рассказал: свои планы, намерения, все свои связи, знакомства. «Он упомянул о полученных письмах, о Василии Николаевиче, обо всем — даже о Силине... Благодарность, гордость, преданность, решимость — вот чем переполнялась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли... Она вдруг страшно похорошела!»
Она хочет быть полезной их общему делу, готова на все! «Еще одно слово — и у ней брызнули бы слезы умиления». Ее охватила «жажда деятельности, жертвы, жертвы немедленной...». Потом она услышала чьи-то легкие, осторожные шаги за дверью. «Я знаю, кто нас подслушивает... — проговорила она так громко, что в коридоре явственным отзвучием раздавалось каждое ее слово, — госпожа Сипягина подслушивает нас... но мне это совершенно все равно».
Шорох шагов прекратился.
— Так как же? — обратилась Марианна к Нежданову, — что же мне делать? как помочь вам? Говорите... говорите скорей! Что делать?..
— Что? — промолвил Нежданов. — Я еще не знаю... Я получил от Маркелова записку... Надо мне ехать завтра с ним к Соломину.
Марианна для него стала «воплощением всего хорошего, правдивого на земле».
И он обещал: «Отныне все, что я буду делать, все, что я буду думать, — все, все сперва узнаешь... ты».
«Но они даже не поцеловались... и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку».
На другой день он отправился с Маркеловым к Соломину на бумагопрядильную фабрику.
10
Фабрика, принадлежавшая какому-то купцу, была завалена работой, процветала. «Отовсюду несся бойкий гам и гул непрестанной деятельности: машины пыхтели и стучали, скрипели станки, колеса жужжали, хлюпали ремни, катились и исчезали тачки, бочки, нагруженные тележки; раздавались повелительные крики, звонки, свистки; торопливо пробегали мастеровые в подпоясанных рубахах, с волосами, прихваченными ремешком, рабочие девки в ситцах; двигались запряженные лошади... Людская тысячеголовая сила гудела вокруг, натянутая как струна».
Но как эти, едва нарождавшиеся предприятия еще были непохожи на будущие! Даже такое процветающее предприятие при умелом управляющем.
«Все шло правильно, разумно, полным махом; но не только щегольства или аккуратности, даже опрятности не было заметно нигде и ни в чем; напротив — всюду поражала небрежность, грязь, копоть; там стекло в окне разбито, там облупилась штукатурка, доски вывалились, зевает настежь растворенная дверь; большая лужа, черная, с радужным отливом гнили, стоит посреди главного двора; дальше тотчас груды разбросанных кирпичей; валяются остатки рогож, циновок, ящиков, обрывки веревок; шершавые собаки ходят с подтянутыми животами и даже не лают; в уголку под забором сидит мальчик лет четырех, с огромным животом и взъерошенной головой, весь выпачканный в саже, — сидит и безнадежно плачет, словно оставленный целым миром...»
«Русская фабрика — как есть; не немецкая и не французская мануфактура», — заключает с горечью Тургенев.
Да, на фоне расчетливой аккуратности зарубежных работников русская бесшабашная небрежность того времени производила невыгодное впечатление. Пролетит время, и после всех перемен и бесчисленных трагедий высококлассные мастера придут на иные, сверкающие блеском самоуправляемые, полностью автоматизированные предприятия будущего. На целый завод — 1–2 оператора. Безлюдное производство будущих веков.
Но пока что на этих грязных фабриках потихоньку рождался будущий пролетариат и капиталист, организатор нового производства. Потом обострение борьбы между пролетариатом и капиталистами... Последние наконец научатся откупаться от работяг: отчасти делиться прибылью. Затем что-то вроде «народного капитализма...». Кое-где в развитых странах стали недавно появляться предприятия без хозяина, управляемые коллективом. Вся их прибыль — собственность работников.