И. Вольская Вмире книг Тургенева Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали в книгах
| Вид материала | Книга |
- И. Вольская Вмире книг Толстого Москва,2008 г Аннотация Великие писатели всегда воплощали, 3107.25kb.
- Урок по литературному чтению в 3 классе Гринько О. И. Тема урока «Обобщающий урок, 51.42kb.
- Патриотическое воспитание младших школьников на уроках английского языка, 119.99kb.
- И. Вольская Начало Москва 2010 г. Содержание, 2811.01kb.
- Здравствуйте, мсье флобер, 39.46kb.
- Механизм воздействия инфразвука на вариации магнитного поля земли, 48.07kb.
- Для меня большая честь писать предисловие к сборнику «100 запрещенных книг: цензурные, 3478.49kb.
- АРима ббк 86,42 удк 21 а 81 сотвори благодать, 11621.4kb.
- Можно ли наказывать детей вопрос о строгости воспитания всегда волновал родителей., 26.55kb.
- Указатель книг и статей «Вмире экономики», 339.03kb.
Соломин приютил их на своей фабрике.
«Неказисто, да ничего: жить можно. И глазеть здесь на вас будет некому... тихое местечко». Две комнаты на втором этаже флигелька, садик под окном. Дверь между комнатами запиралась.
16
На другой день, переодевшись умышленно в бедную мещанскую одежду, Нежданов отправился «в народ».
«Поболтаюсь по окрестностям», — решил он. (Фабричных рабочих Соломин просил не трогать.) Марианна пока осталась, но тоже преобразилась. «В ситцевом, пестреньком, много раз мытом платьице, с желтым платочком на плечах, с красным на голове», она казалась красивей и моложе, чем в прежних своих нарядах. Соломин, кажется, к ней неравнодушен и старается этого не показывать. Что касается его представления о том, что такое «хождение в народ», то это некое воплощение «теории малых дел». «...Вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока — ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите...»
— Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федорыч! ...Я о другом мечтала.
— Вам хотелось собой пожертвовать?
Глаза у Марианны заблистали.
— Да... да... да!
Вернулся Нежданов усталый, запыленный. Все люди, с которыми довелось разговаривать, были чем-нибудь недовольны. Но в пропаганде он оказался слаб. «Две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул в телегу...» Предлагал брошюры людям, но его не поняли. «Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом... Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: «Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!» Кто-то принял его за жулика; вдобавок пришлось побывать в пяти кабаках. «Только я совсем этой мерзости — водки — не переношу. И как это наш народ ее пьет — непостижимо!» В общем, соприкосновение с действительной жизнью оказалось для него нелегким.
Через две недели он писал другу Силину:
«Милый Владимир, пишу тебе, не выставляя адреса, и даже это письмо будет послано с нарочным до отдаленной почтовой станции, потому что мое пребывание здесь — тайна и выдать ее — значит погубить не одного меня. С тебя довольно будет знать, что я живу на большой фабрике вдвоем с Марианной, вот уже две недели. Мы бежали от Сипягиных в тот самый день, когда я писал тебе. Нас здесь приютил один приятель... Владимир, мне очень, очень тяжело. Прежде всего я должен тебе сказать, что хотя мы с Марианной бежали вместе, но мы до сих пор — как брат с сестрою. Она меня любит... и сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее.
Владимир, я этого права за собой не чувствую. Она верит мне, моей честности — я ее обманывать не стану. Я знаю, что я никого не любил и не полюблю... больше, чем ее. Но все-таки! Как могу я присоединить навсегда ее судьбу к моей? Живое существо — к трупу? Ну, не к трупу — к существу полумертвому? Где же будет совесть?..
Вот уж две недели, как я хожу «в народ», ...ничего глупей и представить себе нельзя».
Письмо было длинное, а в конце — собственное стихотворение.
Давненько не бывал я в стороне родной...
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой,
Строения без крыш, разрушенные стены...
А вот последняя строчка:
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
И в самом конце приписка:
«P.S. Да, наш народ спит... Но мне сдается, если что его разбудит — это будет не то, что мы думаем...»
Жаль, что в свое время не поняли,
не оценили важный, пророческий смысл
этой книги Тургенева,
тонувший в море подробностей, в многословии.
17
На следующее утро Марианна радостно объявила:
— Говорят, в Т...м уезде — близко отсюда — уже началось! ...Крестьяне поднимаются — не хотят платить податей, собираются толпами.
Они вместе с Неждановым хотели тут же отправиться в этот уезд, но Соломин Марианну не пустил.
— Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя — и нас; невольно и безо всякой нужды.
Нежданову он сказал:
— А ты, брат, в самом деле посмотри немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее.
Нескоро возвратился Нежданов. Но в каком виде! Он был пьян и смертельно бледен. Павел, помощник Соломина, привел его, уложил на диван, и Нежданов заснул.
«А случилось это дело вот как...
У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того «взвинтил» себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо».
В стороне от дороги перед хлебным амбаром он заметил человек восемь мужиков; соскочив с телеги, он подбежал к ним и «минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками...» «За свободу! Вперед! Двинемся грудью!» — кричал он, а мужики «едва ли что-нибудь в толк взяли»; один из них промолвил: «Какой строгий!» — а другой заметил: «Знать, начальник какой!»
Сам Нежданов, влезая на телегу и садясь возле Павла, помощника Соломина, подумал про себя: «Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ...»
«Въехали они на улицу. По самой середине ее, перед кабаком, толпилось довольно много народу. Павел хотел было удержать Нежданова; но уж он кувырком слетел с телеги — да с воплем: «Братцы!» — в толпу... Она расступилась немного, и Нежданов пустился опять проповедовать...» Потом вместе с толпой Нежданов оказался в кабаке.
Громадный парень «с безбородым, но свирепым лицом» подал Нежданову полный стакан. «Приятеля угощаю! Кто он такой, чьего роду и племени — бес его ведает, да бояр честит лихо...» «Пей!» — зашумели голоса». Нежданов был как в чаду. «За вас, ребята!»
Он сразу опьянел, долго, с ожесточением, с яростью говорил, целовал «какие-то осклизлые бороды...». Потом ему поднесли вторую стопку, третью... Спас его Павел. Усадил в телегу и отвез на фабрику. Пришлось Павлу при этом еще просить с поклонами: «Господа, мол, честные, отпустите паренька; видите, млад больно...» Ну и отпустили; только полтинник магарыча, говорят, подавай! Я так и дал.
— И хорошо сделал, — похвалил его Соломин».
18
На фабрику внезапно явился Паклин, и Соломин привел его к Марианне. Привезенные Паклиным новости были печальными. «Маркелова схватили крестьяне и препроводили в город. А купец Голушкин, которого выдал приказчик, арестован и всех выдает.
Марианна не испугалась, но надо было что-нибудь предпринять. «Первым ее движением было обратить глаза на Соломина». По его мнению, Нежданову «не худо на время скрыться». Марианне придется удалиться с ним.
Предложение Паклина обратиться к Сипягину за помощью Марианна отвергла (но по поводу Маркелова, брата госпожи Сипягиной, Паклин все же обратился).
Когда Нежданов пришел в себя, он плакал, упал перед Марианной на колени.
— Что с тобой? — повторила она. — Зачем ты плачешь? Неужели оттого, что пришел домой в немного... странном виде? Быть не может! Или тебе жаль Маркелова — и страшно за меня, за себя? Или наших надежд тебе жаль? Не ожидал же ты, что все пойдет как по маслу!
Нежданов вдруг поднял голос.
— Нет, Марианна, — проговорил он, как бы оборвав свои рыдания, — не страшно мне ни за тебя, ни за себя... А точно... мне жаль...
Оказалось, ему жаль, что она «соединила свою судьбу с человеком, который этого не стоит, может плакать в такую минуту.
— Это не ты плачешь; плачут твои нервы».
И все же он чувствовал: Марианна как-то невольно от него отдалялась.
Речь зашла о Соломине.
— Но ведь и ему, чай, угрожает опасность. Полиция и его возьмет. Мне кажется, он участвовал и знал еще больше моего.
— Это мне неизвестно, — отвечала Марианна. — Он никогда не говорит о самом себе.
«Не то что я!» — подумал Нежданов.
В 10 часов вечера, когда Сипягин, его жена и Калломейцев играли в карты, вошедший лакей доложил о приезде некоего господина Паклина по «самонужнейшему и важнейшему делу».
«Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижавшуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду».
Паклин было сообщил, что Нежданов женился на Марианне (умышленно соврал), но Сипягин величественно ответил: «Это меня нисколько не интересует». Затем выяснилось, что «господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, — и сидит взаперти в губернаторском доме».
«Что... что вы сказали?» — залепетал Сипягин «уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью».
Паклина оставили ночевать и даже на всякий случай заперли его комнату. На следующее утро Сипягин взял его с собой, отправляясь к губернатору. Щегольский экипаж Калломейцева следовал за их каретой.
Злополучный Паклин «в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке казался еще мизернее на темно-синем фоне шелковой материи, которою была обита внутренность кареты». «Тонкие голубые шторы», «полосы из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах...» Паклин чувствовал робость. А Сипягин тем временем сумел выманить у него сведения и о Маркелове, и о местонахождении Нежданова.
— Впрочем, ваше превосходительство, — залепетал было несчастный, — я должен сказать, что собственно ничего не знаю...
— Да я вас не расспрашиваю, помилуйте! Что вы?! За кого вы меня и себя принимаете? — надменно промолвил Сипягин и немедленно ушел в свою министерскую высь.
А Паклин снова почувствовал себя мизерным, маленьким, пойманным...
«Боже мой! — внутренне простонал он... — Что это я сделал! Я выдал все и всех... Меня одурачили...»
19
Вылезая из кареты, Паклин хотел было ускользнуть, но Сипягин с вежливой твердостью удержал его. А потом Сипягин с Калломейцевым пошли в кабинет губернатора, а Паклина оставили в гостиной. Чтобы он не улизнул, в дверях появился дюжий жандарм, предупрежденный Калломейцевым.
— Да... да... да! — повторял губернатор, добродушный, беззаботный, услыхав про Маркелова — какое несчастье! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?
— Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.
— Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан.
Затем адъютант ввел Маркелова. «Он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости...»
— Представь, дорогой друг, — рассказывал перед его приходом губернатор Сипягину, — ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу — и марш!
Его выдал некий Еремей, в которого он слепо верил, который для Маркелова «был как бы олицетворением русского народа...». Вот что собственно его «грызло и мучило». Неужели все, о чем он хлопотал, «было не то, не так?.. и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым...». И это замечательная фраза насчет «удара ланцета...».
«Нет! нет! — шептал он про себя... не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться — пулю ему в лоб! Тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет...»
Далеко впереди едва намечались будущие большевики, Ленин. И ученик Ленина, Сталин, вначале послушно и возможно, с увлечением внимавший своим учителям.
Разрушить «весь мир насилья»! А затем построить новый мир! (И, увы, опять получится «мир насилья», по-своему страшный, мучительный.) Чтобы строить новый мир, нужны совсем новые люди. А они создаются постепенно через все зигзаги и противоречия долгого пути. Не мог еще этого знать Маркелов. И он упрямо верил: «Кто не с нами, тот права жить не имеет».
Через сто с лишним лет Горький скажет свою знаменитую фразу: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Сипягин начал было произносить очередную речь: «...Я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение... Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы! ...Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует...»
Маркелов прервал его излияния.
— Ваше превосходительство, — заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, — я полагал, что вам угодно было меня видеть — и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем.
«Сипягин пожал плечами.
— Вот ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно...
— Тихо, благородно... — повторил угрюмо Маркелов. — Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!»
Затем, подстрекаемый Калломейцевым, Сипягин сообщил губернатору о подозрительных лицах, связанных с Маркеловым. И перед очами губернатора предстал Паклин, «близкий приятель некоего лица, — пояснил Сипягин, — которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, — прибавлю, краснея, — одну молодую девицу, мою родственницу... Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях... и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится... скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева...»
При словах: «как мне сказывал» — Маркелов усмехнулся, взглянув на Паклина, а тот безуспешно кричал: «Позвольте... я никогда... никогда...» (Сипягин действительно сам догадался, где Нежданов, но благодаря болтовне Паклина.)
Полились опять красивые фразы Сипягина о дружбе и чувствах родственных... «Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!..»
Маркелов окинул взором обоих говоривших.
— Господин губернатор, — промолвил он, — повторяю мою просьбу: велите, пожалуйста, увести меня прочь от этих болтунов».
«И зачем я совался туда..?» — с горечью думал Паклин, уходя.
20
Нежданов говорил Марианне: «Во мне сидят два человека — и один не дает жить другому».
— Ты умна и добра, — говорил он затем, — ты все поймешь... Сядь.
Голос Нежданова был очень тих, и какая-то особенная, дружеская нежность и просьба высказывались в его глазах, пристально устремленных на Марианну.
Она тотчас охотно села возле него и взяла его руку...
— Марианна, я обязан сказать тебе, что я не верю больше в то дело, которое нас соединило... А ты веришь?
Марианна выпрямилась и подняла голову.
— Да, Алексей, верю. Верю всеми силами души — и посвящу этому делу всю свою жизнь! До последнего дыхания!..
— Так, так; я ждал такого ответа. Вот ты и видишь, что нам вместе делать нечего...
Я преклоняюсь перед тобою... а ты жалеешь меня — и каждый из нас уверен в честности другого: вот настоящая правда! А любви между нами нет. (Между тем им предстояло ехать венчаться. Скоро явится погоня, надо уходить вместе.)
— Оставить тебя без покровителя, без защитника было бы преступно — и я этого не сделаю, как я ни плох, — сказал Нежданов. — У тебя будет защитник... Не сомневайся в том!
Пришел Соломин. «Друзья мои, я пришел вам сказать, что мешкать нечего. Собирайтесь... через час надо вам быть готовыми. Надо вам ехать венчаться».
Марианна пошла к Татьяне, жене Павла, пообещав через полчаса вернуться. — Мне уложиться недолго.
— Если со мной что случится, обратился Нежданов к Соломину после ее ухода, — могу я надеяться на тебя, что ты не оставишь Марианну?
— Твою будущую жену?
— Ну, да, Марианну.
— Во-первых, я уверен, что с тобой ничего не случится; а во-вторых, ты можешь быть спокоен: Марианна мне так же дорога, как и тебе.
— О, я это знаю... знаю... знаю! Ну и прекрасно. И спасибо. Так через час?
— Через час.
— Я буду готов. Прощай!
21
«День был серый, небо висело низко, сырой ветерок шевелил верхушки трав и качал листья деревьев...»
Нежданов проскользнул в палисадник, подошел к старой яблоне. «Если кто-нибудь меня увидит в эту минуту, — подумал он, — тогда, быть может, я отложу...» Но нигде не показалось ни одного человеческого лица... точно все вымерло, все отвернулось от него, удалилось навсегда, оставило его на произвол судьбы. Одна фабрика глухо гудела... да сверху стали сеяться мелкие, иглистые капли холодного дождя».
Он подумал, «взглянув сквозь кривые сучья дерева, под которым он стоял, на низкое, серое, безучастно-слепое и мокрое небо»: «Ведь ничего другого не осталось, не назад же в Петербург, в тюрьму»; сбросил фуражку и приложил к груди револьвер. «Что-то разом толкнуло его даже не слишком сильно... и над лицом его, в глазах, на лбу, в мозгу завертелся мутно-зеленый вихрь — что-то страшно тяжелое и плоское придавило его навсегда к земле».
Его увидели из окна флигеля — как он стоял под яблоней, а потом «повалился навзничь, точно сноп».
«Несколько мгновений спустя Марианна, Соломин, Павел и еще двое фабричных уже были в палисаднике.
Он оставил две записки. Вот небольшие отрывки из них.
Одна была адресована Силину.
«Прощай, брат, друг, прощай! Когда ты получишь этот клочок — меня уже не будет. Не спрашивай, как, почему — и не сожалей; знай, что мне теперь лучше...»
Другое письмо предназначалось Соломину и Марианне.
«Дети мои!.. Я очень виноват пред вами обоими... Но что было делать? Я другого выхода не нашел. Я не умел опроститься; оставалось вычеркнуть себя совсем... Дети мои, позвольте мне соединить вас как бы загробной рукою. Вам будет хорошо вдвоем. Марианна, ты окончательно полюбишь Соломина — а он... он тебя полюбил, как только увидел тебя у Сипягиных. Это не осталось для меня тайной, хотя мы несколько дней спустя бежали с тобою... Завтра будет несколько очень тяжелых минут... Прощай, Марианна... Прощай, Соломин! Поручаю тебе ее. Живите счастливо — живите с пользой для других...
Марианна! Если ты встретишь когда-нибудь девушку, Машурину по имени, ...скажи ей, что я с благодарностью вспомнил о ней незадолго перед кончиной...
Прощай! прощай! прощайте, мои дети, мои друзья!»
Через несколько часов полиция нагрянула на фабрику и нашла Нежданова — «но уже трупом».
Через два дня после всех этих происшествий местный священник обвенчал Марианну и Соломина; вскоре они исчезли. А хозяин фабрики, оставленной Соломиным, получил письмо; «в нем отдавался полный и точный отчет о положении дел (оно было блестящее и выпрашивался трехмесячный отпуск)».
Месяцев через девять судили Маркелова. Он держался на суде «спокойно, не без достоинства и несколько уныло. Его обычная резкость смягчилась — но не от малодушия: тут участвовало другое, более благородное чувство. Он ни в чем не оправдывался, ни в чем не раскаивался, никого не обвинял и никого не назвал; его исхудалое лицо с потухшими глазами сохраняло одно выражение: покорности судьбе и твердости; а его короткие, но прямые и правдивые ответы возбуждали в самих его судьях чувство, похожее на сострадание».
Беспощадный и недалекий, самоотверженный и неприхотливый, он был, в сущности, предшественником будущих поколений самых разных ниспровергателей. Их ждали тюрьмы, ненависть врагов, иногда измена друзей. Долгий страдальческий путь.
22
Прошло года полтора. Настала зима 1870 года. В Петербурге на одной из улиц случайно встретились Паклин, маленький, хроменький, седеющий, и дама довольно полная, высокого роста в темном суконном плаще.
— Машурина? — промолвил он вполголоса.
Дама величественно измерила его взором и, не сказав ни слова, пошла дальше.
— Милая Машурина, я вас узнал, — продолжал Паклин, ковыляя с нею рядом, — только вы, пожалуйста, не бойтесь. Ведь я вас не выдам — я слишком рад, что встретил вас!
Дама ответила по-итальянски, но с чисто русским акцентом, что она «контесса (т. е. графиня) Рокко ди Санто-Фиума».
— Ну что контесса... какая там контесса... Зайдите, поболтаемте...
Он тут же упомянул, что был приятелем Нежданова.
— Да где вы живете? — спросила вдруг по-русски итальянская графиня. — Мне некогда.
Паклин пригласил ее в гости, его горбатая сестра побежала за самоваром.
Машурину за рубежом снабдили паспортом на имя некоей итальянской графини, недавно умершей. Она нисколько не изменилась. Та же короткая стрижка; даже платье то же самое, что было на ней два года назад. «Но в глазах ее теперь была какая-то недвижная печаль». Всю жизнь она, грубая, некрасивая, одинокая, была к Нежданову неравнодушна и никогда в этом не признавалась ни ему, ни, может быть, даже себе.
Паклин, как всегда, говорил много.
— Он все сжег — и стихи свои сжег, — рассказывал он о Нежданове. — Вы, может быть, не знали, что он стихи писал? Мне их жаль; я уверен — иные должны были быть очень недурны. Все это исчезло вместе с ним...