Geum.ru

Министерство образования и науки Российской Федерации

Вид материалаМонография

Содержание


Глава 3. Война за веру в источниках XV века. 3.1. Преодоление «исторического пессимизма» в памятниках Куликовского цикла.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   15
^

Глава 3. Война за веру в источниках XV века.

3.1. Преодоление «исторического пессимизма» в памятниках Куликовского цикла.


Изменение представлений о верховной власти на Руси было связано с изменением норм поведения государя, ставших более сакральными. Появление идеала Святой Руси, которая «населена» святыми и продолжает источать святость, восприятие монастырей как материальных центров этой святости, – все это должно было спроецироваться и на отношение к своей земле, получившей новое качество. Во многом данная эволюция отразилась в появлении в русском мировоззрении XV в. идеи о тождестве родины и веры. Начать следует с осмысления монгольского нашествия. Последнее рассматривалось как Божий гнев за грехи. Это естественное христианское отношение к беде. Но подобной трагедии не было в истории Руси: эпидемии и неурожаи, стихийные бедствия и междоусобицы носили локальный характер. Серьезной внешней угрозы самому существованию Руси до нашествия не было. Однако уже в повести о первом столкновении с монголами на Калке последние воспринимаются мистически540. Монголы принимались за народы, описанные в пророчествах Мефодия Патарского, за народы, которых загнал в пустыню Гедеон. Не смотря на плохо скрываемую радость автора из-за несчастья половцев, он, однако, предсказывал, что монголам суждено покорить мир…

Но вот, это пророчество свершилось, и из под пера русского книжника вышло на свет «Слово о погибели Русской земли». В нем отмечены541 три составляющих родины, которым, по-видимому, пришел конец: политическое могущество (перечислены пограничные народы, боявшиеся Руси), общество (перечислены города, села, бояре и вельможи, как объекты, наиболее пострадавшие от нашествия) и природа (произведение начато с прославления озер, рек, источников, гор, холмов, дубрав, полей, зверей и птиц). Нашествие монголов мыслилось, говоря современным языком, как глобальная катастрофа.

Значительным событием в осмыслении Батыева нашествия стал церковный собор 1273 г. Он выработал официальное отношение церкви к беде, постигшей Русь. Митрополит Кирилл писал: «Какую прибыль получили мы, оставив Божии правила? Не рассеял ли нас Бог по лицу всей земли? Не взяты ли наши города? Не погибли ли сильные князья наши от острия меча? Не уведены ли в плен наши дети? Не запустели ли святые Божии церкви? Не томят ли нас на всякий день безбожные и нечестивые язычники?»542. В такой оценке заключена вся суть религиозного отношения к трагическому событию: высказаны мысли о всенародном грехе и об иге, которое томит каждый день. Слова о рассеянии народа русского намекают о рассеянии народа израильского, что является традицией для древнерусской литературы543.

Наибольшее личное участие в создании «теории казней»544 применительно к Батыеву нашествию выпало на долю епископа Владимирского Серапиона. В одном из своих слов он говорил: «Мы же, однако, не покаялись, пока не пришел на нас немилостивый народ, когда Бог допустил, и землю нашу опустошили, и грады наши пленили, и церкви разорили, отцов и братьев наших перебили, матери наши и жены в поруганье были»545. Нашествие и иго монголов сочетались, как и в «Слове о погибели Русской земли», с природными катаклизмами: «колебаниями земли»546. В других словах и поучениях епископ Серапион дополнил «теорию казней». Во втором слове он подробнее сказал о принесенном врагами рабстве, а в третьем использовал слова 78-го псалма, говорил о трусости князей и храбрецов547, что, конечно, тоже было Божьим наказанием. Картина бедствий риторически дополнялась: «Села наши сорняками поросли, и величие наше умерилось, красота наша погибла, богатство наше другим на пользу пошло, созданное нами поганые наследовали»548.

В летописном описании разорения Руси Батыем не раз показаны жестокости завоевателей и страдания русских людей за веру. Гибель последних рассматривалась как мученичество, подчеркивалось, что казнимые души обретут милость Божью: «…злато искушено в горниле, хрестияном бо многыми напастми внити в царство небесное»549. В уста князей была вложена похвала Богу за урок: «…за оумноженье безаконии наших попусти Бог поганыя, не акы милуя их, но нас кажа, да быхом встягнулися от злых дел, и сими казньми казнить нас Бог нахоженьем поганых, се бо есть батог Его»550. Сами князья периода нашествия сравнивались с героями Ветхого Завета, например, Юрий Всеволодович, когда он узнал о гибели семьи, – с Иовом551. При описании разгрома Владимира и владимирского Успенского собора использован 78-й псалом: «…приидоша языцы въ достояние твое, оскверниша храм святый твой, положиша Иерусалим яко овощное хранилище: положиша трупия раб твоих брашно птицам небесным, плоти преподобных твоих зверем земным: пролияша кровь их яко воду окрест Иерусалима, и не бе погребаяй»552. Далее в псалме мольба воздать соседям седмерицей. В поздней «Повести о разорении Рязани Батыем» оплакивалась гибель Рязанщины и ее князей и жителей: «Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, и отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети – токмо дым и пепел»553.

Подводя итог рассмотренным примерам, заметим, что в подобном отношении русских людей к нашествию было определенное мужество, был залог будущего возрождения. Логично подумать, что раз нашествие было вызвано собственными грехами, то праведная жизнь искупит их. И не только искупит, но и отнимет силу у монголов, ибо они перестанут быть орудием Божьего гнева. Прямо эта мысль высказана была тем же епископом Серапионом: «Прибегните к покаянию – и гнев Божий прекратится, и милость Господня уже изливается на нас, и казнимы будут томящие нас»554. Религиозное восприятие поражения делает двигателем исторического процесса не монголов, а самих русских, а источником движения служат взаимоотношения народа с Богом. Помимо чисто описательного момента и того приема, который можно назвать оплакиванием погибших, выделяются и два противоположных отношения к нашествию. В одном случае (у Кирилла и Серапиона, в «Слове о погибели Русской земли») упор сделан на грехах, в другом (в летописи, в истории о Евпатии Коловрате555) – на мученичестве за веру. Мученичество в борьбе с врагом – не грех, а высшая храбрость, ведь, как считали летописцы, цитируя пророка, «…брань славна луче есть мира студна»556. Потому работа по возрождению Руси могла вестись по двум направлениям: по направлению, указанному святителем Серапионом (праведная жизнь, исправление искаженных взаимоотношений с Богом, искупление грехов отцов), и по направлению авторов повести о разгроме Владимира (активные действия против неверных, война за веру, гибель в которой есть страдание во имя Христово)557. Естественно, что первое направление выразилось в Русской Фиваиде, в стремлении уйти в монастырь в целях максимально праведной жизни. А второе мы и рассмотрим ниже.

Начать следует с анализа памятников Куликовского цикла. При анализе их мы будем придерживаться следующей классификации: краткая и пространная летописные повести о Куликовской битве, «Задонщина», «Слово о Дмитрии Ивановиче» и «Сказание о Мамаевом побоище».

Оценка битвы в краткой редакции, созданной до 1408 г., близка оценке битве с татарами на реке Воже в 1378 г. (обе повести тождественны по идеологии): битва за веру. Русские воины сражаются «…за святыя церкви и за правоверную веру христианьскую и за всю Русьскую землю»558. Хоть и кратко, но выраженное отношение придает битве глобальное значение. Татары в рассказе о битве на Воже были названы «половцами» и «измаильтянами», сочетая совокупные черты степняков и мусульман, что является продолжением традиций повести о битве на Калке: там в числе прочих народов монголы были уподоблены печенегам559. А победа на Куликовом поле одерживается благодаря невидимой силе Бога, устрашившей «агарян»560. Следовательно, в повестях о битвах на Воже и Куликовом поле мы можем выделить три наиболее примечательных мысли: 1) борьба с татарами есть борьба за веру: защита родины и веры совпадают; 2) победа на Куликовом поле одержана с Божьей помощью, 3) монголо-татары – наследники степняков Киевской эпохи, и борьба с ними – продолжение воинских подвигов далеких предков эпохи независимости и славы.

«Задонщина» среди памятников Куликовского цикла стоит особняком из-за своей подражательности «Слову о полку Игореве». В ней присутствуют уподобления татар половцам и мотив враждебности Степи, выраженный с меньшей художественной силой, чем в «Слове о полку Игореве». Этот «отсыл» в Киевское прошлое заставляет поставить «Задонщину» в один ряд с повестями о битвах на Воже и на Куликовом поле, о нашествиях Тохтамыша и Едигея. Но интереснее не совпадения произведений, а различия. Еще Л.А. Дмитриев отмечал561, что в «Задонщине» чаще, чем в «Слове о полку Игореве», упоминается родина («Русская земля» и «Русь»). Вообще, упоминаний страны, народа, различных словосочетаний с обозначением «русского» в «Задонщине» почти в два раза больше. Не раз, например, говорится о «русских князьях», чего нет в «Слове о полку Игореве», где князья называются по именам или по княжествам. Это не удивительно, ведь различна суть обоих противостояний с врагами: завоевательный поход Игоря и защита родины от Мамая. В «Задонщине» иначе, чем в «Слове о полку Игореве», выражены цели русских князей и воинов. В более раннем произведении автор призывал защищать Русскую землю, а в позднем защита Русской земли не употребляется без защиты веры христианской (семь раз)562. В «Слове о полку Игореве» защита веры как цель названа лишь в конце произведения в славословии князьям и дружинникам563. Существенным моментом «Задонщины» являются описания княжеских молитв: идеал поведения князя требовал большей религиозности. И описание победы следует сразу за молитвой Дмитрия Донского Богу, Богородице и всем святым564. До того в изложении перипетий битвы преобладали трагические тона. Следовательно, победа явилась результатом помощи небесных сил. Не так уж много в истории Древней Руси было таких чудесных побед. М.Б. Плюханова считает565 первой русской победой с вмешательством небесной помощи победу Владимира Мономаха над половцами в 1103 г. Ярче всего в литературе предшествующего периода этот момент был отражен в «Житии Александра Невского», причем как при описании Невской битвы, так и Ледового побоища566. Глобальный характер Куликовской битвы, как отмечает И.О. Князький567, выражен в «Задонщине» тем, что весть о победе русских войск достигает важнейших центров тогдашнего мира, прежде всего Рима и Царьграда. И, наконец, в «Задонщине» достаточно недвусмысленно говорится о прохождении Божьего гнева. Взаимоотношения народа русского с Богом уподоблены отношениям детей с матерью: «Уподобилася еси земля Руская милому младенцу у матери своей: его же мати тешить, а рать лозою казнит, а добрая дела милують его»568. Трудно найти более поэтичный образ! Однако, если русские воины победили, Бог помиловал ее. А за что? За добрые дела, как сказал автор. Вот тут, можно предположить, и отражена роль Сергия Радонежского и всех святых первой волны Русской Фиваиды как заступников и молитвенников за Русь. Два направления сопротивления игу – война за веру и религиозное покаяние в монастыре – встретились на Куликовом поле. Итак, основными положениями «Задонщины» являются: 1) мысль о совпадении функций защиты Руси и веры от безбожных врагов569, 2) мысль о прохождении Божьего гнева, 3) восприятие Куликовской победы как важного события мировой истории 4) и как чуда, последовавшего в результате помощи небесных сил. Одновременно присутствует не новое уже сопоставление Руси Московской с Русью Киевской и выдвигаются новые нормы поведения князя на войне, более сакральные, чем во времена князя Игоря.

Далее рассмотрим «Слово о Дмитрии Ивановиче» и пространную повесть о Куликовской битве. В первом произведении выделим пять моментов.

1) Русь уподобляется Иерусалиму не как место приложения Божьего гнева, как в повестях о нашествиях Батыя и Тохтамыша, а как земле обетованной570.

2) Дмитрий Донской прославляется буквально как инок на троне и как защитник веры с подчеркиванием его происхождения от «святого корня» и уподоблением (это – подражание митрополиту Иллариону) апостолам571. Видимо, защита веры (то есть Руси) от посягательств Ольгерда и Мамая рассматривается автором тождественно апостольскому служению.

3) Очень четко Дмитрий показывается именно Русским князем, а не Московским. Епифаний Премудрый в «Житии Стефана Пермского», используя формулу митрополита Иллариона, писал, что Русская земля хвалит Владимира, а Пермская земля – святителя Стефана. В слове же о Дмитрии Донском Владимира хвалит земля Киевская, а Русь хвалит героя слова572. Тверские книжники не раз уподобляли Тверь Иерусалиму573. Тверь, а не Русь…

4) Но самым интересным в рассматриваемом произведении кажется следующий призыв к русским воинам: «…да не прияти будут грады наши погаными, ни запустеют святыя Божия церкви, да не разсеяни будем по лицю всяя земля, да не поведени будут жены наша и дети в полон, да не томими будем погаными во вся дни»574. Эти слова аналогичны словам митрополита Кирилла и епископа Серапиона, процитированным выше. Только два святителя говорили о результатах Батыева нашествия, а Дмитрий Донской – о возможных последствиях нашествия Мамая, каковых никак нельзя допустить.

5) Последним важным моментом «Слова о Дмитрии Ивановиче» является прямое указание на ангельскую помощь во время битвы575, что является существенным добавлением к краткой повести и «Задонщине».

В пространной повести о Куликовской битве более подробно развиты мысли предыдущих произведений576: битва рассматривается как священная война христиан и мусульман, расширен список народов, воевавших за Мамая (половцы, татары, бесермены, армяне, фряги, черкасы, ясы, буртасы, литовцы, ляхи, рязанцы), да, к тому же, заранее подчеркивается обреченность усилий врагов; увеличены сравнения Дмитрия Донского с героями христианской и русской истории (с Моисеем, Давидом, Константином Великим, Ярославом Мудрым), четко обозначена небесная рать, помогавшая русским (Святой Георгий, Димитрий Солунский, Борис и Глеб во главе с самим архистратигом Михаилом). Помощь небесной рати, более многочисленной, кстати, чем в позднем «Сказании о Мамаевом побоище», является в более драматичный момент битвы, чем в «Задонщине»: после попытки москвичей дрогнуть и отступить, что позже будет использовано при описании чудесной победы на реке Угре в 1480 г. Усилены и сакральные нормы поведения князя: походу предшествуют молитвы в Успенском соборе Москвы, благословение у Коломенского епископа Герасима, сами молитвы увеличиваются в числе, причем основой опять же является Псалтирь577. Подчеркивается Богородичный праздник в день битвы, впервые упоминается Сергий Радонежский, приславший послание князю на Куликово поле. Наконец, момент взаимоотношений народа русского с Богом трактуется так: «Се же бысть грех ради наших: въоружаются на ны иноплеменници, да быхом ся отступили от своих неправд, от братоненавидениа, и от сребролюбиа, и в неправду судящих, и от насильа. Нъ милосерд бо есть Бог чловеколюбець: не до конца прогневается на ны, не въ веки враждуеть»578.

Подводя итог рассмотрению пространной повести о Куликовской битве, отметим наиболее существенные прибавления: 1) усиление роли деятелей церкви в священной войне (епископа Герасима и преподобного Сергия), 2) нарастание драматизма при появлении небесной рати (одновременно нарастает и чудесность), 3) увеличение норм поведения православного князя на войне (больше молитв, благословение у архиерея).

Идеологическим завершением памятников Куликовского цикла является «Сказание о Мамаевом побоище». Спор о времени его создания, вероятно, не решен579, однако оно, безусловно, сложилось на основе памятников XV в., особенно пространной повести. В «Сказании о Мамаевом побоище» еще более развиты темы, намеченные предыдущими памятниками, за исключением, пожалуй, обращения к Киевскому прошлому. В ряде случаев расширение это доходит до абсурда, с современной точки зрения, конечно. Мамай оказывается не только мусульманином, но и поклонником языческих богов, даже «вторым Юлианом Отступником»580. Более подробно показана роль церкви, присутствуют сравнения581 татар с печенегами, битвы на Дону с битвой на Калке (возможно, подразумевается Каяла), а Руси с Иерусалимом, где говорится и о наказании Руси за грехи, и о прохождении Божьего гнева: «не до конца прогневается господь, не въ векы враждует»582. Большое место занимают молитвы великого князя; и слова «не сътвори нам, господи, яко же отцем нашим…»583 наполнены ясным историческим смыслом. Рассказ о небесной помощи дан близко к «Житию Александра Невского»: разбойник (именно разбойник, вставший на защиту родины, как и бывший язычник в «Житии Александра Невского») Фома Кацибей видел святых Бориса и Глеба в светлых багряницах584.

Некоторые моменты «Сказания о Мамаевом побоище» можно считать нововведениями в изложении истории битвы на Дону.

1) Гораздо больше места занимает предыстория битвы, действия Дмитрия Донского585. Они носят ритуальный, идеализированный характер. Перед битвой князь в беседе с соратниками говорит о своем желании пострадать за веру. Он благословляется у митрополита Киприана, ездит в Троицкий монастырь к Сергию Радонежскому, в ночь перед битвой призывает воинов молиться и сам долго не спит и молится, обещает записать имена погибших для поминания. Более строгим становится и нормативный идеал поведения княгинь586. Великая княгиня Евдокия и княгиня Мария обращаются, в отличие от Ярославны из «Слова о полку Игореве», не к природным силам, а к Богу. Во все время отсутствия мужа Евдокия молится и раздает богатые милостыни. И, наконец, более религиозно ведут себя воины587. Каждый воин, выходя в одни из трех ворот Кремля, благословляется и окропляется святой водой. После битвы они хоронят (в других произведениях этот факт пропущен) своих товарищей, а врагов – нет. И когда воины едут домой с победой, то поют. Но не какие-нибудь веселые песни, а богородичные, «мученичные» и псалмы588. Заметим, что в «Повести о Тимофее Владимирском», созданной в конце XV в., два русских человека (один предатель, другой пленник) узнают друг друга на чужбине благодаря тому, что один запел стих Богородице «О Тебе радуется…», а в русских духовных стихах даже говорится о том, что сама Богородица кадила на Куликовом поле, а отпевали погибших ангелы589. Новые нормативные рамки, введенные для князя, княгинь, воинов да, пожалуй, и для духовенства (Киприан обязан был вдохновлять князя и воинов), весьма жесткие и приближаются к монашеским. Интересны в этом отношении и угрызения совести Олега Рязанского590 после получения им известия о поддержке преподобным Сергием Дмитрия Донского: Олег осознает, что его грех сильнее, чем у Ольгерда (так назван Ягайло), ведь он православный, к нему предъявляются более высокие требования. М.Н. Громов и В.В. Мильков справедливо замечают591, что расположение Бога в «Сказании о Мамаевом побоище» зависит от нравственного облика правителя. Дмитрий Донской в данном случае соответствует идеалу праведника, что напоминает нам о сакрализации образа правителя Руси, а Мамай – нормам грешника. Это напоминает нам также и ряд ветхозаветных сюжетов – о праведниках, что могут спасти грешный град, и о правителе, нравственный облик которого влияет на судьбу страны и подданных. Однако, как видно, отнюдь не только нравственность князя необходима для победы, нравственные требования предъявляются всем участникам войны за веру.

2) Следующим нововведением является подчеркивание помощи русских святых и почтение к русским святым местам. В битве, как сказано, «молением пречистыа Богородица и русьскых чюдотворцев православное христианство – русскую землю Бог възвыси, а безбожных агарян посрами»592. Здесь впервые в памятниках Куликовского цикла вводится столь употребительное после словосочетание «русские чудотворцы». Дмитрий Донской молится в Успенском и Архангельском соборах столицы, у гробов предков и митрополита Петра, у иконы Богородицы, написанной евангелистом Лукой593. Эти соборы, гробы с мощами, икона и Троицкий монастырь являются важнейшими символами православной Руси. После битвы воеводы отмечают, что победа одержана благодаря Богу, Богородице и святым Борису и Глебу. Называют они и преподобного Сергия, к моменту написания «Сказания о Мамаевом побоище» уже канонизованного594. Тенденция эта сохранялась и позже595. Слова Сергия Радонежского: «Поиде, господине, на поганыа половци, призывая Бога, и господь Бог будет ти помощник и заступник»596, – заключают в себе всю суть идеального поведения русского воинства.

3) Третьим важнейшим моментом является разработка темы «христолюбивого воинства». Озирая полки с вершины холма, великий князь «…увидев образы святых, иже суть въображени въ христианьскых знамениих, акы некии светилници солнечнии светящеся въ время ведра»597. М.Б. Плюханова отмечает598, что в «Сказание о Мамаевом побоище» введен образ Животворящего Креста, явленного Константину Великому. Достигает своего логического завершения и история воинов-схимников Пересвета и Осляби. Если в краткой повести Пересвет был просто назван в числе убитых, в пространной повести был назван бывшим боярином, а в «Задонщине» раскрывалось его с Ослябей иночество (еще не схимничество), то в «Сказании о Мамаевом побоище» эти два героя даны преподобным Сергием в войско в знак помощи (священной, конечно, ведь два воина ничего не решат в битве)599. Одним их важнейших эпизодов битвы становится поединок Пересвета с татарским богатырем, подобным Голиафу. Пересвет же сражается не в золоченых доспехах, как в «Задонщине», а в одежде схимника600. Пересвет дал образец мученической гибели, что, конечно, важнее, чем победа юноши-кожемяки над печенегом601 – последний всего лишь победил, а Пересвет показал как умирать. В его самоотреченной жертвенности есть что-то подобное смирению первых русских святых Бориса и Глеба, подвигу Евпатия Коловрата. Еще Г.П. Федотов отмечал602 парадокс: князья, погибшие во имя Христово, стали главными помощниками русских войск в войнах благодаря своей святости, благодаря «обратности» христианской этики. Вот и погибшие на Куликовом поле воины, в соответствии с пророчеством Сергия Радонежского, получили из багряного облака, вышедшего из разверзшегося неба, венцы мучеников: «Въ седмый же час дни облак тъй много венцев дръжаще и опустишася над плъком, на головы христианьскыя»603. А погибшие агаряне (не случайно их предводитель воплощение всяческого зла) попадают прямо в ад604.

Поскольку временной промежуток создания произведений Куликовского цикла довольно велик, а до и после Куликовской битвы русские воины не раз сражались с теми же врагами, то мы присоединим к рассмотренным памятникам еще ряд военных повестей близкого периода. Многие названные выше мысли были высказаны в повестях о нашествии Тохтамыша в 1382 г. и Едигея в 1408 г. Повесть о первом нашествии наиболее «традиционна», ближе к идеологии Лаврентьевской летописи, чем к памятникам Куликовского цикла. Разорение Москвы описывается словами того же псалма605, что и разорение Владимира Батыем. А причины поражения кроются не столько в действиях татар, сколько в действиях предателей суздальских и нижегородских князей и самих москвичей. В период осады столицы благочестивые люди молятся и ведут себя мужественно, а прочие пьянствуют и проявляют безрассудную задиристость, «…акы овци не имуще пастыря»606. Причем назидательность в повести о нашествии Тохтамыша сильнее, чем в повести о битве на реке Пьяне в 1377 г. Сходство очевидно: и там, и тут – поражения из-за пьянства и разгильдяйства. В повести о битве на Пьяне осуждаются именно пьянство и разгильдяйство607. Нашествию же Тохтамыша предшествует явление «хвостатой звезды»608, что должно бы натолкнуть благочестивых людей на путь покаяния. Несоответствие нормам религиозного идеала – одна из важных причин поражения609.

В повести о нашествии Едигея связь с Киевской эпохой, характерная для ранних памятников Куликовского цикла, состоит в осуждении переговоров Василия I с татарами: они предстают подобными наведению «поганых» на Русь князьями Киевской эпохи610. Нашествию предшествуют знамения: иконы источали миро и кровь611. Автор подчеркивает: «Преже бо казнениа бывают знамениа и прещениа, да аще не покаемся тогда, потом казнь Божиа приходит на ны за наша прегрешениа»612. Ни смотря на трагизм описываемого события и описания страданий пленных (именно тут высказаны знаменитые слова о страхе перед татарином, которые потом так ярко интерпретировал В.О. Ключевский613), повесть завершается чудесной победой: Бог помиловал Москву и татары сами бежали. Это интересное противоречие самой повести наводит на мысль, что пессимизм, выражавшийся в осознании своей греховности, уступил место оптимизму, рожденному Куликовской победой. И ужасы Едигеева нашествия не поколебали его. Ниже в повести приводятся известные слова, что Бог «не до конца прогневаяися»614. Но почему же Бог милует Москву? Во-первых, из-за своевременного покаяния, а, во-вторых, из-за помощи Богородицы и святых. Впервые, наверное, в московском летописании Богородица названа «возбранной Воеводой» и упоминается Ее икона, что своим видом устрашает «поганых»615. Роль Богородицы как защитницы от врагов в русской истории ведет происхождение от чуда иконы Знамения во время битвы новгородцев с суздальцами616. В XV в. эта история, как ни странно, пользовалась популярностью: Пахомий Серб написал службу в честь этого события, только вот междоусобный контекст сам собой отпал. Тот же автор описал в «Житии Сергия Радонежского», пожалуй, первое явление Богородицы на Руси617. В истории Московской Руси знаковыми стали победы на Воже в канун Успения и на Куликовом поле в день Рождества Богородицы, после чего, как писала М.Б. Плюханова писала: «Московские книжники… с искренней верой увидели Покров Богоматери-Церкви простертым над Московским государством»618. А главную роль стала играть упоминаемая в повести о нашествии Едигея икона Владимирской Богоматери, принадлежность которой евангелисту Луке по неразделяемой верующими версии Б.М. Клосса утвердил Пахомий Серб619. Взаимоотношения людей с Богом и Богородицей показываются в повести о Едигее сходно с «Задонщиной»: «…егда же възбраннаа Воевода наша избавляше нас, тогда многых злых обычаи греховных оставляти обещаваемся и пакы забытне от правды заблужаем, връху влас прегрешении наших обретаемся, того ради Господу Богу наказующу нас»620. А второй помощник – митрополит Петр, значение которого для Москвы сравнивается с заступничеством Димитрия Солунского за Солунь621. Заметим, что мысль о знамениях перед бедствиями и о предотвращении Божьего гнева путем покаяния была четко сформулирована преподобным Кириллом Белозерским в начале XV в. в его послании князю Андрею Дмитриевичу Можайскому: перед тем, как обрушить на грешников гнев свой, Бог посылает проповедников, которые могут обратить людей на путь истинный и отвести гнев622. Сам преподобный Кирилл, так убежденный в милосердии Божьем, был одним из таких проповедников.

Две повести о нашествиях на Москву Тохтамыша и Едигея важны следующими мыслями: 1) осознанием преемства истории Киевской и Московской Руси, 2) сравнением Москвы с Иерусалимом и Владимиром, 3) верой в милость Бога, который прежде наказаний посылает знамения и не наказывает до конца, 4) требованием от людей мистической напряженности для своевременного провидения знамений и покаяния, 5) верой в покровительство Москве Богородицы и русского святого митрополита Петра, 6) чудесным завершением нашествия Едигея. Если это не первая чудесная победа в истории Московской Руси, то, по крайней мере, первое чудесное завершение обороны. Оба произведения добавили к идеологии войны за веру то, чего не могли дать памятники Куликовского цикла: нормы поведения жителей осажденного города.

Данный идеал особенно подробно разработан московскими книжниками в «Повести о Темир-Аксаке». Важна она и тем, что нашествие Темир-Аксака закончилось удачно для нас и, в отличие от повести о Тохтамыше, москвичи вели себя так, как надо. В повести наличествуют обычные сравнения с Иерусалимом, вера в заступничество Богородицы и митрополита Петра, нормативный идеал поведения великого князя, митрополита и народа, описание чудесного исхода623. Выше уже говорилось, что разделение функций между государем и митрополитом было своеобразным описанием «симфонии»624. Василий I собирает войско и предлагает привезти в Москву икону Владимирской Богоматери, а Киприан созывает собор духовенства, накладывает пост и велит служить молебны. Икону встречают «…Кипреян митрополит съ епискупы и архимандриты, съ игумены и дьяконы, со всем крилосом и причтом церковным, съ черноризьцы и съ черницами, съ благоверными князи, съ благоверными княгинями, и съ бояры, и съ боярынями, мужи и жены, уноша, девы, и старцы со унотами, дети, младенци, сироты и вдовици, нищи и убозии, всяк възраст мужеска полу и женьска, от мала и до велика»625. И все молятся, пав на землю, со слезами. Можно рассматривать описанную картину как зримый образ народа Святой Руси (Руси-церкви), немного напоминающий перечень социальных слоев в «Похвальном слове Сергию Радонежскому» Епифания Премудрого626. В подобном перечислении из «Повести о Темир-Аксаке» преобладает религиозный элемент: духовенство, благоверные князья и княгини, социально незащищенные слои общества. Да и все прочие взяты в момент соборной молитвы, можно даже сказать, в момент единения с небесными силами. Поэтичное перечисление напоминает как бы медленное торжественное шествие, а завершается все «иконной» застывшей картиной всенародного Богообщения. В результате Темир-Аксак не осквернил святое пространство Руси, защищаемое Богородицей: «отъиде от Русьскыя земля, отступив, поиде прочь отнюду же и прииде, а земля Русьскыя отинудь не прикоснуся, ни оскорби…»627.

Таким образом, в воинских повестях Московской Руси конца XIV-XV вв. о борьбе с Мамаем, Тохтамышем, Тимуром и Едигеем дан идеал поведения православных людей при защите родины. Идеал этот был нов по сравнению с литературой Киевского периода. Идеал этот был сакрален. Его религиозные рамки объяснялись верой в заступничество Бога и Богородицы за Русскую землю и изменившимся, тоже сакральным, представлением о самой Руси. Названные источники наиболее ярко высвечивают перелом в сознании русских людей XV в. от осознания греховности, наказанности ордынским игом к ощущению праведности, осознания заступничества за Русь небесных сил.