Рецензент д-р филос наук, проф. М. В. Попович Редактор Р

Вид материала

Документы

Содержание 37 тируемого текста 1.3. Проблема перевода в культурной антропологии 1.4. Психоаналитическая концепция символа 1.6- Лингвистический символизм и теория коннотации Erc)r {[erc] r[(erc) rc]}. D-+ER-причем структурированию может подвергаться как (С)

Подобный материал:

• Темы докладов и рефератов. Тип рациональности философского познания, 370.13kb.
• Факультет философии и политологии, 13663.08kb.
• Программа учебного курса Составители: д филос наук, проф. Клементьев Д. С., д филос, 395.96kb.
• Санкт-Петербургский государственный университет, 16675.79kb.
• Санкт-Петербургский государственный университет, 9557.65kb.
• Учебник, 5069.09kb.
• Парадигма философско-культурологический альманах, 2720.97kb.
• Санкт-Петербургский государственный университет, 8090.18kb.
• Редакции философской литературы, 2159.56kb.
• Русский Гуманитарный Интернет Университет Библиотека Учебной и научной литературы, 5650.07kb.

его интертекстуальных связей (см.: [1, с. 491; 82, с.

2
35
«

191-195; 109; 110; 111; 112; 113]). Следовательно, в каждом конкретном случае дискурс может определяться как «текст» только посредством указания на его принадлежность к некоторой группе текстов.

Так, по мнению М. Риффатера, вводящего специальное понятие «текстуальной интерпретанты» (см.: [113]), в рамках некоторой культурной традиции тексты могут символизировать друг друга и референтами текстов являются другие тексты той же традиции. Для включения текста в интерпретируемую группу необходимо его соотнесение с другим (референциальным) текстом, относительно которого в интерпретируемом тексте осуществлена трансформация. Следовательно, текст функционирует как знак, интерпретир- емый с помощью другого знака. М. Риффатер осозд лет условность такого определения, оговаривая сфер/ его применимости: «Я хотел бы удержать только то, что существенно в данном случае: понятие промежуточного знака, вводимого между знаком и объектом. Это понятие я хотел бы применить к процессам прочтения текста: «знаку» будет соответствовать «текст», а его «объектом» будет интертекст». С этой точки зрения текст — то есть система репрезентаций, функционирующая так, как если бы она была единым знаком,— имеет своим объектом другую систему репрезентаций [113, с. 134].

Отвлечемся от неоднозначности этой извлеченной из контекста цитаты, которая связана с тем, что М. Риффатер рассматривает текст либо как расширенный дериват «матричной фразы», либо как дериват «матричного слова», как это делает иногда К. Леви-Стросс (см.: [15, с. 33]). Существенно в данном случае другое. По мнению М. Риффатера, текстуальная ин-терпретанта объединяет слово (семантическую единицу) с текстом (семиотической единицей). Аналогия этих иерархически несовместимых единиц состоит в том, что обе они «сверхдетерминированы» на уровне контекста. Под сверхдетерминацией в данном случае понимается множественность связей, объединяющих термины. В тексте сверхдетерминирована лексема, детерминирующая максимальное количество лексем этого текста. В интертексте, устанавливаемом для текста, сверхдетерминирована та же лексема [109, с. 45—60, 252—285; ПО, с. 498].

Тогда в системе «текст — интертекст» интерпре-тант будет третьим текстом, используемым в качестве


их частичного эквивалента. Эквивалентность может приобретать на поверхностном уровне форму заимствований, цитат или аллюзий, в которых проявляются значимые отклонения. Оношение между текстом, интертекстом и интерпретантом можно схематизировать по типу семиотического треугольника, где (Т) текст, tf) интертекст, распознаваемый в ткани интерпретируемого текста как «идеальный текст» (ансамбль «тем», мифов, индексов жанра, «христианская доктрина» в экзегезе и пр.), фрагменты которого, перекодированные в (Т), функционируют метонимически, и (/) интерпретанта, обеспечивающая перевод (7)

в (Г).

Интертекстуальность функционирует только в том случае, если прочтение от (Т) к (7") переходит через (/). Если же чтение непосредственно идет от (7") к (7"), ^мы распознаем только аллюзии и источники, на уровне выявления которых обычно и останавливается так называемая «академическая критика». Вообще идентификация скрытой цитаты, производимая адресатом, не обязательно должна соответствовать авторскому замыслу. Культура располагает весьма ограниченным набором интерпретант, и коммуникация может осуществляться даже тогда, когда адресант и адресат пользуются разными интерпретантами. В случае перемещения текста из одной культурной традиции в другую он может быть переинтерпретирован или же забыт в зависимости от того, способна ли новая культура обеспечить интерпретанты, вводящие этот текст в приемлемый для него интертекстуальный контекст.

Понятие текстуальной интерпретанты позволяет на уровне больших семиотических единиц воспроизвести проблематику, поставленную общей теорией символа. Прежде всего это касается различения референци-ального и символического уровней. На уровне текстов, так же как и на уровне слов, определение референта является функцией интерпретации, и не следует преувеличивать возможности реконструирования экстралингвистических референтов на основе лингвистических референтов (см.: [72, с. °9—30]).

Культурологический анали: -олжен быть связан прежде всего с определением интерпретант, принятых в исследуемой культурной традиции, а вовсе не с проблематичным реконструированием «исторической реальности».

В этой связи существенно, что отношение интерпре-^ 37

тируемого текста и его интерпретанты может быть представлено как in praesentia, так и in absentia, то есть интерпретация может осуществляться с помощью синтагматических и/или парадигматических моделей отношений между текстами. Следовательно, существует аналогия в символических отношениях, устанавливаемых как внутри текста, так и между текстами, что позволяет рассматривать текстовые структуры в качестве своеобразной модели функционирования символизма.


стов и/или социальных институтов сопряжено с появлением значимых отклонений, которые можно было бы определить как «фигуративные трансформации». Если различные институты могут быть трансформированы друг в друга (например, матримониальные правила можно трансформировать в термины родства и наоборот), задача наблюдателя состоит в выявлении трансформационных правил, остающихся инвариантными в процессе перевода. Инвариантная структура образована отношениями между эквивалентными терминами разных систем, между которыми в силу этого могут устанавливаться «метафорические» и/или «метонимические» отношения. «Замечательный факт, — пишет К- Леви-Стросс,— состоит не столько в присутствии или отсутствии того или иного уровня, сколько в существовании инвариантной классификации,позволяющей этнической группе, не изменяя своего интеллектуального инструмента, переходить в заданной точке по всем планам, от наиболее абстрактного до наиболее конкретного» [88, с. 179].

Извлекаемое при этом инвариантное «сообщение» с необходимостью является «избыточным», итерированным (распределенным) в группе контекстов и обремененным всеми возможными в этих контекстах смыслами. Однако, поскольку ни одна система не утрачивает при перекодировке своей специфичности, перевод обеспечивает повышение информативности передаваемого сообщения, что сопровождается его ме-тафоризацией. Перефразируя К. Леви-Стросса, можно было бы сказать, что «миф» выражается в «слове», перемещаемом во всех его возможных контекстах. Анализ этих перемещений позволяет наметить типологию, приблизительно совпадающую с якобсоновской классификацией семантических отношений: «Каждая система определяется благодаря референции с двумя осями, горизонтальной и вертикальной, которые до некоторой степени соответствуют различию между синтагматическими и ассоциативными отношениями» [88, с. 197].

Соответствующим образом К. Леви-Стросс типоло-гизирует и фигуративные процессы, располагая на вертикальной оси «метафору» и на горизонтальной оси «метонимию». На практике — особенно при установлении отношений между текстами,— метонимия чаще всего сводится к синекдохе части и целого.

За исключением ссылки на соответствие двум осям

40

вертикальной и горизонтальной,— К. Леви-Стросс

не дает специального определения «метафоры» и «метонимии», но частотность употребления этих терминов позволяет представить их достаточно нюансиро-ванно. Фигуративные процессы связаны с функционированием «медиатора», обеспечивающего перекодировки, и никогда не проявляются в изолированных сериях. Обычно медиация основана на переводе метафорического отношения в метонимическое (и наоборот) (см.: [87, с. 196, 245, 312; 88, с. 36, 68—70, 124—

1251).

В качестве иллюстрации приведем несколько примеров.

В архаичных культурах классификационные серии строятся обычно для конечного числа дифференциальных признаков, образующих две оппозиционные последовательности. Например, система мифов может устанавливать эквивалентность таких контрастирующих значений, как: сакральное/профанное:: мужское/ женское :: верх/низ :: удобряющее (дождь)/удобряемое (земля) :: плохой сезон/хороший сезон. Каждая серия устанавливает метонимические эквивалентности, которые сами по себе функционально непродуктивны. Для установления оппозиции между сериями необходима аналогия между контрастирующими парами, то есть связь терминов основана не на референ-циальной смежности, а на структурной аналогии. Так, рассказывание мифов на вершине горы и сказок у подножия задано пучком дифференциальных признаков: сакральное/профанное :: верх/низ, рассказывание мифов мужчинами и сказок женщинами связано с отношением: сакральное/профанное :: мужское/женское и т. д. Такое отношение продуктивно в силу наличия большого числа комбинаций для ограниченного списка дифференциальных терминов.

Оппозиция серий устанавливается контекстуальным распределением признаков и образует «избыточную» систему. Наиболее архаичные комплексы палеолитического искусства, например, представляют образцы чрезвычайно экономной записи такого рода систем, где одной развернутой горизонтальной серии соответствует единственный термин оппозиционной серии, которая может быть дедуцирована на основе заданного вертикального отношения (см.: [86, с. 123]). Как правило, такие термины, обеспечивающие медиацию, обладают высокой поливалентностью.41

Ситуация усложняется возможностью двойного вхождения терминов в серии. В рассмотренном выше примере все верхние термины равнозначны сезону дождей (сезону голода), хотя речь идет о сакральной серии.

Возникает некое эмоциональное напряжение, связанное с одновременным присутствием «негативной» и «позитивной» оценок одной и той же серии. Оно устраняется тем, что группа мужчин дополнительно подразделяется на «посвященных» и «непосвященных», которые относятся друг к другу как «мужчины» и «женщины». Такую медиацию можно представить как непрерывную аналогию (А:В::В:С) или же описать как отношение «маркированного» и «немаркированного» терминов (А/А + не — А). Таким образом, вертикальная трансформация переводит метафору в метонимию, образуя медиацию между крайними терминами.

Некоторые из анализируемых К. Леви-Строссом медиаций относятся, вероятно, к универсальным фондам психики и прослеживаются в том числе и в нашей культуре. Например, во всем мире наблюдается метафорическая связь между «совокуплением» и «едой», так что во многих языках (и современных сексуальных сленгах) эти действия обозначаются одним термином. Характерно, что в метафорическом отношении женщина всегда ассоциируется с «пищей». Такого рода межкультурные сопоставления не имели бы особой ценности, если бы повсеместно не наблюдались закономерности в распределении вариантов. Ассоциативное мышление может использовать и другую—«метонимическую»—• стратегию, ассоциируя с «пищей» мужчину. В Океании и в некоторых африканских племенах муж воздерживается от употребления пищи, та-буированной для его жены, чтобы она не попала в ее тело вместе со спермой. Метафорической трансформацией этой метонимии является древнеримский культ vagina dentata, аналогичный американским мифам о 1великанше-людоедке, а также некоторым сибирским сказкам (см.: [21, с. 327]). Особый интерес представляют случаи наложения этих двух стратегий, как это имеет место в некоторых дальневосточных этносах, где вырабатывается двойная сексуальная технология, в зависимости от того, ассоциируется ли с «пищей» мужчина или женщина [88, с. 140]. Во всех этих случаях метонимическое отношение, часто представленное си-

42

некдохой, устанавливается на референциальном уровне а метафорическое является «символическим».

' В сущности, каждая культура реализует обе возможности, резервируя для той, которая рассматривается как девиантная, особые области. Например, у французских символистов соответствующие обозначения табуированных частей человеческого тела путем установления фиксированной анатомической эквивалентности образуют в поэтическом языке хорошо обоснованную семантическую структуру. Наиболее известный пример такого р°да представлен у Малларме:

Et, dans ses jambes... cette etrange bouche Pale et rose comme un coguillage marin.* В пародийных экспериментах Лотреамона (Изидора Дюкаса, 1846—1870 гг.) эта структура используется в качестве интерпретанты, устанавливающей связь пародируемого и пародирующего текстов. На ней основана, в частности, конверсия «bouche d'ombre» из «Се gui dit la bouche d'ombre» В. Гюго в «vagin d'ombre» с последующей модификацией всех составляющих текста. Метонимическая серия трансформируется здесь в развернутую «дискурсивную метафору» (см.: [113, с. 136—139]).

В данном случае существенна фигуративная стратегия, основанная на переводе с одной оси на другую. Дистинкция «метафора/метонимия» связана с функцией «медиатора» (промежуточного термина) и должна определяться в каждом конкретном случае, с учетом его структуры. В общем виде процесс медиации, обеспечивающий переход от метафоры к метонимии (и наоборот) иллюстрируется К. Леви-Строссом в виде нелинейной алгебраической функции, отличающейся от структуры аналогии. Однако это только общий случай, который лишь ограниченно может использоваться для формального описания метафорических про* цессов в тексте, при условии его предварительного семантического анализа и осуществлении содержательных подстановок (см. напр.: [18, с. 198—199]). Реальное функционирование «медиатора» удобнее описывать с помощью оппозиции «маркированного» и «немаркированного» терминов. В общем виде маркировка предполагает, что термины, для которых установ-

ки меж ног... эти бледно-розовые уста, как морские раковины'/.

43лено оппозиционное отношение, объединяются по одному признаку (А) и различаются по другому признаку (не-А), так что оппозиция приобретает вид: А/А+ не-А. Тогда в оппозиции участвуют «распределенный» и «нераспределенный» термины, которые при конкретных контекстуальных подстановках могут изменять свое функционирование за счет актуализации и/или нейтрализации дополнительного признака.

В примерах, рассматриваемых К- Леви-Строссом, медиатор может функционировать: а) в рамках перестановки пары терминов в двух оппозиционных сериях. Тогда нейтрализация неоднозначности достигается посредством маркировки вертикального отношения, где дополнительный член распределенного термина обеспечивает возможность метафорического смещения; б) медиатор может быть «сквозным», то есть может действовать более чем в двух сериях. В этом случае устанавливается вертикальная (парадигматическая) серия, образующая последовательную трансформацию систем.

Часто К- Левй-Стросс настаивает на том, что серия медиаций приводит к ослаблению исходной оппозиции, однако интерпретация примеров такого рода медиаций представляется неоднозначной. Рассмотрим один из примеров, который легко может контролироваться читателем, так как статья, где он приведен, переведена на русский язык, (см.: [14]). В мифологии цимшиан (миф об Асдивале) система оппозиций представлена как линейная серия: верх/низ :: земля/вода :: горная охота/морская охота :: вершина/долина (где (/) отношение оппозиции; (::) читается «относится как...»). Если исключить для простоты оппозицию «горная охота/морская охота», которая образует спецификацию оппозиции «земля/вода», арматура мифа, по мнению К. Леви-Стросса, может быть представлена как:

в
земля
ерх

-
—долина

вода
вершина

низ


кировку соответствующих терминов. Оппозиция «верх/ низ» коррелирует с двумя путешествиями героя — небесным и подводным, где небесное путешествие маркировано, так как подводное уже не подвергается дальнейшему структурированию (в ходе этой авантюры герой даже не вступает в брак). Тогда исходное отношение может быть представлено как: небо/земля + вода. Промежуточная спецификация («горная охота/морская охота») только подчеркивает функциональную значимость маркированного члена. Дальнейшая медиация, вводимая оппозицией «вершина/долина», обеспечивает структурирование термина «земля» и нейтрализацию термина «вода», аналогично тому, как на предыдущем этапе было нейтрализовано под-водн-ое путешествие героя. Тогда схема может быть преобразована:

-
—верх
вершина

—
низ
земля

— долина

— вода

Схема характеризуется чередующейся маркировкой нижнего и верхнего терминов по принципу непрерывной аналогии, где процедура нейтрализации осуществляется через один «шаг», то есть (нейтрализации систематически подвергаются «нижние» («водные») термы.

Нетрудно заметить, что при анализе символизма архаичных культур К. Леви-Стросс стремится выявить «переключатели», обеспечивающие иерархизацию простых бинарных оппозиций, которые сами по себе обладают сравнительно невысокой семиотической продуктивностью. Варьируя соответствующий иерархический статус базовых ценностей той или иной культуры, оказывается возможным, в частности, описывать многообразие идеологических конструкций, порождаемых на основе единой и весьма ограниченной аксиологической системы (см.: [10; 69;721).

44


45












^ 1.4. Психоаналитическая концепция символа

Если в антропологии вскрывается символизм социальных институтов и аксиологических систем, то психоанализ ставит перед собой задачу интерпретации индивидуальных психических процессов, бессознательно связанных с процессами символизации. Отметим, что во времена 3. Фрейда вопросы, связанные с речью, обычно становились только в терминах общей филологии, грамматики, археологии (истории древней письменности). Тем не менее, проблема символического «перевода» с самого начала была присуща психоаналитической диагностике, поскольку симптом проявляется в дискурсивной форме и его анализ в терминах общезначимого языка всегда представляет собой трансформацию исходного латентного дискурса.

Психоаналитическая теория символа, сформулированная 3. Фрейдом на материале анализа снов и острот, эксплицитно содержит риторические аспекты. «Прежде всего,— полагает Ж. Лакан,— следует возобновить мысль Фрейда о том, что сон имеет структуру фразы или, точнее, ребуса, то есть некоторого письма. При этом сон ребенка представляет собой первичную идеографию, которая у взрослого репродуцируется в фонетическом и символическом употреблении одновременно с элементами означающих, что мы находим в иероглифике древнего Египта и что сохраняется еще в письменности современного Китая» [83, с. 145—146].

Фактически, в центре внимания психоаналитиков, от 3. Фрейда до Ж- Лакана оказалась проблема отношения означающего к означаемому, противопоставляемая референции. Чистая идеография («перцептивный образ»), проходящая через механизм культуры, формирующий коллективную психологию, интериори-зирует референт не только в качестве означаемого, но и в качестве возможного означающего, образуя пласт бесконечной и вполне бессознательной «письменности», частично интерферирующей с осознаваемыми уровнями дискурсивного поведения. (В этом смысле вообще проблематично существование так называемых «бесписьменных» культур, поскольку графическое «письмо» является только способом внешнего закрепления социально детерминированного психического процесса.) (см. напр.: [50; 51]).

Понятие «символа» (здесь: 'знака без референта')

46

связывается с фундаментальным для психоанализа концептом «вытеснения», имеющим два аспекта. В невротическом симптоме или сновидении подавляемое желание переводится в область бессознательного. В результате происходит децентрация субъекта речи (периферийные структуры вовлекаются в сферу сознания в качестве замещающего субститута) и деструкция знака (желание в качестве референта речи оказывается нейтрализованным). Это взаимосвязанные процессы, частично воспроизводящие семиотический парадокс древних стоиков: знак является знаком только потому, что он а) что-то означает и б) является единством означающего и означаемого. Парадокс разрешается только в практической стратегии субъекта, осуществляющего выбор между интериоризацией референта и экстериоризацией означаемого, который в патологических случаях разрушается вместе со знаком. При этом амбивалентное желание реализуется в речи, порождающей смыслы, не предназначенные для передачи. Эти смыслы могут сосуществовать в интерпретации или же нейтрализоваться на уровне взаимодействия означающих.

Латентное и проявившееся содержание (то есть то, о чем субъект умалчивает, и то, о чем он говорит в трансформированный цензурой форме) предстают как два изложения одних и тех же фактов на двух языках. Значение этих фактов мы можем узнать, только сравнивая перевод с оригиналом. Поскольку в результате вытеснения референт нейтрализуется, смысл определен только системой символических отношений между знаками. Он продуцируется в процессе развертывания дискурса. «Бессознательное не является структурой скрытых от сознания знаков,— иначе это была бы уже теория референции, вынесенная за рамки лингвистических моделей в колодцы юнговских архетипоз» [144, с. 60]. (В данном случае имеется в виду попытка К- Юнга представить некоторые универсальные бессознательные структуры в качестве «архетипов», которые семиотически можно было бы определить как крайние означаемые, выполняющие в психике роль базовых референтов.) Напротив, как полагает Ж. Лакан, в речи бессознательное относится к сознанию по типу in absentia: это та часть дискурса, которой недостает субъекту для установления перманентности своей речи [83, с. 136].

Децентрация субъекта может быть представлена47

как его расщепление на «психологический субъект» и «речевой субъект» или, если угодно, на «субъект акта высказывания» (sujet d'enonciation) и «субъект высказывания» (sujet d'enonce) (во французском языке это хорошо передается различием двух форм личного местоимения первого лица:«тоЬ, которое необратимо в диалоге, и «je», которое является дискурсивной формой). Субъект речи находится вне того, что «субъективно» испытывается индивидом (напр., когда я рассказываю о неприятных для меня событиях прошлого, испытывая в то же время удовлетворение от впечатления, производимого на слушателей). Или, как говорит Ж- Лакан: «Бессознательное субъекта является речью другого. Это случай резонанса в коммуникативной цепи» [83, с. 143].

В сущности, здесь затрагивается прагматическая проблема «фокализации», непосредственно связанная с процессом превращения дискурса в текст (см.: [138]). При рассказывании события субъект превращает его в эпос, подчиненный определенным законам трансформации личных местоимений и временных форм. Это связано со сменой точек зрения, приводящей к децентрации позиции субъекта в тексте. Если же субъект хочет сохранить одну «фокализацию», в тексте образуются лакуны, синхронизирующие события таким образом, что при прочтении они начинают символизировать друг друга.

Речь идет об очень общих коммуникативных процессах, конкретная реализация которых обычно регулируется культурной традицией. Ж. Лакан, например, ссылается на описанные К. Леви-Строссам факты символической идентификации индивидов, которая часто имеет место в мифах о реинкарнации предков. В обществах с облигаторными (предписанными) типами брака обычно идентифицируются индивиды, занимающие одну классификационную позицию. Если эта позиция, функциональный смысл которой состоит в определении типа брака, воспроизводится через поколение, дед идентифицируется с внуком, поскольку они реализуют один и тот же тип брака.

Независимо от того, воспринимается ли эта ситуация как реальная или же только как функциональная, индивид в таких обществах может говорить о самом себе в «третьем лице» с указанием своей классификационной позиции. Здесь способ говорения детерминирован законами, которые могут осознаваться в

48

фор индивидуальной или коллективной мифологии _или же оставаться абстрактными грамматическими правилами. Эти законы вовсе не являются показателем онто- или филогенетического состояния психики. Они всегда присутствуют на периферии дискурсивного сознания и только при определенных условиях могут трансформироваться в религиозные или невротические фантасмы. Дешифровка симптома в таких случаях обычно сводится к определению интерпретанты, обеспечивающей такую идентификацию.

Деструкция знака аналогична децентрации субъекта, но вместо текстовой позиции здесь затрагивается референт. Пока в речи сохраняется референциальная связь (точнее, «референциальная иллюзия», при которой субъект идентифицирует означаемые с объектами мира), референт образует точку отсчета, относительно которой значения могут рассматриваться как «прямые» или «фигуративные». Когда референт нейтрализован, знак подвергается семиотической деструкции. Симптом является символическим в силу того, что представляет собой означающее некоторого означаемого, вытесняемого сознанием субъекта [83, с. 160]. В результате, знак утрачивает позитивное содержание, поскольку означаемое вытесняется, а означающее детерминировано отношениями, устанавливаемыми в цепи других означающих. Символ учреждается как чисто дифференциальная черта, отличная от какой бы тони было референции [114, с. 60].

Сложности, возникающие в теории 3. Фрейда, связаны с отсутствием средств интерпретации децентро-ванного знака. Бессознательное постоянно производит собственные означаемые, порождающие вторичную сигнификацию. Следовательно, 'классическая пара «означающее/означаемое» (а тем самым и концепт знака) имплицированы в психоанализе возможностью субституции¹.

Пытаясь обойти эту трудность, 3. Фрейд ставит границу умножению смыслов. По его мнению, существуют крайние символизируемые («первичные желания»), которые уже не могут превращаться в символизирующие. В результате, как отмечает Ц. Тодоров, устанавливается «финалистская» интерпретативная стратегия, перекликающаяся в некотором смысле с христианской герменевтикой [134, с. 321]. Коллективные и индивидуальные фантасмы в данном случае детерминированы сходным семиотическим механизмом.49

С этого момента фрейдовская интерпретация утрачивает однозначность. С одной стороны, он вводит оппозицию «норма/патология», весьма сомнительную с точки зрения описания символических процессов. Точнее, 3. Фрейд признает символику в качестве «нормы» психического поведения индивидов, отличных от «нас»—взрослых и «нормальных» людей западного мира. Система символов (а не знаков) характеризует у 3. Фрейда тех, кто занимает в рассевом, социальном, возрастном или умственном отношении «низшую» позицию. С другой стороны, 3. Фрейд настаивает на универсальном характере символизма: мы находим символику во всем бессознательном воображении и в коллективных представлениях.

Символизм помещается между «означающим» и «означаемым», понимаемыми в качестве некоторого семиотического «предела». В психоаналитической практике интерпретация обеспечивается посредством последовательной трансформации невротической речи с отсутствующим референтом. Следовательно, здесь совмещены два типа символических отношений: символизм дискурса (in praesentia) и символизм симптома (in absentia). Определение интерпретанты возможно либо путем перемещения «симптома» во множестве дискурсов, либо путем конструирования интерлретант, заданных «до» -интерпретации. 3. Фрейд колеблется между двумя этими возможностями.

Более однозначной представляется нам позиция Ж- Лакана, по мнению которого универсальными являются не «архетипы», а сами процессы символизации. Он децентрует традиционную струтуралистскую позицию, акцентируя внимание не на знаке, а на символе. «Смысл проявляется не на уровне фигур или знаков, а на уровне трансляции образующих его элементов. Всякая сигнификация отсылает нас к какой-то другой сигнификации, которая может всплывать или вновь вытесняться, функционируя между рангом означаемого и рангом означающего в цепи, образующей целостное значение» (цит. по: [144, с. 67]). Следовательно, речь идет здесь не столько о деструкции знака, сколько о децентрации сигнификативного отношения.

В таком случае само понятие «нормы» становится подвижным, зависимым от выполнимых относительно нее вариантов знакового поведения. Некоторая традиция, культивирующая определенный тип операций,

50

неявно детерминирует и выбор референциального уровня, относительно которого определяется последовательность сигнификации.

Не случайно 3. Фрейд, анализируя механизмы вы-паботки сна, весьма неоднозначно относится к народным толкованиям сновидений. С одной стороны, он полагает, что в народных толкованиях ключ к символизму произвольно выбирается интерпретатором, тогда как в психоанализе эти ключи универсальны. Это верно в той мере, в какой 3. Фрейд начинает интерпретацию с типологии приемов (конденсация, перестановка и пр.), характеризующих стиль данного пациента. Народные интерпретации сновидений не учитывают индивидуальных особенностей выработки

сна.

Но, с другой стороны, индивидуальные особенности являются только вариантом, выполнимым относительно данной культурной традиции. Даже болезненные отклонения в этом случае непроизвольны и содержат определенные культурные детерминанты. И в другом месте 3. Фрейд пишет: «Мой подход не так удобен, как народный метод дешифровки, переводящий содержание сна в соответствии с заранее установленным кодом. Я же полагаю, что одно и то же содержание может приобретать у разных индивидов различный смысл». И далее: «Они (символы сна) часто имеют много значений, так же как это имеет место в китайской письменности, где в каждом конкретном случае только контекст делает возможным понимание» (цит. по: [50, с. 201).

Ссылка на иероглифическое письмо, аналогичное «ребусу сна», выходит за рамки простой аналогии. Как отмечает Ж. Деррида, египетские толкования снов .например, непосредственно черпали резервы из идеографии. Боги, по мнению египтян, подарили людям письменность, которая инспирировалась сновидениями. Поэтому в письменности мы находим ключ к снам [50, с. 19].

Следовательно, психоаналитическая теория резервирует место для интерпретант, вводимых на пересечении нескольких терминальных серий. Напомним, что уже Ф. де Соссюр при иллюстрации ассоциативных отношений использовал схему пропорции: по модели reaction/reactionnaire может быть образовано repres--Sion/repressionnaire в соответствии с отношением:

51


*якативного отношения. Символизм представляет со-$Й особый тип связи означающего и означаемого, ос Ф
r
reactionnaire reaction

x — repressionnaire
epression ,

= . x = re

x

Сходная схема используется и в психоанализе, хотя пропорция соотносится здесь с дополнительными ин-терпретантами, которые могут быть введены как на уровне означающих, так и на уровне означаемых. Например, О. Маннони описывает пациента, который утверждал: «Между моей женой и сестрой такое же сходство, как между яйцом (oeuf) и быком (boeuf)». (Отметим наличие сходства имен: жену звали Лоренс, а сестру Флоренс.) По мнению аналитика, аналогия в этом случае детерминирована поговоркой: «Quivole un oeuf, vole un boeuf» ('Кто крадет яйцо, крадет и быка'), устанавливающей отношение на уровне означающих.

Такие примеры иллюстрируются 3. Фрейдом при анализе острот, построенных по принципу паронома-сии. Между тем, пациент хорошо различал такую игру с означающими. Идентификация жены с сестрой в данном случае устанавливается не только на сходстве имен. Поговорка выступает интерпретантой в силу итерированности vole ('крадет'). Итерирование термина в речевом сегменте всегда сопряжено с бессознательным ожиданием того, что он не идентичен себе либо в плане означаемых (антанаклаза), либо в плане означающих (парономасия). Поскольку последняя фигура однажды уже была употреблена, возникает тенденция подстановки вместо vol сходного означающего, в частности viol ('насилие'), что трансформирует поговорку в инцестуальный аспект:

oeuf Laurence vol . ,

■ г с = prj = , X = Viol .

iboeuf Florence x

В этом случае идентификация является результатом двойной аналогии, где преобразование символа в знак (установление сигнификации) детерминировано игрой означающих.

Таким образам, психоаналитическая теория символа вращается в том же проблемном поле, что и культурная антропология, связанная с интерпретацией социальных институтов. На уровне коллективных и индивидуальных бессознательных структур проблема интерпретации может быть представлена как проблема перевода, связанного с трансляцией сигни-

52

/$0Й осо

нованный на транзитивном отношении. Фиксация смысла осуществляется с помощью особых интерпретирующих процедур, использующих в качестве интер-дретанты дополнительные знаки, тексты или социальные институты.

1.5. Отрицание и негативные символические формы

Обособленное место занимают «негативные» символические формы, рассмотрение которых позволяет уточнить механизмы перекодировки с оси отбора на ось комбинирования. Впервые эта разновидность символизма была описана в психоанализе, где речь шла о двух группах фактов, основанных на общем структурном механизме.

Во-первых, символизироваться может «отсутствующий референт», который вводится, в частности, в тех случаях, когда невроз основан не на вытеснении, а на подстановке «фетиша». Наиболее известным примером такого рода метафоры является «голова Медузы», соотносимая со множеством змей. Ее референт представлен объектом, существующим только в форме фантасма.

Во-вторых, дискурс может иметь двойной смысл, воспринимаемый одновременно или раздельно. В последнем случае интерпретация связана с нейтрализацией одного из смыслов, то есть процедура отрицания входит в структуру метафоры. Метафорическая (парадигматическая) ось неявно вмешивается в любой акт речи. Для того, чтобы что-то сказать, необходимо нейтрализовать избыточные значения, потенциально представленные в лексическом составе языка. Коммуникация предполагает «отбор» и, следовательно, «исключение» чего-то («неговорение»), являющееся необходимой составной частью всякого дискурса.

В обоих этих случаях речь идет об отношении in absentia (то есть о парадигматическом отношении).

Фундаментальная роль отрицания в формировании символа привела к тому, что в современной риторике даже делались попытки сведения всех фигуративных процессов к метафоре in absentia («ограниченная» или «редуцированная риторика») (см.: [67;

53

68]). Точно так же в психоанализе метафора связывается с негативными формами, то есть рассматривается не как «лингвистическая связка», а как утверждение со всеми своими возможностями, в том числе отрицание и обратное отрицание (см.:[77]).

Наиболее подробно роль негативных форм в организации дискурса исследована в психолингвистике. В англоязычной литературе, как правило, акцент делается на синтаксическом аспекте функционирования отрицания (см.: [23]). Между тем, как справедливо отмечает Т. А. ван Дейк, операция отрицания имеет весьма специальный семантический смысл. В метафорическом тексте негативная модальность может рассматриваться как фразовая сема, детерминирующая структуру лексемы. Во всяком случае не очевидно, что негация является чисто синтаксическим элементом, поскольку она находится в оппозиции с si и пе ... gue, лексикализующими утвердительную модальность. Это придает модальным категориям семантический характер [52, с. 195]. Отметим в этой связи, что операция отрицания является базовой при построении элементарной семантической структуры у А.-Ж- Греймаса [69, с. 160—161; 46; с. 49].)

Мы ограничимся теми аспектами вопроса, которые непосредственно связаны с семантической проблематикой. Отметим две группы фактов. Во-первых, существует асимметрия трансформационных процедур, осуществляемых над утвердительными и отрицательными высказываниями. Обычно преобразование негативных фраз связано с затруднениями, что обусловлено неоднозначностью выбора соответствующей утвердительной парафразы. Во-вторых, известны случаи нарушения правила двойного отрицания в естественном языке (напр.: «Je пе vois rien, ou bien, jevois rien»—'Я ничего не вижу, или же я вижу ничего'), результатом которого может быть как сильное утверждение, так и сильное отрицание или нейтральная конструкция. Последовательность негативных трансформаций аналогична последовательности переводов с языка на язык, где возможна утрата исходного смысла.

Попытку семантического обобщения этих фактов мы находим в работах Б. де Буассон-Бардье и Н. Бакри (см.: [31; 38]). Отрицание может определяться как синтаксический или лексический элемент и как логический оператор. В качестве оператора отрица-

54

_йие коррелятивно определению через отношение ко «лжи» и к «импликации» между высказываниями. Соответственно, можно выделить две «модели» (patterns) отрицания: синтаксические и перфомативные отрицания являются операторами, применимыми к логическому субъекту, тогда как лексические отрицания распространяются на термин и даже становятся его составной частью.

Интересна в этой связи неоднозначность интерпретации операции отрицания на уровнях глубинной й поверхностной грамматических структур. В контексте трансформационно-генеративной грамматики по поводу отрицания были сформулированы три гипотезы: а) отрицание вводится посредством трансформации базовой утвердительной последовательности; б) отрицание является формальным элементом, образующим базовую последовательность; в) отрицание представляет собой поверхностное явление.

Первая гипотеза не учитывает дистрибутивные схемы и влечет за собой множественность интерпретаций. Зато сопоставление двух других подходов позволяет уточнить проблемы, возникающие в связи с наличием в естественном языке нескольких негативных подсистем (синтаксических маркеров, лексических маркеров и собственно негативных элементов).

Принимая вторую гипотезу мы предполагаем, что отрицание основано на существовании формального элемента (neg) (E. С. Клима). Если в какой-то момент деривации относительно термина х термин у предполагает, что для его понимания необходимо ввести neg и если х является позитивным, то у можно квалифицировать как негативный термин. Семантическая эквивалентность между негативным термином и позитивным термином + neg вводит детерминацию класса эквивалентности на уровне терминов, выражающих отрицание.

Для дифференциации форм функционирования отрицания может быть введено понятие «сферы действия отрицания» (la portee de la negation), которое может распространяться на всю фразу или только на ее фрагмент. Однако неоднозначность дистрибуции негативной компоненты делает очевидной необходимость учета процедур перехода от глубинных структур к поверхностным. Если верно (как полагают представители трансформационных грамматик), что трансформации не могут вносить элементы, имеющие смысл,

55

правила интеграции neg с другими составляющими не допускают образования специфицированных элементов. В таком случае, если интерпретация neg зависит от поверхностной структуры (где нет оснований говорить о едином элементе neg), нет необходимости определять neg на уровне базовых составляющих. Если же негативный компонент вводится в базовую структуру (как в «стандартной теории» Н. Хомского), функция neg зависит от окружения и отрицание становится мобильным элементом.

Согласно Н. Бакри, трансформационный анализ позволяет сделать следующие выводы: 1. Отрицание не является продуктом единой трансформационной операции; 2. Невозможно постулировать многообразие негативных форм, постулируя наличие в базовом уровне единой негативной составляющей; 3. Анализ должен касаться поверхностных форм, регрессируе-мых до уровня базовых составляющих; 4. «Сфера действия отрицания» зависит от его позиции на поверхностном уровне и от функции, которую оно выполняет в глубинных структурах. Отрицание является не только грамматической, сколько функциональной категорией [31, с. 47.]

Следовательно, интерпретация отрицания предполагает существование семантической теории, учитывающей трансформации между глубинными и поверхностными структурами. В интересующей нас перспективе отметим, что упомянутые выше теории учитывают главным образом синтагматические аспекты функционирования отрицания. Между тем, соответствующие отрицанию символические формы, представленные in absentia, по определению связаны с парадигматикой, что предполагает существование дополнительных аспектов функционирования негативных процедур, остающихся вне поля зрения синтаксического анализа.

Действительно, на каком основании мы определяем некоторый терм как «позитивный» или «негативный»? Если речь идет об оппозиционной паре глубинной структуры, такое определение является произвольным. Только на лексическом уровне язык располагает специальными морфемами, характеризуемыми как «негативные». Является ли их распределение симметричным?

Обычно речь идет по крайней мере о трех группах лексических единиц: а) отрицательных частицах^

56

служащих маркерами поверхностного отрицания; они могут функционировать также в форме анафорического индекса ('нет'), представляющего собой результат негативной трансформации с эллипсисом итерируемой фразы; б) лексемах, выполняющих негативные функции ('никто'); в) антонимах, образованных с помощью негативных частиц.

Сразу же можно обратить внимание на дистрибутивную асимметрию этих терминов. Для (а) удобно воспользоваться примерами французского языка^ где отрицание образовано конструкцией пе... pas, то есть имеются две отрицательные частицы. Pas может функционировать самостоятельно (pas de probleme) или редуцироваться, если за негативной конструкцией следует лексема группы (б), образующая двойное отрицание. Ne может быть инвентировано в конструкции пе ... gue, выражающей сильное утверждение. Эта частица является распределенным (маркированным) термином оппозиции.

То же самое для лексем группы (б). Рассмотрим оппозиционную пару jamais/toujours ('никогда/всегда').Jamais может выступать в конструкции a jamais, pour jamais ('навсегда'), тогда как toujours необратимо. Опять мы имеем дело с маркированной оппозицией типа (А/А + не-А).

Что касается группы (в), то каждый, кому приходилось заниматься переводом с иностранного языка знаком с ситуацией, когда негативная форма требует обращения к словарю, так как неясно, от какого из возможных значений слова она образована. Разумеется, семический состав и спектр словарных значений несовместимы, но если не требовать от иллюстрации большой строгости, ситуацию можно представить как:



В этом случае маркированной является позитивная форма. Однако негативные формы нередко до такой степени лексикализованы, что образуют в словаре трансформационную группу. Например, француз-кое decaputation ('обезглавливание') является негативной формой от галльского caput ('голова'), которое в современном языке вытеснено tete. Caput, как и tete, могло обозначать 'главу социальной группы'. Мета-

57

форически «обезглавливаться» может как индивид, так и группа. Между тем, обратная трансформация, производная от лексикализованной негативной формы (recaputation) в целом не является нормальной и допустима только в случае фигуративного употребления. Употребление двойного отрицания показывает, что на уровне семического распределения негативная форма маркирована.

К аналогичным выводам приводят и психолингвистические исследования: «Принцип лексической маркировки позволяет учитывать асимметрию процессов припоминания (...) В паре антонимов позитивный термин оказывается немаркированным, ибо он отсылает к ансамблю обозначаемого класса и может быть нейтрализован в некоторых контекстах. Негативное и маркированное взаимно перекрывают друг друга» [31, с. 72—73].

На то же обстоятельство обращает внимание А.-Ж. Греймас: «В метасемантическом плане отрицание учитывает парадигматическую субституцию, которая может быть понята двумя способами. Синхронная субституция может пониматься как отрицание проявившегося термина в пользу латентного термина (антифраза). Диахрояная субституция является последовательностью терминов парадигмы, из которых первый, уже проявившийся, отрицается в пользу второго (антитеза) (...) Функционирование отрицания можно уточнить с помощью понятия диахронной субституции. Для того, чтобы могло производиться отрицание, необходимо, чтобы оно осуществлялось на парадигме (или в ансамбле парадигматических структур), вызывающей перемещение позитивных терминов в негативные термины» [71, с. 249—250].

Таким образом, функционирование отрицания в первом приближении может быть представлено как инверсия, осуществляемая на маркированной структуре, где возможность смыслового смещения обусловлена наличием распределенного термина. Если при первом отрицании инверсия относительно фиксирована, то при втором отрицании в естественном языке всегда существует возможность выбора между альтернативными формами.

Несколько позже (в 1970 г.) А.-Ж- Греймас модифицировал способ репрезентации элементарной семантической структуры, выделив два базовых типа оппозиции, основанных на отношениях контрадикторности

58

и контрарности (см.: [10, с. 497—498; 46, с. 49—50; 69, с. 163—165]). В первом приближении, операция отрицания позволяет сформулировать отношение кон-традикторности. Мы не можем ввести элементарную сигнификативную единицу, называемую семой (Si), не введя одновременно ее противоположность (Si). Следующая операция состоит в объединении (Si) с предполагаемым ею термином (S₂). Таким образом, за операцией отрицания, принадлежащей дизъюнктивному ряду, следует операция утверждения, относящаяся к конъюнктивному ряду. На этой модели можно перейти от контрадикторности (Si) к (Si) « контрарности относительно (S₂).

Симметричная операция отрицания, производимая над (S₂) дает нам (S₂) и затем посредством утверждения, осуществляемого над (S₂), приводит к (Si). В результате, элементарная структура сигнификации приобретает вид семиотического квадрата:

на котором выполнимы шесть отношений: два отношения контрарности (взаимной пресуппозиции) (Si— S₂ и Si—S₂), два отношения контрадикторности (противоречия) (Si—Si hS₂—S₂ и два отношения дейксиса (простой пресуппозиции) (Si—S₂ и S₂—Si). На этой модели может основываться, в частности, элементарная аксиология [69, с. 177] <и заданы правила актуализации и нейтрализации ценностей, синтагматическое сцепление которых развертывается в нарративные структуры (см.: [73]).

^ 1.6- Лингвистический символизм и теория коннотации

Оригинальная теория лингвистических форм символизма была выработана Копенгагенской школой структурной лингвистики. Ее представители (Л. Ель-мслев и др.) попытались построить модель структурной семантики («глоссематику»), основанную на структурировании парадигматических отношений в лексическом составе языка. Глоссематическая теория символа, для обозначения которого Л. Ельмслев ис-

59

пользовал заимствованный у Дж. С. Милля термин «коннотация» (соозначение) интересна, в частности, в ее семиотических и текстологических спецификациях, осуществляемых Р. Бартом, М. Арриве и др. (см.: [3; 29]).

Отметим, что семантическая программа Л. Ельм-слева получила со стороны лингвистов весьма неоднозначную оценку. Ц. Тодоров характеризует ее как «слишком формальную», поскольку глоссематика интересует только абстрактная решетка, образуемая словами и их корреляциями [130, с. 6]. Но существуют и прямо противоположные оценки. По мнению А.-Ж- Греймаса, например, революционность ельмслев-ского концепта «содержания» состоит как раз в том, что он означает «смерть формализма» [71, с. 61].

Представляется, что противоречивость оценок обусловлена в данном случае чисто эпистемологическими соображениями. С лингвистической точки зрения, предпринятая Л. Ельмслевым попытка структурирования лексического состава языка действительно оказалась несостоятельной. Структурное описание может осуществляться при условии редукции открытых классов к закрытым классам. Между тем, структурирование семантики производится на основе лексических корреляций, хотя известно, что я а этом уровне в естественном языке закрытые классы отсутствуют.

Однако чисто методологический просчет не исключает в данном случае эпистемологической продуктивности предложенной датским лингвистом модели. Л. Ельмслев различает в языке «план выражения» и «план содержания», которые частично перекрывают отношение «означающего» и «означаемого». Наряду с этим, проводится различие между «формой» и «субстанцией», выполнимое как в «плане выражения», так и в «плане содержания». Соответственно, мы получаем четыре категории:

'
субстанция выражения
форма содержания

|
форма выражения
субстанция {содержания

Здесь структура знака образована отношением «формы выражения» к «форме содержания», то есть линг-гвистический знак представляет собой чисто формальную сущность.

60

Предполагается, что форма поддается анализу с помощью лингвистических средств, тогда как описание субстанции должно учитывать экстралингвисти-ческие характеристики. Это допущение хорошо иллюстрируется для «плана выражения», где к форме относятся фонологические различительные признаки, изучаемые фонологией как лингвистической дисциплиной, а к субстанции — звуки, изучаемые фонетикой. Допущение о структурной однородности «формы» стало теоретическим основанием для построения структурной семантики А.-Ж. Греймаса, основанной на принципах компонентного анализа (см.: 2.1). Однако понятие «субстанции содержания» оказалось наиболее неоднозначным и сложным для определения. С одной стороны, она не относится к языку. С другой стороны, как отмечает А.-Ж. Греймас, она может быть понята только при помощи лексикализации, которая располагается внутри универсума означающих.

Следовательно, «субстанция содержания» должна рассматриваться не как экстралингвистическая реальность, а как проявление лингвистического содержания, расположенного на другом уровне, чем форма. Фактически, субстанция содержания может быть отнесена к «символизму», тогда как форма образует его (содержания) семиотическое измерение [71, с. 106]. Следовательно, лингвистический знак, образующий формальное единство выражения и содержания имеет вне себя только «субстанцию выражения» и ориентирован внутрь, на «субстанцию содержания». Это означает, в частности, что референтом знака могут быть только другие системы сигнификации.

Предложенная Л. Ельмслевым концепция знака позволяет моделировать некоторые аспекты отношения лингвистического и экстралингвистическо-го символизма, определяя границы применения лингвистических методов. Она продуктивна в двух отношениях. Во-иервых, когда мы переходим к целостным семиотическим единицам, представленным текстами. Во-вторых, когда мы имеем дело с системами, где означаемые материализованы в субстанции, отличной от той, 'Которая присуща самим этим системам (см.: [3, с. 131]). Оставляя в стороне специфические семиотики второго типа, особенно подробно изученные Р. Бартом, рассмотрим факты, имеющие текстологическое значение.

Отметим, что установление изоморфизма между

61

формой выражения и содержания позволяет определить границы, в рамках которых правомерно представление текста как целостной единицы, в некотором отношении аналогичной знаку. Например, по мнению представителей Льежской неориторической школы, нарративный знак, репрезентующий текст как целостную единицу, может быть представлен как единство формы выражения (нарративный дискурс) и формы содержания (семантика рассказа) (см.: [12, с. ЗОН). Форма содержания, в свою очередь, может быть интерпретирована на основании частичной аналогии се-мической дистрибуции в лексеме и в тексте.

Точно так же текстологическую интерпретацию получает и теория коннотации. Л. Ельмслев изображает структуру знака как отношение (R) между формой выражения (Е) и формой содержания (С), где элементарная система имеет вид (ERC). Тогда вторичные знаковые образования могут быть двух типов. В первом случае знак (ERC) будет означающим во вторичной системе: (ERC) RC. Полученную семиотику Л. Ельмслев называет «коннотативной семиотикой». Первая система представляет собой «денотативный план», а вторая — «коннотативный план». В коннотативной системе план выражения сам является знаковой системой. Во втором случае первая система (ERC) становится планом содержания ER (ERC). Таковы «метаязыки», где план содержания представлен знаковой системой [3, с. 157—158].

Отметим, что Л. Ельмслев проводит различие между научными и ненаучными метаязыками. Ненаучные метаязыки- являются «естественными», то есть не проводят функционального различия между «метаязыком» и «объектным языком». Что касается научных метаязыков, то их термины образуют корпус связаных определений. Это означает, что сам метаязык предварительно был представлен как объектный язык и изучен на иерархически более высоком уровне. В сущности, ненаучный метаязык относится к той же риторической функции, что и коннотативные знаковые системы.

Однако лоняткя «коннотации» и «денотации» остаются плохо определенными. Денотативное отношение (под которым Л. Ельмслев понимает первичную сигнификацию) является базовым. Но для этого форма содержания должна быть предварительно представлена в виде дискретных единиц. Следовательно, понятие «денотации» не может определять «коннота-

62

цйю», так как само требует предварительного определения.

Эти понятия можно определить в случае интерсемиотического перевода (на уровне вторичных моделирующих систем), где единицы комногаруемой системы могут иметь, в частности, другие размеры, чем единицы коннотирующей системы. Например, когда заглавие произведения коннотирует текст, его денотатом может быть фрагмент текста, другой текст или внетекстовая реальность.

Наряду с интерсемиотическим применением, концепция Л. Ельмслева может использоваться для описания интра- и интертекстуального символизма. На примере средневековой экзегезы мы видели, что фрагменты текста, имеющие различный иерархический статус, могут символизировать друг друга. Текст, представленный как трансформируемая группа, связанная интертекстуальными отношениями, начинает функционировать как семиотическая модель. Поскольку символические отношения могут устанавливаться на разных уровнях в иерархии текста, коинотативные системы образуют многоуровневые структуры.

Л. Ельмслев предусматривал также возможность того, что коннотативная семиотическая система может иметь дополнительный план содержания, представленный некоторым языком. Один из вариантов такой семиотики разрабатывается М. Арриве (см.: [29]). В качестве примера анализируется текст А. Жарри, где описываемая «реальность» в действительности является корпусом малоизвестных литературных и музыкальных произведений. Здесь каждое описание объекта выполняет двойную функцию: денотативную (обозначает некоторый объект) и коннотативную (обозначает функцию этого объекта в референциальном произведении):



(ERC)

где (ERC) в левой части является текстом А. Жарри, рассматриваемым как язык денотации. Этот текст образует план выражения второго текста, поэтому соответствует (ERC) в правой части формулы. Поскольку коннотируется художественное произведение, язык которого сам по себе коннотативен, отношение сим-

63

волйзацйй можно представить как: (ERC) R l(ERC) RC].

Такой тип структурирования отличается от традиционного только дополнительным уровнем сложности. Если мы захотим, на манер А. Жарри, описать его собственный текст, мы получим язык, который в левой части будет на один уровень сложнее: ^ (ERC)R {[ERC] R[(ERC) RC]}. Следовательно, при структурном описании текста не обязательно отказываться от традиционной модели знака. Достаточно консолидировать ее, умножая число дискурсивных планов.

На этом этапе возникает потребность в определении денотативного плана, которому М. Арриве приписывает значение референции: это первоначальное (D), которое не должно смешиваться с первоначальным (R). В элементарной структуре понятие денотата вводится с помощью формулы: ERC -*■ D -*■ ERC, где «денотат» функционирует как семиотический транслятор между двумя означающими системами. Если коннотированный таким образом текст сам коннота-тивен, (например, представлен скрытой цитатой или метафорическим текстом), правая часть формулы стуктурируется:

ма сигнификации, символ (который можно определить как коннотированную сигнификацию) первичен относительно проявления знака в поверхностных уровнях коммуникации. Символизм,— лингвистический или экстралингвистический,— устанавливает сеть отношений, обеспечивающих взаимную референцию означающих и означаемых в горизонтальном и/или вертикальном планах, таким образом, что фиксированные знаковые компоненты проявляются только в локальной прагматике дискурса.

Наличие символизма относится к общей (риторической) функции дискурса, обеспечивающей его интерпретацию. Установление референциального отношения осуществляется только в процессе интерпретации дискурса. При этом можно предположить, что число интерпретативных стратегий конечно, поэтому в дискурсах, организованных по типу целостного знака (текстах), возможно конструирование инварианта для потенциально бесконечного множества смыслов.

Число дискурсивных планов теоретически бесконечно, тогда как операциональные возможности человека, вводимые в действие при порождении и/или интерпретации текста, конечны. Поэтому при осуществлении интерпретации важно определить «нулевой уровень», представленный референциальным текстом. Его определение выполняет чисто инструментальную функцию, локализуя точку фокализации относительно интерпретатора. При изменении прагматической ситуации этот уровень может быть изменен, чем обусловлена, в частности, потенциальная многозначность текста.

Подведем некоторые итоги. Различие между понятиями «знака» и «символа» связано с проблемой отношения сигнификации и референции. Поскольку референтом знака всегда выступает некоторая систе-

64

3-4481