Хрестоматия

Вид материала

Документы

Содержание Основные труды: «Logique ef religion» (Логика и религия. Р. В данной статье предлагаются пути синтеза англо-американ­ского прагматизма в эпистемологии и французско-канадской социо­логическ На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века

Подобный материал:

• Хрестоматия, 5453.57kb.
• Т. В. Зуева Б. П. Кирдан русский фольклор учебник, 7686.48kb.
• Социальная психология: Хрестоматия, 4579.03kb.
• Календарно-тематическое планирование уроков литературы в 7-х классах на 2011-2012 учебный, 359.09kb.
• Тематическое планирование уроков литературы в пятых классах. Учебник «Литература» (учебник-хрестоматия), 93.93kb.
• Пермский государственный национальный исследовательский университет философия техники, 962.93kb.
• Министерство сельского хозяйства РФ фгоу впо «Кубанский государственный аграрный университет», 5466.39kb.
• Бескровный Л. Г. Хрестоматия по русской военной истории, 1376.99kb.
• Хрестоматия к теме практического занятия №1 хрестоматия, 1086.44kb.
• А. А. Радугина хрестоматия по философии под редакцией А. А. Радугина Хрестоматия, 6765.34kb.

Жак Пулен — представитель молодого поколения французских эпистемологов, профессор Университета Париж- VIII, руководи­тель исследовательских программ Международного философского коллежа, долгое время стажировавшийся в Монреальском универ­ситете^ пытающийся осуществить во Франции — традиционно антипрагматической стране прагматистскую экспансию под ло­зунгами нового «тотального экспериментирования» и тем самым особого рода преодоления прагматизма с помощью обновленно-со-циологической теории консенсуса.

^ Основные труды: «Logique ef religion» (Логика и религия. Р.:

Mouton, 1973), «L'age pragmatique ou I'experimentation Wale» (Век прагматики или тотальное экспериментирование, Р.: L'Harmattan, 1991).

^ В данной статье предлагаются пути синтеза англо-американ­ского прагматизма в эпистемологии и французско-канадской социо­логических школ.

Источник текста перевода: La loi de la verite: les catastrophes pragmatiques de la parole et la revolution philosophique dujugement // Lieux et transformations de la philosophic — P.: PUF, 1991. P. 45—66. Перевод с французского Ю.А.Муравьева.

Ю.А.Муравьев

503

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

ЗАКОН ЦСТИНЫ:

ПРАГМАТИЧЕСКИЕ КАТАСТРОФЫ РЕЧИ И ФИЛОСОФСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СУЖДЕНИЯ

1. Прагматическая трансформация философии

Философия языка представлялась современникам именно той областью, где и происходит философская революция. Филосо­фии языка как будто по плечу было преобразование четырех традиционных философских вопросов (Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться? Что такое человек?) в вопросы прагматики языка. Такое преобразование, как тогда казалось, позволило бы получить на эти вопросы определенные ответы. Объективность описаний в этике и эстетике, которой стремились достичь с помощью научного языка, должна была решительно засвидетельствовать их истинность перед лицом бес­пристрастнейшего судьи — перед авторитетом общего пригово­ра, суждения, вписанного в смысл слов, в их познавательные, этические и эстетические правила. Признав, что использование слова обусловливает производство человеческой мысли, чело­век в качестве живого существа, использующего язык, может ориентироваться в мире, только осознавая жизненные правила, которым он следует, поскольку он говорит, — те правила, кото­рым он следует еще до того, как принимает любые другие — юридические, нравственные и политические — институциональ­ные правила: ведь этим жизненным правилам он следует уже тем, что говорит и знает, что именно он делает, говоря.

В каждом высказывании заключены верования, намерения и желания, в которых автор высказываний узнает себя и которые он интенционально признает своими. Кажется естественным упорядочивать именно через слово свои знания, действия и же­лания, тем самым признавая их как таковые и признавая своим только то, что другим признается как таковое, что другой согла­шается считать твоим. Получается, что сознательное согласие другого — это все, чего ищут в сообщении, которое поэтому оказывается единственно нужной инстанцией, порождающей все правила познания, действия и желания. Сознательная жизнь была затемнена до сих пор желанием следовать тем курсом, который определялся стремлением к истине, стремлением су­дить и решать — стремлением, внутренне присущим каждому из нас. Эта внутренняя установка парадигматически переводится в философию солипсистской теорией субъективности — тео-

504

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

рией, которая делает мысль реальностью, определяющей вся­кую иную реальность.

В противоположность этому для предлагаемой нами прагма­тики вполне достаточно интерсубъективного согласия и осоз­нания власти над своими желаниями, действиями и познания­ми для того, чтобы рассеять, устранить познавательные и аф­фективные неочевидности, отмести все наваждения и отреаги-рования, фиксируясь на действиях, оправданных в глазах всех. Это подчинение согласию имеет ту же природу, подчинено той же регулятивной модели, что и научное экспериментирование:

подобно тому, как ученый в эксперименте проверяет истинность своей гипотезы, обращаясь к видимому миру, сообразуется с ней через экспериментирование и заставляет отвечать еда» или «нет» на вопросы, поставленные природе этой гипотезой, — точно так же и всякая коммуникация подобна эксперименти­рованию для достижения согласия с другими. Каждый распола­гает собой именно так, как ученый располагает своим стремле­нием к истине: подобно тому, как ученый должен оставить последнее слово для ответа подтверждению или опровержению, которое он получает от видимого мира, точно так же и каждый автор высказывания может располагать собой, лишь оставляя последнее слово за инстанцией транссубъективной и объектив­ной, которая предполагается наличием согласия — абстракции, созданной из интимных желаний, знаний и аффектов, в кото­рой все они выражаются. Каждое высказывание подобно жи­вой гипотезе, которую автор высказывания не может просто присвоить и обобщить, создав тем самым для других жизненное правило, основанное на этом согласии. Именно так и создается миф современного воления, которым характеризуют субъект, и которое обращают в царство некоей этики коммуникаций, где можно обрести надежный консенсус во всех областях и на все случаи жизни.

Эта прагматическая трансформация философии отвечает — подобно всей теории познания нашего времени — метапсихо-логической «очевидности» XX века: подобно тому, как совре­менная теория субъекта строилась на метапсихологической уве­ренности в том, что субъект существует, поскольку осознается в мысли, точно так же и прагматическая философия построена на осознании того, что она имеет коммуникативную природу, как и сама мысль. Прагматическая философия утверждает, что мысль — это коммуникация субъекта с самим собой, и что ее согласие и несогласие с собой основывается лишь на согласии

505

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

и несогласии с другими. Вот эта эпистемологическая очевид­ность и позволяет распространить диалог ученых с чувствен­ным миром в эксперименте на этико-политический и эстетиче­ский опыт. Прагматика, таким образом, стремится отражать и усиливать тот метод, которым научный эксперимент должен был бы формировать жизнь, в форме коммуникативного экспе­риментирования с другими людьми в социальной жизни и с самим собой в своей физической жизни. Так-то вот прагматика и усиливает или даже вызывает катастрофы слова, нейтрали­зующие социальную и физическую жизнь, делая недостижи­мым тот самый консенсус, в котором она и усматривает счастье человека.

Эта нейтрализация происходит с помощью метода, кото­рым осуществляется переход от научного эксперимента в со­циальной и физической жизни, в том виде, в котором этот переход становится формой современной жизни, которая ори­ентирует всех других, получая обобщенную форму коммуни­кационного экспериментирования. Подобно тому, как уче­ный преобразует мир и явления через экспериментирование для того, чтобы показать их такими, какими он их предста­вил в своей гипотезе, какими они должны быть, — подобно этому коммуникация предстает как экспериментирование с гипотезами и достоверными утверждениями о жизни. В про­цессе такого экспериментирования ученый обретает способ­ность судить непредвзято о чувственном мире, он заставляет мир судить свою гипотезу, забывая о том, что он его судил и что сам же он говорил: в соответствии с тем, как он побуж­дал мир судить о своем собственном суждении на своем мес­те, он побуждает мир говорить на своем месте. Претендуя на разрушение всяких иллюзий о мире, он так или иначе восп­роизводит, следовательно, детский и архаический анимизм. В этом безусловном почтении к чувственному миру как к истине в последней инстанции, он и себя по примеру перво­бытного человека направляет к миру как некоему священно­му Третьему, ответ которого как бы заранее принят в каче­стве наипредпочтительного. Здесь ответ чувственного мира на стремление ученого к истине принимается как необходимо предпочтительный, поскольку ученый с самого начала знает, что этот ответ не будет зависеть от его желания видеть свою гипотезу подтвержденной. Так уж не вводится ли здесь в дей­ствие некая трансцендентная инстанция языка и мысли, в которых выражается эта гипотеза?

506

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Коммуникативное экспериментирование над собой и други­ми также возрождает тот анимизм сознания, которого как раз оно и силилось избежать, и тогда пришлось бы проверять каж­дую абстракцию своего собственного суждения о своих знани­ях, действиях и желаниях, помещая свое суждение в скобки с тем, чтобы допустить господство суждения других. Когда стре­мишься достичь гармонии своих желаний и действий со своими познаниями, руководствуясь сциентистской моделью, пытаешься достичь согласия с собой, обретенного в представлениях зна­ний, действий и желаний (в аспекте верований, намерений дей­ствовать и желаний) в согласии с другими, рассматриваемыми в качестве инстанции столь же недееспособной, как и чувствен­ный мир по отношению к желанию истины ученым. Нередко стремятся подчинить его коллективной самоаффектации обыч­ных верований, намерений и желаний, ибо это общее согласие с представленным, это неотрефлекгированное слияние с ним исходило из истинности того факта, что оно представляет со­бой один единственный довод, что ни одного факта нельзя про­извести по своему желанию. Подобно тому, как ученый застав­ляет говорить наблюдаемую природу, так и здесь заставляют говорить внутреннюю природу желаний, верований и намере­ний других, выводя из игры свое согласие или несогласие, рав­ным образом независимо от воли и желания другого вывести его из игры. Как первобытный человек побуждает говорить некое священное Третье, заранее считая ответ неоспоримым, каковы бы ни были требуемые в этом ответе жертвоприношения, так и ответ других в его согласии или несогласии с самого начала наделен этим магическим свойством отвечать так, как надо ему, с «приемлемостью» любого выражения.

Как картезианская очевидность существования выводилась из кризиса всего гиперболического, отягощающего какое бы то ни было существование, так и всякое выражение, всякий опыт схватывается как опыт неочевидного. Кризис когнитивной, прак­тической или аффективной истины можно уподобить кризису этой неочевидности, уточнив, что кризис и эта самая неочевид­ность с инстанцией, предполагающей долг признательности ис­тине: с современным Третьим консенсуса, даже и не зная еще как этот консенсус может эффективно освободить от неочевид­ности и физического разрушения, которые его сопровождают. Коммуникативный эксперимент не довольствуется возрожде­нием анимизма, он сразу же вводит шаманские ритуалы в серд­цевину опыта истины. Но поскольку коммуникативный опыт

507

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

сразу же нейтрализует всякий другой возможный опыт, там со­держится также и чувственный опыт видимого, который он воз­водит в инстанцию, его неудачи можно преодолеть, только обна­руживая в этом кризисе неочевидности жест аугистского отри­цания суждения, с помощью которого сопрягают сразу все, во всяком опыте, — будь он когнитивным, практическим или аффективным — «абсолютное зло» ложного, ложность, прозре-ваемую как столь же необходимая, как и консенсус, который мы предполагаем сохранить.

Откуда взялся этот аутистический шаманизм? Каковы его следствия? Можно ли его избежать?

Прагматический шаманизм берет начало в динамике генера-лизованной неочевидности, которая одушевляет коммуникатив­ное экспериментирование: социальные партнеры находят оп­равдание лишь в случайных ответах, на которые они вызывают слушателей, желая застраховаться, от всякой случайности тем, что признают истинным единственный ответ, с которым все могут согласиться — ответ консенсуса.

Главное следствие прагматической трансформации филосо­фии состоит в усилении повседневного аутизма — продукта этой недостоверности, обобщенной до необратимости с помощью того метапсихологического знания, что мысль в прагматической философии имеет коммуникативную структуру, мысль нейтра­лизуется ею же самой. Она сама и вызывает абсолютное не­счастье, которого стремится избежать. Если обычный аутизм характеризуется эффектом отключения, разъединения познания и действия, познания и желания, а опыт позволяет ожидать какого-то консенсуса только тогда, когда испытывают полное счастье, позволяющее признать, что случайность верований, мо­тивов действия, желаний, согласий и разногласий не позволяет судить об их объективности, то точно так же случайность под­тверждения гипотез фактами не позволяет судить об объектив­ности опыта, которым она доказывается. Провал в. аутизм среди различных форм коммуникациональных катастроф заставляет признать философскую природу динамики суждения, присущую всякому выражению, и он один дает право счесть этот провал провалом и понять роковой характер этих катастроф. Всякое высказывание всегда заставляет уже преодолеть отрицание суж­дения, которое изнутри взрывает научный или коммуникаци­онный эксперимент: в качестве процесса самообъективации вы­сказывание позволяет судить о себе и признавать себя как ис­тинным, так и ложным, точно так же оно утверждает себя в

508

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

качестве истинного, чтобы быть вправе объективировать прак­тический или аффективный познавательный опыт, который оно описывает.

Тем самым оно, следовательно, побуждает к выходу за пре­делы традиционного метапсихологического горизонта отноше­ния мысли к самой себе, дабы признать, что мысль и слово сами творят опыт, только вынося суждение, подчиняются они закону истины, или нет. Значимость философской революции суждения выявляется лишь когда показано, как этот конститу­тивный закон речевого акта обусловливает равным образом науч­ную, этическую и эстетическую сферы опыта — сферы, со вре­мен Канта традиционно признаваемые «местами философии». Речевой опыт — их носитель — может, действительно, всякий раз основываться только на себе самом и на способе, которым он порождает этот опыт, чтобы утвердить собственную истину. Однако знание динамики суждения, которая присуща любому речевому акту, может заменить осуществление самого этого суж­дения и опыт познавательной, этической и эстетической объек­тивности, только когда его проделывают. Ставка философской революции суждения, называемой прагматическим провалом, состоит, таким образом, не только в том, чтобы способствовать разделению этого знания, она в том, чтобы производить в об­ласти действия и желания ту самую коперникову революцию, которую в познании Кант считал уже осуществленной средст­вами науки нового времени. Этот вызов уже реализован в рече­вых актах, если правда, что они состоят не в магическим обра­зом произведенном акте обещания или порядка, который они обозначают уже самим тем фактом, что они его обозначают, а в побуждении участников общения признать истинным также и то, что они хотели бы делать или желать того, о чем они говорят (или думают), то они должны делать или желать, и что истинно то, что они говорят (или то, что они это мыслят).

Очертив происхождение прагматических катастроф слова, я постараюсь теперь дать краткое описание философских рево­люций суждения, которые это антипрагматическое описание ак­тов речи производит в различных частях («местах») философии.

2. Прагматические катастрофы слова

Коммуникационное экспериментирование, которое порож­дает прагматику, можно анализировать, нисходя к категориям

509

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

наиболее наивной и грубой прагматики — к категориям бихе­виористской прагматики Ч.У.Морриса. В качестве науки о воз­никновении, использовании и действиях языка эта прагматика сводит использование и действие к четырем разновидностям:

1) информационное использование, когда пытаются создать у участников общения убеждение, нацеленное на то, чтобы за­ставить действовать так, как будто некоторая ситуация имеет некоторые определенные характеристики;

2) оценочное использование — при нем пытаются побудить к определенному поведению в отношении некоторых объектов или лиц;

3) побуждающее использование — автор высказывания пы­тается определить способ, которым интерпретируются знаки, высказывающийся должен действовать по отношению к чему-то. Он достигает результата, которого добивается, если его пар­тнер действительно действует так, как он его побуждает дейст­вовать;

4) систематическое использование знаков, наконец, позво­ляет удостоверить правильность и когерентность мыслей, чувств и поведения. Описанная бихевиористски, эта идентификация партнеров по их словам оказывается сведенной к передаче аф­фектов, сопровождаемой осознанием их случайности и описы­ваемое™ в категориях стимул — реакция — требуемое дейст­вие. Убеждающее (изобличающее?) высказывание застает слу­шателя при восприятии им стимулов как такового; высказыва­ние действенно оценочное застает его в завершенном, испол­ненном действии, то есть таким, которым его хотят видеть;

убедительное высказывание выключает у собеседника реакцию, поведенческий мотор, на который рассчитывает высказываю­щийся. Наконец, систематическим использованием высказы­вающий и воспринимающий побуждаются к признанию, что обыденный мир, с которым они экспериментируют, полагаясь на свою согласованность, есть мир, наиболее желательный из всех возможных, мир, который принимает в расчет все соответ­ствующие реальности, и мир, в котором все действия приспо­соблены к реальности наиболее эффективным способом. Абст­ракция, которой оперируют по отношению к истине высказы­ваний, трансформирует коммуникацию в акт экспериментиро­вания: акт коммуникации осуществляется, если и только если произносящий идентифицирует своего слушателя с тем, что он ему говорит, и с тем, что он хочет побудить его желать и заста­вить делать с помощью этого своего говорения. Эксперименти-

510

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

ровать над кем-то с помощью слова — значит, пытаться иден­тифицировать его с тем, что ему говорят, одним тем фактом, что ему это говорят.

Прагматический кризис ведет к поражению, которое встре­чает это коммуникационное экспериментирование. Это пора­жение заключается именно в его следствиях, в пространстве психической и социальной неуверенности, распространяемой на то, что оно устанавливает. Ведь высказывающийся пытается идентифицировать своего слушателя с воздействиями языка, не зная предварительно, добьется ли он чего-то, достигнет он, или нет, того эффекта, которого добивается — согласия своего слу­шателя с тем, что он говорит. То есть оценочное использование языка: поскольку в нем воспринимающий — это только эффект идентификации с предпочтением, с предвосхищением совер­шаемого действия, которое тому желательно, поскольку зара­нее нельзя знать, произойдет ли это действие прежде, чем оно будет произведено, до того, как внушать ему желательность че­го-то, можно только предусмотреть, будет ли хорошо то, что ему это желают. Точно так же и в побуждающем использовании знаков: воспринимающий считается знающим, что он должен делать, только при условии, что высказывающийся добьется идентификации с действием, которое он собирается ему вну­шить произвести. Если он не ведет себя как высказывающийся ожидаемым образом, выясняется, что высказывающийся не зна­ет, что должен делать тот, кто, таким образом, отказывается следовать этим порядкам. Достоверности, касающиеся желаний и намерений действовать, могут быть поставлены под сомне­ние точно так же, как ставятся под сомнение учеными их гипо­тезы, которые проверяются на истинность экспериментальным подтверждением видимого. Прежде, чем достигнуть согласия с партнером, нельзя знать, действительно ли тот, кто должен ду­мать, делать и желать, будет думать, делать и желать того, что ему предписывают. Эта неуверенность характеризует коммуни­кативное экспериментирование. Но равным образом она ха­рактеризует и применение достигнутого согласия, коща оно дей­ствительно достигнуто: полученный консенсус сам себя наце­ливает на свое применение, то есть на действия, желания и верования, которые он сам предполагает регулировать; резуль­тат этого применения — психическая и социальная гармония, называемая «счастьем» или «несчастьем». Она распространяет­ся, таким образом, на всю социальную жизнь. Юридические системы нацелены на удовлетворение желаний, считающихся

511

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

общими и называемых потребностями, законы предполагают передачу знания о том, что должен делать каждый член сооб­щества. Если бы их значимость зависела от согласия, которое воспроизводится всякий раз теми, кто должен подчиняться этим законам, если бы реальность потребности зависела от воз­можности заставить других желать того, что ему предписывают «ценить», были бы сметены моральные очевидности, пред­писывающие, что должно делать, равно как и юридические очевидности, построенные на том, чего мы вправе желать. Эта социальная неуверенность психологизируется и становится психической: она наполняет собой ментальную жизнь, которая предстает как испытание согласия индивидов с их пред­ставлениями. Неизвестно, чего желать и что делать, и, тем более, что известно, и что неизвестно. Всякое представление о действии, желании, аффекте и чувстве кажется a priori столь же экспериментальным, как и любое другое, раз оно соот­ветствует действию, которое можно совершить, желанию, которое можно удовлетворить, аффекту, который можно по­чувствовать, или чувству, которое можно испытать. Но спра­ведливо, истинно тогда и другое: можно ли себе тогда предста­вить это действие, желание, этот аффект или это чувство в бытии и времени?

Прагматики интерпретируют это следствие обобщенной не­уверенности как этическую увертку от вердиктов консенсуса. Чтобы рассеять эту неуверенность, достаточно было бы пока­зать, что человек может существовать в согласии с самим собой, только если он находится в согласии с другими. Достаточно показать безусловную цель, уже присутствующую в вербальном эксперименте — установить, что он направлен на признание эффективного консенсуса (информационного, оценочного и по­буждающего), так что каждый должен был бы допустить, что он обязан подчинить этому консенсусу все верования, желания и частные намерения, наподобие того, как ученый должен упоря­дочивать свои познавательные стремления (выраженные в гипо­тезе) посредством подтверждения или опровержения, которое доставляет ему через эксперимент внешний мир. Отказываясь ассимилировать бытие, словесно выражаемое через физиологи­ческие и патологические проявления языка, как это делают бихе-виористы, эти прагматики, напротив, утверждают, что собесед­ники через свои слова наиболее точно приспосабливаются друг к другу. Прагматики показывают, что собеседники сами уже располагают собой, если уж они приспосабливаются, доходя до

512

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

взаимного согласия, а все, что идет против этого согласия, де­лает слово бессмыслицей, нонсенсом.

Эта функция консенсуса, в частности, очевидна в теориях речевых актов Остина, Стросона, Серля и Грайса. Способ, которым индивиды понимают одни других, и которым они идентифицируются с вербальными представлениями, кото­рые имеют одни из них о других, уже определяет поле свободы действия, которое одни из них могут признать за другими. Словесные акты предопределяют, обусловливают возможность располагать собой: я располагаю собой, делая своим акт вы­сказывания, и этим производя акт совета, утверждения, при­казания или обещания самим тем фактом, что я его произ­ношу, что я произвожу этот акт этим словом. Я заставляю его существовать уже тем, что я его выражаю и могу произ­вести его только так. Ибо эта перформативная или иллоку­тивная сила не абстрактна: смысл иллокутивных глаголов уже определяет, как я должен связывать эти слова с жизнью, по модели того способа, с помощью которого я делаю своим социальное согласие между словами и реальностью, носите­лями которой они являются. Достаточно поэтому описать пра­вила, по которым их можно производить, чтобы определить, как участники беседы расположили себя самих, производя такой иллокутивный акт слова, проговаривая его, а тем са­мым они добиваются социального согласия, присущего это­му обещанию, приказанию, совету, этому утверждению, этому крещению, которое они производят этим словом. Семиотиче­ские описания, предложенные этими прагматиками, должны освобождать от любой морали, любой юридической или по­литической системы. Они должны следовать лишь одному — не говорить, не мыслить, не действовать иначе, чем говоря лишь одним тем фактом, что они говорят. Их стремление состоит в том, чтобы побудить действовать, мыслить, чувст­вовать и желать так, как это должно делать в слове. Но они volens nolens предлагают такое видение языка, которое дает ему неформальное право, неформальную мораль и нефор­мальную политику.

Остину так видится неформальная юридическая система. В противовес бихевиоризму, который довольствуется регистра­цией модальностей коммуникационного экспериментирования, он утверждает операциональный характер социального сужде­ния, представленного в институциональных конвенциях. Каждое высказывание, с его точки зрения, необходимо реакгивирует

513

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

это обыденное социальное суждение в той мере, в какой я могу вызвать нечто перформативное, только создавая конвенции, ко­торые позволяют ему существовать, которые придают ему силу закона. Каждый судит о характере, присвоенном перформатив-ным высказыванием (выбирает утверждение, совет, обещание или приказание).

Во-первых, в функции объективных условий — в функции перцептивного и социального контекста, и

во-вторых, в функции психического контекста верований, желаний и намерений, когда он замечает, что он имеет: чтобы утверждать, я должен верить в истинность того, что я говорю, чтобы обещать, я должен быть в согласии с моим обещанием, иметь намерение его выполнить. Способность перформативно-го высказывания реализовать означенное действие уже одним тем, что его означают, отвечает социальному, транссубъекгив-ному суждению, которое превосходит все желание эксперимен­тирования каждый раз, как ссылались на некую социальную конвенцию, придавая перформативную силу своему высказы­ванию, и когда следовали процедурам, которые из этого происте­кают. Каждый высказывающийся и каждый слушающий взаимно друг о друге судят, побуждают к динамическому («правильно­му», «соответствующему») усвоению конвенций в обстоятельст­вах, похожих на те, в которые попадают судьи, которые должны заставить уважать юридические системы — судя о применимо­сти, значимости того или иного закона в том или ином случае.

В противоположность Остину, который полагает, что регу­лирующее согласие с другими уже достигнуто, оно присутству­ет в конвенциях и подчеркивает роль неформального права, при­сущую языку, Грайс вновь вводит в действие некий род чистой морали коммуникационного экспериментирования. Экспери­ментальное испытание согласия с другими высвечивает объек­тивную и универсальную инстанцию: она столь же независима от высказывающегося, как существование описанных фактов есть существование предложений, которые их описывают. Эта инстанция как раз и позволяет избежать коллективного произ­вола традиций и институтов столь же хорошо, как произвола суждений, верований и волнений индивидов. Точно так же, как коммуникация, направленная на то, чтобы заставить признать ее право говорить и позволять сделать понятным, позволяя при­знать свое намерение сделать понятным, и точно так же, как это делается понятным, независимо от субъективного желания сообщающего, — точно так же придется признать и объектив-

514

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

ность его верований и его желаний, исходя лишь из того, что они могли бы принадлежать другому. Это протрептическое (уве­щевательное) действие, этот эффект трансформации желаний и верований участников коммуникации возникает независимо от желания передающего действительно передать свои верования и желания. Коммуникация тогда есть некое протрептическое (увещевательное) испытание высказываний на объективность этих верований и желаний. Достаточно узнать правила произ­водства этого испытания, чтобы узнать, как подчиниться вер­дикту согласия или несогласия с другими, отталкиваясь, отсое­диняясь от всего того, что производит это рассогласование.

Но это испытание коммуникабельности может оказаться столь же недостаточным и неприменимым, как было произвольным конвенциональное суждение Остина. Коммуникационное со­гласие по поводу верований и желаний может всего лишь иметь психологический эффект и оставаться на уровне представле­ния, не достигая практического эффекта — преобразования по­ведения. Возможно согласие с тем, кто вступил в коммуника­цию, не выводя все практические следствия из этого, и прини­мая верования лишь вербально, отделяя их, таким образом, от силы регуляции действия и желания, которые предположитель­но сокрыты в них. Каждое высказывание иллокутивно, это оз­начает для Серля, что высказывающийся уже одним тем, что он его высказывает, придает ему силу обязательности, заставляя признать, что он ему дал силу обязательности. Говоря, себя иден­тифицируют с действием, которое обещают реализовать, также, как идентифицируются с актом обещающего слова. Всякое вы­сказывание, будь оно утверждением, приказанием, советом, при­говором или извинением — это всегда своего рода обещание. Эта самововлеченность говорящего в силу принуждения и регу­ляции поведения, которую имеет всякое высказывание, зави­сит от некоторого предварительного условия: высказывающий­ся должен верить в то, что обещание, которое он высказывает, высказано в интересах слушающего, и он должен поставить себя на службу этому слушающему, как если бы речь шла о некоей необходимой акции, которой он сам домогался. Он должен пси­хологически себя с ним идентифицировать, как если бы он дол­жен был этим самому себе принести пользу, но зная, что этим он послужит только в интересах слушающего. Иллокутивное высказывание — по определению есть способ заставить собе­седника признать, что его знания и действия пойдут ему на пользу. Каждый словесный акт извлекает свою иллокутивную

515

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

силу из того факта, что все партнеры признали, что высказыва­ющийся принимает на себя слово и обязательства, о которых он договорился: это и есть тот самый смысл, согласно которому всякое высказывание — обещание, которое требует признания как такового, и которым он производит акт, означавший его признание как такового. Давая свое согласие, собеседник при­знает как таковое обязательство, принятое на себя говорящим. Он признает в то же время аутентичность и искренность этого обязательства так же, как специфическую иллокутивную цен­ность, которую произносящий придает своему обещанию.

Согласие с другими для этих прагматиков заменяет, таким образом, согласие мысли с бытием, которое эпистемологи счи­тали источником ограничения и регуляции познания. Прагма­тическое присутствие — в себе: там, где ему приходится быть только в слове и в жизни; то, что он называет бытием, то и имеет вид бытия, в противоположность научному присутствию в мире — всегда достоверному самому по себе. Субъект созна­ет, что он произведен как реальность и как единственная ре­альность, которой он может быть, если и только если он само­идентифицируется со своей иллокутивной «сущностью» и если он принуждает каждого считать, что он это сделал, разрывая свое согласие и приспосабливая свою жизнь к тому, что он го­ворит. Но эта уверенность сама по необходимости остается абст­рактной, несущественной, ибо приятие консенсуса, который пытаются представить обреченным на постановку опыта с субъективизмом, который его обусловливает и заставляет ви­деть в каждом обратное тому, чем он пытается быть — тому, с чем он себя отождествляет и с чем его отождествляют другие вследствие осознанных верований, желаний и намерений.

Таковы вердикты перформативного усвоения. В контексте квазисудебной защиты всякого слова оправдано только выра­жение, которое удовлетворяет потребность в суждении, приво­дя к соответствующему высказыванию, которого собеседник не мог помыслить о себе самом, не мог судить об этом таким обра­зом. Подчинение обыденного социального суждения желаниям индивидов под прикрытием суждения, соответствующего кон­текстуальным соглашениям, заставляет признать, что эти сужде­ния неизбежно различны у каждою из партнеров по комму­никации. Вердикты согласия или несогласия слушателей по необ­ходимости оказываются взаимно неприспособленными, непри­менимыми к суждениям друг о друге, то есть они — антагони­стичны в отношениях одного к другому.