Хрестоматия

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 36 37 38 39 40 41 42 43 ... 47

444

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

за мыслью, которая делает технику подконтрольной. Эти современные философские тенденции нацелены на то, чтобы, сходясь, ввести их носителей — авторов — в постоянное действенное противоречие с самими собой и в их словах, и в их писаниях. (Это прагматическое противоречие выливается в несоответствие между признанными теориями, содержащими скрытую претензию на действительность утверждений и действенность аргументов. Пока, однако, это противоречие остается незамеченным. И требование отразить и устранить противоречие само обычно воспринимается как нетерпимое. Оно касается, например, методологического постулата, который требует от каждого исследователя, занимающегося воспроизведением социальной и культурной истории человечества, чтобы он выполнял по крайней мере следующее условие: он должен оценить свои собственные претензии на действительность и свои скрытые притязания на то, чтобы видеть эти претензии на значимость рационально оцененными по заслугам, таким образом, чтобы представить их как итог человеческой истории¹).

Здесь мы и попадаем в ситуацию, которую можно вместе с Гуссерлем по праву оценить как «кризис европейских наук». И этот кризис, я считаю, надо рассматривать как нечто такое, что я еще в начале назвал «кризисом трансцендентальной феноменологии».

Несмотря на все критические замечания, которые я направил на гуссерлеву теорию долингвистической и догерменевти-ческой очевидности и от которых я не отрекаюсь, необходимо все-таки принять в расчет по крайней мере феноменальную очевидность, к которой для своего обоснования должна обращаться всякая претензия на истину, ибо без этой претензии не обойтись. Если такая характеристика ситуации приемлема, возникает следующий вопрос: можно ли создать такую философскую теорию, в рамках которой учитываются одновременно невозможность отказаться от требования теории феноменологической очевидности — и в то же время обоснованная — лингвистическая и герменевтическая — критика теории долингвистической очевидности?

Философская теория, которая имеется здесь в виду, должна отвечать следующим условиям:

1. Она должна дать понять, что феноменальная очевидность отнюдь не представляет достаточный критерий истины; она

'См. там же.

445

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

должна позволить увидеть, насколько такой критерий, тем не менее, необходим для истины. Это значит, что в качестве философской теории истины она должна доходить до очевидности, понимаемой как критерий обоснованности претензий на истину, при интерпретации данных она может войти во взаимодействие с другими критериями истины, которые сами соответствуют интерпретации — такими, как постоянство и когерентность теоретических образований, — и действуют, например, как конфликтующие критерии преобразования языка интерпретации.

2. Такой учет феноменальной очевидности в контексте интерпретации должен быть возможным не только на уровне эмпирических наук о природе — он должен точно также осуществляться по отношению к тому, что расположено в принципе на более высоком уровне рефлексии — на герменевтическом уровне социальных и гуманитарных наук. Здесь, как я только что отметил, налицо не одна лишь вербальная интерпретация естественных знаков или симптомов, но еще и вербальная интерпретация символических выражений, которая сама уже включает вербальную интерпретацию мира. Подобно тому, как на своем уровне включается в действие очевидность симптомов, так нужно включать и очевидность данных: в этом случае нужно прежде всего обращаться к очевидности смысла символических выражений, даже подчас противопоставляя их теоретическим образованиям и семантическим предпосылкам этих образований.

Нужно, например, выявить семантическую очевидность символических выражений в тексте Галилея за или против теории К.Поппера, который пытается понять отказ Галилея от кепле-ровой теории приливов, исходя лишь из допущения ее идеальной и возможной обосновываемое™¹. Ибо можно было бы, конечно, получить интуитивное понимание высказываний Галилея, показав, что у Галилея фактически не было мотивов в том смысле, какой придают этому сторонники попперовской теории науки, а было скорее общее соперничество с Кеплером. Так или иначе, когда настаивают на семантической очевидности текстовых высказываний, имеется принципиальный аргумент, который выставляет в подлинном свете и эффективно опровергает попперианскую герменевтику третьего мира, а именно — ар-

'См. ^ Popper K.R. On the theory of the objective mind // Objective Knowledge. — Oxford: Clarendon Press, 1972. P. 153—191 и мою критику в: History of science and the problems of historical understanding and explanation // Burian R.M. (Ed.). Persons, Narrative and Intentionality (в печати).

446

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

гумент, которым предпочтение отдается герменевтике в варианте Дильтея, где требование предпонимания высказываний о жизни, основанных на вчувствовании (einfuhlenden Nach-Verstehen), должно быть, конечно, встроено в контекст теории коммуникативной интерпретации.

Нет поэтому нужды спорить о необходимости и уместности интерпретации и переинтерпретации «данных» в контексте теорий и лингвистических систем; во всяком случае это нужно не более, чем в случае наук о природе. Надо, однако, — по примеру Поппера или Лакатоса, — сначала сделать ударение на том факте, что когда интерпретируют историю человеческой культуры реконструктивным путем, возникает необходимость выдвинуть нормативные допущения, которые находятся по ту сторону от допущений некоего телеологического приближения к истине и финалистической рациональности и которые функционируют как предварительное требование, позволяющее оценивать эмпирические очевидности. Когда, например, пытаются реконструировать, воссоздать внутреннюю историю научного прогресса (и по ту сторону от нее — внутреннюю историю права и морали), речь идет о том, чтобы помочь понять наиболее важную из возможных частей эмпирически данного смысла очевидности, — неважно, плохо ли, хорошо ли обоснованную, — оставляя как можно меньше места каузальным объяснениям феноменов — объяснениям, которые могут быть лишь внешними по отношению к феноменам. В фейерабендовском выражении «допустимо все» (anything goes) зафиксировано наилучшее предварительное требование; этот девиз преисполнен юмора, но ему не хватает того, к чему стремился Лакатос, — на том простом основании, что Фейерабенд хочет, конечно, отказаться от нормативных и герменевтических критериев, когда речь идет о рациональном опосредовании критериев эмпирической очевидности.

3. В итоге, философская теория истины, в которой есть место критерию феноменальной очевидности в контексте рационального опосредован™ всех наличных критериев истины, оказывается перед необходимостью учитывать рефлексивную и трансцендентальную очевидность, сопровождающую обычный для научной аргументации процесс удостоверения бесспорных предпосылок. Речь идет, таким образом, прежде всего о пер-формативной и рефлексивной очевидности, характерной для философской претензии на истину, ибо это всегда отрицалось, хотя и тщетно. Перформативную очевидность философского притя-

447

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

зания на истину нельзя истолковать иначе, чем в смысле притязания на универсальную, неявно самореференциальную значимость; санкция за нарушение этого требования — постоянное впадание в перформативное противоречие с самой собой. Сверх уровней притязания на истину со стороны эмпирических наук о природе и герменевтических гуманитарных наук', пер-формативная очевидность, действительно, всегда приписывает себе уровень рефлексии и обобщенность третьего и четвертого уровня. (Это философское притязание на истину — сегодня, конечно, неизменный объект нападок, причем доходят и до того, что утверждают, будто никакие аргументированные притязания на истину и не выдвигаются, а вместо этого рассказываются истории, поддерживается разговор и т.д. Однако такого рода тезисы защищают и еще будут защищать — и в виде диссертаций, и в контексте аргументированной дискуссии, — и это означает и то, что их защищают, выдвигая универсальные притязания на значимость, но также и то, что эти притязания выдвинуты весьма противоречивым способом.)

Именно потому Витгенштейн ни в Трактате, ни в последнем произведении не мог не выдвигать время от времени тезисы о человеческом языке и о его отношении к миру опыта, так же, как и к видам деятельности и формам жизни. Если бы у него не было притязания на действительность, не было бы никаких споров о том, что называется философией раннего и позднего Витгенштейна. Это относится также и к тезису крайнего контексту ализма. Согласно ему, нельзя и не должно выдвигать никакого притязания на универсальную истину по той простой причине, что все притязания на смысл зависимы от случайных лингвистических, природных и культурных контекстов. Тезис парадоксальный: появившись недавно в контексте «герменев-тико-прагматического поворота», этот тезис поднимает на самом деле весьма серьезную проблему. Но эта проблема в самом этом тезисе, а именно, если его на самом деле принимать всерьез, то его даже и формулировать больше не нужно. Ибо философия осуждена, как это знал уже Гегель, притязать на универсальную истину.

Подводя итог, надо было бы сказать, что мы пришли к следующему вопросу: можно ли построить такие теоретические и

'См. в тексте также понятие рефлексивного «саморасслоения» (Selbstaufstu-fting — буквально «саморасступенивание» — прим. перев.) познания и языка у Т.Литта (Utt Th. Denken und Sein. — Stuttgart, 1948).

448

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

философские рамки, которые позволили бы сохранить без искажений эмпирическое и трансцендентальное измерение феноменальной очевидности, подчинившись при этом выше очерченным условиям, и которые в то же время дали бы возможность выявить контекстуальность необходимой интерпретации феноменов в той мере, в какой эта контекстуальность обусловлена аргументативной дискуссией, когда некуда уже отступать?

Я жду именно от трансцендентальной семиотики ответа на этот вопрос. С тем я и перехожу к третьей части моего сообщения.

^ 3. Трансцендентальная семиотика как снятие (Aumebung) очевидности феноменального сознания истиной интерпретации знаков, утверждаемой интерсубъективно.

Чтобы прояснить здесь немного целевую установку предлагаемого решения, я хотел бы еще раз рассмотреть две феноменологические концепции, противостоящие гуссерлевской феноменологии очевидности: речь идет прежде всего о гегелевской концепции феноменологии духа, а затем — о подходе, определяемом феноменологией и семиотикой Ч.Пирса, который позволил устранить центральную гегелевскую апорию.

1. В некотором смысле можно понимать гегелевскую концепцию науки таким образом, что сознание «являлось самому себе», то есть науки рефлексивного опыта, который сознание извлекает из самого себя, понимать ее как концепцию «снятия» (Aufhebung) всякой опытной очевидности ее интерпретацией в понятии. А при снятии (Aufhebung) язык эффективно функционирует как медиум истины, утверждаемой интерсубъекгивно. Как показал Теодор Литт, Гегель разработал особый тип неявной концепции различных уровней рефлексии над возможным научным знанием: эта концепция начинает с перцепции и познания того, что имеется объективного и общего в науках о природе, затем переходит к познанию того, что существует общее значение в гуманитарных науках (в которое включается здесь потенциальная рефлексия об общем объективном познании в науках о природе); и завершается эта концепция познанием, которое притязает на достижение действительным и общим образом того, что есть общего в смысле: концепция приходит к когнитивному притязанию, которое побуждает вернуться к нему самому — к философии.

Важно, однако, здесь вот что: в принадлежащем самому Гегелю понимании этой необходимой концепции рефлексивного самораспределения опыта и возможного научного знания по

15. «Хрестоматия, ч. 2i

449

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

уровням, эмпирическая очевидность, данная в опыте как полностью интуитивная и как возможная коррекция того, что Гегель называет «самодвижением понятия» (Selbstbewegung des Begriffs), на самом деле не «снимается» (aufgehoben), поскольку феномены-то реально не сохраняются. Это можно заметить уже в начале «Феноменологии духа» Гегеля: в гегелевском понимании «познания познания» как знания некоего знания, которое «абсолютно» в самом своем содержании. В каждом из этих пунктов ясно видно, что гегелевская концепция языка на деле неспособна «снять» эмпирическую очевидность всех этажей опыта) посредством истины его интерпретации в понятии, то есть что она не в состоянии ни интегрировать, ни программировать свое собственное последовательно возможное «снятие» в эмпирических науках¹. !

В главе о «чувственной достоверности» гегелевское понятие языка выявляет свою недостаточность и это в решающем пункте и способом, сравнимым со способом, в котором, как я раньше уже подчеркнул, выявляется ущербность также и логико-семантического понятия языка перед лицом эмпирической очевидности суждений восприятия; Точно так же у Гегеля, как потом у раннего Витгенштейна, у Нейрата, а кроме того и у По-ппера понятие пропозиционального выражения, то есть понятия знаков, функционирующих в выражении — это даже не принятие в расчет эмпирического основания пропозициональной истины (которая выполняется в суждении восприятия, связанном с ситуацией), с помощью очевидности чувственного опыта. У семантиков эта ущербность выражается в предрассудке, что высказывания могут не быть обоснованными. У Гегеля семиотический фундамент этого предрассудка высвечивается, когда он желает обосновывать возможную истину предложений, только соотносясь с общностью признанного смысла знаков, выражающих понятия.

Именно в этом смысле Гегель отказывает в «чувственной достоверности» существованию индивида, представленному в существовании его феноменальных качеств: он отказывается от нее как того, что просто и не может быть высказано и, значит, «ложно» (das Unwahre). Он допускает здесь, что вклад таких слов, как «я», «это», «здесь» или «теперь» по отношению к выражаемой истине лежит только в смысле общих понятий, кото-

^м. Litt Th. op.cit. и его же Hegels Veisuch einer kritischen Emeuerung. Heidelbeig, 1961.

450

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

рые им соответствуют — таких, как «яйность», «этость», «здеш-ность», «теперьность». В этом смысле язык для него — это то, в чем как раз больше истинного, потому что он не говорит то, что мы имеем в виду каждый раз, когда мы говорим «это», — он говорит прямо противоположное «это вообще», «бытие как таковое», ибо чувственное Это, имеющееся в виду, невыразимо в языке¹. Гегель, как я еще это покажу, пренебрегает, таким образом, теми возможностями, которые могут дать индивидуальные выражения или «индикаторы» языка перцептивным суждениям, связанным с ситуациями, он пренебрегает их вкладом в пропозициональную истину и в смысл возможной концептуальной интерпретации феноменов.

У Гегеля, конечно, были основания полагаться на факт, что возможная истина пропозициональных выражений не может быть обоснована одной лишь непосредственностью чувственной достоверности, связанной с использованием индикаторов. Разве нельзя обосновать, как того хотел Рассел, истину эмпирических наук на функции индикаторов, как если бы они были «логическими собственными именами», формирующими такие «атомарные протокольные предложения», как «это находится рядом с тем». Более того, чтобы добиться расселовской цели, надо было бы сразу же построить вербальный контекст между непосредственным смыслом, зависящим от ситуации, и общим смыслом концептуальной интерпретации феноменов, обращаясь к перцептивному суждению или к «остенсивному» определению. Следовательно, до сих пор ничего не сказано в опровержение фундаментальной диалектической мысли о необходимом снятии (Aufhebung) чувственной достоверности общностью обозначения. Но это снятие как раз и должно интегрировать непосредственный смысл чувственного опыта (которому соответствует использование индикаторов, связанных с ситуацией и зависящих от контекста) в смысл понятия, обратившись, например, к введению таких предикатов, как «черный», «падение» или «качается» по образцам: в высказываниях, которые выступают в функции остенсивных определений, вроде таких, как «это черное», «это падает», «это качается», или еще обращаясь к подтверждению гипотетических утверждений, называемых остен-сивными перцептивными суждениями вроде: «там, позади — черный лебедь».

'См. Hegel G.W.Fr. PtHnomenologie des Geistes. Leipzig: Ed. Hoffmeister, 1949. - S. 82-88.

15* 451

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Поскольку, однако, Гегель отвергает с самого начала непосредственный смысл используемых остенсивно индикаторов, и не признает, следовательно, что они могут быть включены в пропозициональную истину, он тем более не доходит до признания значимости эмпирической очевидности явлений ни как возможного основания, ни как орудия уточнения их концептуального смысла при «снятии» «чувственной достоверности» в интерсубъекгивно значимой истине. Из этого опять-таки вытекает, что феноменологическое самоудостоверение знания, производимое в опыте, который сознание извлекает из самого себя, рефлексивно обозревая все свои уровни, реально оказывается закрытым для эмпирического опыта общей объективности, доступной естествознанию. И это означает также, что оно тем более закрыто и для эмпирического и общего смыслового опыта, доступного гуманитарным и герменевтическим наукам, например, и тем более для возможного углубления, которое может быть достигнуто историческими науками с помощью формирования индивидуализирующих понятий, предложенных такими мыслителями, как Леопольд Ранке и Генрих Риккерт'. Все это сводится к тому, что Гегель в принципе считал возможным снятие диалога исторического человечества, возвысившись до монолога одинокого мыслителя. Да, приходится идти до конца, делая вывод, что со «снятием» принципа всякого возможного знания, «наделенного содержанием», — в знании сознанием самого себя Гегель просто переносит на более высокий уровень в «Феноменологии духа» вопрос о самой необходимости вербального опосредования феноменологической очевидности в пользу высшей и определенной достоверности, которой достигает самосознание по отношению к самому себе, когда оно познает себя как в-себе-и-для-себя-бытие-в-мире.

Таким образом, «Феноменология духа» как всеобщий итог приводит к противоположности того, что она постулировала, в том, что касается осуществляемого ею опосредования феноменальной очевидности и вербальной интерпретации. С одной стороны, она ограничивает снятие эмпирической очевидности феноменов в истине вербальной интерпретации в пользу априо-ристской диалектики обобщенности понятия, а с другой — урезывает возможную значимость вербальной интерпретации и формирования соответствующего ей коммуникативного согла-

'См. Sickert H. Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begrifisbildung. Tflbingen, 1921.

452

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

сия в пользу аподиктически очевидной достоверности самосознания.

Несмотря на эту двойную редукцию, Гегель решающим образом очертил, тем не менее, задачу двойного опосредования феноменальной очевидности и ее вербальной интерпретации. На деле речь идет одновременно и о спасении эмпирической очевидности феноменов с помощью снятия ее в семантической обобщенности языка, и о включении в рефлексию априорной очевидности перформативного самосознания того, кто приводит аргументы, так же, как его претензий на действительность на том пути, который проходит самораспределение претензии на обобщенность научного познания. Но вторая задача — именно задача спасения трансцендентальной очевидности рефлексии, не должна быть ни в коем случае смешиваема с претензией на определенное снятие всякого возможного содержательно наполненного знания в абсолютном знании, которое познало само себя. Короче говоря, речь идет о трансцендентальной философии постгегельянского языка, которая содержит в себе возможность последовательного снятия феноменальной очевидности (как критерия эмпирической истины) в интерсубьективно значимой истине интерпретации знаков и очерчивает методологию доступа к этому снятию.

Такого рода концепцию, включающую феноменологию и семиотику в рамки трансцендентальной семиотики, в самых существенных моментах можно построить на работах Пирса¹, даже если эти работы остались фрагментарными и не дают возможности интерпретировать их совершенно однозначно. Прежде всего мне приходит на ум концепция, которая выражается у Пирса в трех фундаментальных категориях «первичности», «вто-ричности» и «третичности», положенных в основу как его феноменологии, так и «семиотики». Эта теория категорий — единственная из мне известных, которая, всецело оставаясь в рамках семиотики, позволяет осуществить опосредование феноменологии очевидности и аналитической философии языка. Уместность этого семиотического опосредования выявляется лучше всего, когда его представляют как уточнение понятия лингвистического знака — понятия, фактически присутствующего уже у Гегеля, а потом снова выдвинутого в логической семантике Кар-напа, Нейрата и Поппера. Понимать это опосредование следу-

'См. об этом Jtpel К.-О. Der Derikweg von Charles S. Pence. — Prarikfiirt a/M.,

1975.

453

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

ет примерно так: что бы ни отличало гегелевское понятие языка от этого понятия в современной семантике, оно остается семиотической предпосылкой, общей для обеих позиций — обе эти позиции не признают и не рассматривают прагматическую функцию знаков; однако же именно она может осуществить в контекстуальной ситуации связывание (само артикулированное вербально) интенции говорящего и феноменальной очевидности, которая это намерение осуществляет. У Гегеля это проявляется в том, что он способен понять семиотическую функцию слов, в том числе функцию индикаторов, лишь на основе функции концептуальных знаков. Из этого следует, что он не должен признавать непосредственный смысл индикаторов в суждениях феноменальной перцепции. Из этого также вытекает, что он должен разделить «чувственную достоверность», которая объявляется «неистинной» (das Unwahre), и то, что остается от истины, доступной в языке. С семиотической точки зрения именно на этом основывается столь одиозная закрытость гегелевской диалектики понятия по отношению к возможной очевидности, к которой подводят подтверждения или опровержения данных эмпирических наук. Однако точно такая же недооценка семиотической структуры перцептивных суждений по иронии судьбы возникает и в современном логическом позитивизме, — и точь-в-точь так же, как и у Поппера при использовании им логической семантики. С одной стороны, нельзя эпистемологически корректно рассматривать различие, существующее между праг-матико-семантической функцией, которую выполняют знаки в суждениях о восприятии и абстрактной семантической функцией, которую, как предполагается, они выполняют в пропозициональных высказываниях. Тем самьм предположение Поппера и Нейрата, позволяющее им сказать, что высказывания могут основываться только на высказываниях, не позволяет феноменальной очевидности иметь функцию обоснования.

С другой стороны, тем более невозможно понять функциональный прагматико-семантический характер перформативной феноменальной очевидности, которая тесно связана с намерениями говорящего в их вербальной артикуляции и их взаимосоотнесенности. По этим двум причинам логическая семантика не смогла создать такую теорию аргументации, которая могла бы принять во внимание отношение, которое устанавливает аргументирующий с феноменальной очевидностью, когда собирается обосновать свои претензии на значимость. Точно так же, как гегелевская диалектика, логическая семантика в прин-

Blog

Хрестоматия

Содержание