Хрестоматия

Вид материала

Документы

Содержание На пороге xxi века На пороге xx] века На пороге xxi века На пороге xxi века Ричард рорти (род. в 1931 г.) На пороге xx] века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века

Подобный материал:

• Хрестоматия, 5453.57kb.
• Т. В. Зуева Б. П. Кирдан русский фольклор учебник, 7686.48kb.
• Социальная психология: Хрестоматия, 4579.03kb.
• Календарно-тематическое планирование уроков литературы в 7-х классах на 2011-2012 учебный, 359.09kb.
• Тематическое планирование уроков литературы в пятых классах. Учебник «Литература» (учебник-хрестоматия), 93.93kb.
• Пермский государственный национальный исследовательский университет философия техники, 962.93kb.
• Министерство сельского хозяйства РФ фгоу впо «Кубанский государственный аграрный университет», 5466.39kb.
• Бескровный Л. Г. Хрестоматия по русской военной истории, 1376.99kb.
• Хрестоматия к теме практического занятия №1 хрестоматия, 1086.44kb.
• А. А. Радугина хрестоматия по философии под редакцией А. А. Радугина Хрестоматия, 6765.34kb.

473

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Но есть иная, главная причина, почему мы не можем гово­рить о психоанализе Жан-Жака Руссо даже в первом прибли­жении. Дело в том, что такой психоанализ должен был бы заранее охватить все те структуры, в которые включен текст Руссо, все то, что не присуще ему самому и гнетет его всегда-уже-наличием языка и культуры — скорее пристанищем, нежели продуктом письма. Вокруг неизбывной оригиналь­ности его письма организуется, развертывается, переплета­ется огромное количество структур, исторических целостно-стей всех порядков. Для того, чтобы окончательно расчле­нить и истолковать их, психоанализ должен был бы объять всю историю западной метафизики, давшей пристанище пись­му Руссо, а сверх того выяснить и закон своей собственной принадлежности к метафизике и культуре Запада. Мы не пой­дем этим путем. Мы уже осознали трудность этой задачи и, хотя бы отчасти, — вероятность провала при нашем истол­ковании восполнения. Мы уверены, что в этом истолкова­нии нам удалось уловить хоть что-то из настоящего Руссо, но при этом пришлось выволочить на поверхность бесфор­менную массу корней, земли и почвенных отложений.

2. Даже если допустить, что можно строго вычленить сочи­нения Руссо и вписать их в историю вообще, а затем в историю знака «восполнение», — все равно мы должны помнить и о других возможностях. Прослеживая, как Руссо использует это слово и связанные с ним понятия, мы проходим определенный путь внутри, самого текста Руссо. Да, этот путь дает нам воз­можность общего обзора. Но разве нет и других путей? А коль скоро вся совокупность возможных путей не исчерпана, как обосновать наш выбор?

3. Выделив заранее в тексте Руссо особую роль знака «вос­полнение», мы приготовились обратить преимущественное вни­мание (которое могут счесть из круга вон выходящим) на такие его тексты, как «Опыт о происхождении языков» и ряд отрыв­ков о теории языка и письма. По какому праву? Почему мы выбираем эти короткие тексты, опубликованные большей частью посмертно, с трудом поддающиеся классификации, написан­ные неизвестно когда и по какому поводу?

На все эти вопросы нет удовлетворительного ответа в рам­ках их собственной внутрисистемной логики. В какой-то мере, несмотря на все теоретические предосторожности, наш выбор и в самом деле оказывается из круга вон выходящим.

Но что же это такое — из круга вон выходящий?

474

^ НА ПОРОГЕ XX] ВЕКА

Мы стремимся встать на точку зрения, внешнюю по отно­шению к логоцентрической эпохе в целом. Из этой внешней точки можно попытаться деконструировать эту целостность, ко­торая выступает и как прочерченный след, и этот круг (orbis), который допускает круговой обзор (orbita). Попытка этого вы­хода и этой деконструкции, хоть и подчиняется определенной исторической необходимости, но никак не может полагаться на те методологические или логические опоры, которые остались в этом кругу. Судить о стиле замкнутой целостности изнутри нее самой можно лишь в рамках заранее принятых оппозиций. Этот стиль можно назвать эмпиристским и не без оснований. Выход из нее всегда радикально эмпиристичен. Он достигается блужданием мысли о самой возможности пути и метода. Неве­дение и неуверенность в будущем подталкивают мысль к созна­тельному риску. Так мы сами определяем и форму этого эмпи­ризма и его уязвимые места. Однако на этом разрушается и само понятие эмпиризма. Выход за пределы метафизического круга — это попытка сойти с круговой орбиты, с тем чтобы помыслить все классические понятийные противоположности в целом и в особенности — ту, в которой заключен смысл эм­пиризма. Это — противоположность философии и не-филосо-фии или, иначе говоря, — эмпиризма, то есть неспособности самостоятельно и последовательно хранить связность своей соб­ственной речи, создавать себя как истину в тот самый момент, когда ценность истины — под вопросом, избегать внутренних противоречий скептицизма и т.д. Мысль об этой исторической противоположности между философией и эмпиризмом сама по се­бе не является эмпирической, и определять ее как эмпирическую было бы заблуждением и упорным непониманием.

Уточним это. Что может быть из круга вон выходящего в чтении Руссо? Конечно, по отношению к интересующей нас здесь истории, привилегированное положение Руссо весьма от­носительно. Если мы хотим лишь определить его место в этой истории, тогда уделяемое ему здесь внимание действительно окажется сильно преувеличенным. Но ведь речь идет вовсе не об этом. Речь идет о том, чтобы прояснить решающие расчле­нения логоцентрической эпохи. И тут Руссо оказывается для нас настоящим откровением. Конечно, все это означает, что мы уже и так подступили к выходу, уже поняли, что подавление письма составляет характерную операцию этой эпохи, уже про­читали некоторое количество текстов (хотя и не все тексты), некоторое количество текстов Руссо (хотя и не все тексты Руссо).

475

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Это признание в эмпиризме можно оправдать лишь самой по­становкой вопроса. Вопрос начинается с выхода за пределы зам­кнутого круга очевидностей, с потрясения системы противопо­ложностей — а все эти движения неизбежно эмпиричны, неиз­бежно имеют вид блуждания (егтапсе). Во всяком случае, с точ­ки зрения старых норм. Никакого другого пути у нас нет, а по— скольку все эти блуждающие вопросы не являются абсолютно и насквозь первоначальными, то их, по сути, удается настичь и охватить всю их поверхность посредством именно такого опи­сания, которое одновременно выступает и как критика. Начи­нать приходится там, где мы и находимся, тем более что мысль о следе, чутьем берущая след, уже разведала и доложила нам о том, что никакой исходный пункт не может быть обоснован бесповоротно. Там, где мы и находимся, — значит внутри текста, где мы, по-видимому, и существуем.

Резюмируем наши доводы. Конечно, тема восполнительно-сти во многих отношениях не лучше и не хуже других. Она — звено в цепи взаимосвязей и зависит от этой цепи. Быть может, ее можно было бы даже заменить какой-нибудь другой. Однако дело в том, что именно эта тема описывает саму эту цепь, цепо­чечное бытие текста, структуру замещения, сорасчленение жела­ния и языка, логику всех тех понятийных противопоставлений, с которыми имеет дело Руссо, и в особенности — роль и функцию понятия природы в его системе. Именно тема восполнительно-сти говорит нам в тексте, что такое текст, в письме — что такое письмо, в письме Жан-Жака — каково желание Жан-Жака и т.д. Если мы, согласно с главным тезисом этого исследования, полагаем, что вне текста не существует ничего, тогда вот наш окончательный довод: понятие восполнения и теория письма обозначают, как бы в бездне зеркал (en abyme) саму текстуаль­ную сущность текста Руссо. Мы увидим, что эта бездна возникает не в силу случая — счастливого или несчастного. В нашем чтении постепенно сложится целая теория структурной -необходимости бездны: бесконечный процесс нанизывания восполнений на всегда уже запятнанное присутствие как таковое включил в него пространство повторения и самоудвоения. Представление присутствия в бездне зеркал — это не случайность; напротив, желание присутствия возникает в бездне представления, пред­ставления представления и т.д. И само восполнение выступает во всех смыслах слова как нечто из круга вон выходящее.

Таким образом, Руссо включает текстуальность в текст. Но это совсем не простая операция. Он пытается перехитрить акт

476

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

самоуничтожения, так что стратегические отношения и соот­ношения сил между этими двумя процессами образуют слож­ную картину. Эта картина, как кажется, выявляется в манипу­лировании понятием восполнения. Руссо не может использо­вать все его смысловые возможности одновременно. Как Руссо определяет это понятие и тем самым позволяет и себя самого определить через обнаруживающиеся при этом умолчания и иск­лючения; как он видоизменяет это понятие, трактуя его то как добавление, то как замену, то как реальность и внеположность зла, то как полезного помощника — все это не выражает ни пассивности, ни активности, ни неосознанности, ни ясности авторской мысли. В чтении нам придется не только отказаться от всех этих категорий, — а это, напомним, основополагающие категории метафизики, — но также выработать закономерность такого отношения к понятию восполнения. Именно вырабо­тать, произвести, поскольку мы не собираемся просто повто­рять то, что думал по этому поводу Руссо. Понятие восполне­ния в тексте Руссо это как бы слепое пятно, нечто невидимое, что одновременно и открывает поле зрения, и ограничивает его. Однако эта выработка закономерности, попытка сделать невидимое зримым не выходит за пределы текста, и думать иначе было бы иллюзией. Она состоит в преобразованиях языка, в упорядоченных обменах между Руссо и историей. Мы знаем, что эти обмены осуществляются лишь посредством языка и текс­та — в том базисном смысле, который мы теперь придаем это­му слову. А то, что мы называем выработкой, производством, неизбежно оказывается текстом, — системой письма и чтения, относительно которых нам известно — априорно, но лишь те­перь, и на основе знания, которое вовсе не есть знание, — что они соупорядочиваются вокруг своего собственного слепого пятна.

^ РИЧАРД РОРТИ (РОД. В 1931 Г.)

Ричард Рорти — известный современный американский фило­соф, проф. университета, штата Вирджиния, представитель современной модификации прагматизма, обогащенного поздними версиями аналитической философии, где всецело господствует тен­денция к гиперболизации, универсализации значения языка и одно­временно выявляется полное равнодушие к системному представ­лению результатов философствования и к любому фундамента-

477

^ НА ПОРОГЕ XX] ВЕКА

лизму. Наука, согласно Р.Рорти, есть специфический вид «соли­дарности» сообщества ученых.

Основные труды: Consequences of pragmatism. — Minneapolis:

University of Minnesota Press, 1982 (Следствия прагматизма); Con­tingency, Irony and. Solidarity. — Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1989 (Случайность, ирония и солидарность).

В знаменитой (помещенной в ряде западных хрестоматий по современной философии) статье «Прагматизм, релятивизм и ир­рационализм» автор утверждает, что Джеймса и Дьюи нельзя считать сторонниками особой «теории познания»: эти прагмати­ки рассматривали как ошибочные все эпистемологически ориенти­рованные направления в философии. В разделе «Прагматизм» харак­теризуются три основные, по мнению Р.Рорти, принципиальные отличия прагматизма от других философских школ и направлений. Два другие раздела статьи, озаглавленные соответственно «Реля­тивизм» и «Иррационализм», призваны доказать, что выдвинутые в первом разделе тезисы-лозунги не приводят прагматизм ни к релятивизму, ни к иррационализму.

Перевод осуществлен по изданию «Proceeding and Addresses of the American Philosophical Association», 1980. Vol. 53. P. 719—726. Незначительные сокращения в тексте специально не оговорены. Перевод с английского Ю.А.Муравъева.

Ю.А.Муравьев

ПРАГМАТИЗМ, РЕЛЯТИВИЗМ И ИРРАЦИОНАЛИЗМ Часть 1. Прагматизм

«Прагматизм» — слово туманное, неопределенное и пере­груженное значениями. Тем не менее именно прагматизм состав­ляет славу нашей отечественной интеллектуальной традиции. Никто из других американских мыслителей не обозначил столь решительный водораздел между нашим прошлым и будущим, как Джеймс и Дьюи. В наши дни, однако, и к тому и к другому мыслителю относятся пренебрежительно. Многие философы по­лагают, что все ценное из прагматизма было либо сохранено в аналитической философии, либо приспособлено к ее потребно­стям. Вернее, эти философы приписывают прагматизму заслугу всего лишь нескольких холистских уточнений атомистической доктрины раннего логического эмпиризма. Вообще-то такой

478

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

взгляд на прагматизм нельзя назвать неверным. Но водь при этом остается незамеченным самое важное у Джеймса и Дьюи. Логический эмпиризм был одним из вариантов обычной акаде­мической неокантианской, эпистемологически ориентирован­ной философии. А наши великие прагматики вовсе не были представителями холистской разновидности такого подхода — наоборот, они напрочь отвергли неокантианскую эпистемоло-гическую традицию. Пока у Джеймса или Дьюи пытаются отыскать «теорию истины», «теорию познания», «теорию мора­ли», — идут по заведомо неверному пути, ибо тогда упускают из виду их утверждение, что о таких предметах вообще не может быть теорий. А без этого мы не поймем, насколько радикальна была их критика попыток Канта, Гуссерля, Рассела и К.ИЛью-иса сделать из философии обоснованную дисциплину.

Признак такой некорректности — тенденция к завышенной оценке Пирса. Пирса ценят по большей части за вклад в разви­тие ряда логических понятий и таких проблем логической тех­ники (вроде противофакгуального кондиционала), которые были впоследствии использованы логическим эмпиризмом. Но глав­ное основание для незаслуженного восхваления Пирса — то, что сказано у него об общей теории знаков, и что якобы пред­восхищает открытие значения языка. При всей своей гениаль­ности Пирс, однако, не решил для себя вопросы о том, зачем ему нужна общая теория знаков, какой она должна быть и каким следует мыслить ее отношение к логике или эпистемологии. Действительная его заслуга перед прагматизмом заключалась только в том, что он придумал для него это название, да еще в том, что он дал Джеймсу стимул для размышлений. Сам же Пирс оставался наиболее последовательно кантианским мыс­лителем — наиболее убежденным в том, что философия дает нам универсальный, всеохватывающий и не зависящий от исто­рии контекст, в котором каждый род дискурсии имеет собст­венное место и ранг. Против этого кантианского по своей сути утверждения о том, что такой контекст существует и что эпи-стемология или семантика могут его обнаружить, как раз и высту­пали Джеймс и Дьюи. На это необходимо обратить внимание, если мы хотим разобраться в их собственных взглядах и оце­нить их значение.

Точно такую же реакцию на этот кантианский тезис можно наблюдать и у других, гораздо более модных в наши дни, чем Джеймс и Дьюи, мыслителей, — таких, например, как Ницше и Хайдеггер. Прагматики, однако, в отличие от Ницше и Хайдег-

479

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

гера, не совершали этой непростительной ошибки, состоявшей в противопоставлении себя тому научному сообществу, для ко­торого главным нравственным ориентиром было естествозна­ние — сообществу светских интеллектуалов, осознавших себя в этом качестве еще в эпоху Просвещения. Джеймс и Дьюи ни­когда не возражали ни против просветительского взгляда на ученого как на нравственный пример, ни против той бази­рующейся на технике цивилизации, которую создала наука. В отличие от Ницше и Хайдеггера их писания никогда не по­кидал дух социальной надежды. Джеймс и Дьюи призывали сделать нашу новую цивилизацию свободной, отказавшись от понятия «оснований» нашей культуры, нравственной жизни, политики, религиозных верований, от «философских основ». Они настаивали на отказе от невротического картезианского поиска очевидности, который был, видимо, одним из следствий шока, вызванного новой галилеевской космологией, от поиска «вечных духовных ценностей» — этакой реакции на Дарвина — и, наконец, от стремления академической философии создать трибунал чистого разума, — что как раз и было неокантианским ответом на гегелевский историцизм. Кантианский проект обоснования знания и культуры посредством включения этого знания в постоянную внеисторическую матрицу Джеймс и Дьюи считали реакционным. Они считали идеализацию Кантом Ньютона, а Спенсером Дарвина такой же глупостью, как идеа­лизация Платоном Пифагора или Фомой Аквинским — Ари­стотеля.

Конечно, эта проповедь социальных надежд и упований на освобождение делала Джеймса и Дьюи похожими скорее на про­роков, чем на мыслителей. Но это впечатление обманчиво. Им было что сказать об истине, знании и морали, хотя они и не стремились к созданию обо всем этом теорий — то есть перечня ответов на хрестоматийные вопросы. Далее я попытаюсь в трех кратких афористичных характеристиках очертить главные по­ложения их учения. Первая характерная черта прагматизма — это просто-напросто анти-эссенциалистский подход к таким понятиям, как «истина», «знание», «язык», «мораль» и подо­бным им объектам обычного философского теоретизирования. Это легко продемонстрировать на примере определения Джем-сом «истинного» как того, «что хорошо в качестве мнения» («what is good in the way of belief»). Такое определение поразило крити­ков как то, что бьет мимо цели и не имеет отношения к фило­софии — как если бы мы сущность аспирина видели в том, что

480 -

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

он хорош при головной боли. Этим Джеймс намекал, что ниче­го более глубокого тут и нет: истина не такого рода вещь, кото­рая имеет сущность. Точнее, он считал, что говорить об истине как «соответствии реальности» — бесполезно. Имея язык и об­щий взгляд на мир, можно, конечно, соотнести частицы языка и частицы того, из чего, как мы считаем, состоит мир, таким образом, чтобы суждения, в истинность которых мы верим, име­ли внутреннюю структуру, изоморфную отношениям между ве­щами в мире. Когда мы произносим самые обычные житейские фразы типа: «Это вода», «Красное», «Что за уродство», «Стыдо­ба», — наши короткие категоричные сентенции легко могут быть поняты как образы-картинки или как символы, которые вместе составляют общую картину. Такие сообщения, действительно, соединяют попарно кусочки языка с кусочками самого мира. Когда мы имеем дело с отрицательными и всеобщими гипоте­тическими суждениями или чем-нибудь подобным, такое по­парное соотнесение становится беспорядочным и случайным (ad hoc), хотя и может осуществляться. Джеймс особо настаивал на том, что выполнение этих операций вовсе не дает нам знать, в какие истины лучше верить, и не предлагает никакого ключа к тому, чтобы понять, почему наша нынешняя точка зрения на мир такова, какова она есть, и стоит ли ее придерживаться. Никто, однако, и не искал бы «теорию» истины, если бы не хотел получить ответ на эти последние вопросы. Те, кто хочет, \ чтобы у истины была сущность, хотят, чтобы сущностью обла­дали знание или рациональность, или исследование, или отно­шения между мыслью и ее объектом. Далее они стремятся использовать свое знание сущностей так, чтобы дать критику точек зрения, которые они считают ложными, и указать на­правление движения к другим истинам. Джеймс полагает, что эти надежды напрасны. Нигде нет области сущностей. Не су­ществует вообще целостного зпистемологического подхода, спо­собного направить, подвергнуть критике или обосновать путь исследования.

Прагматики скажут нам, скорее, что есть словарь практики, а не теории, действия, а не созерцания, — словарь, с помощью которого можно говорить нечто полезное об истине. Никто не прибегает к эпистемологии или семантике для того, чтобы узнать, каким образом фраза «это красное» отображает мир. Скорее уж мы захотим узнать, в каком смысле пастеровская точка зрения на болезнь отображает мир, а парацельсова — неточна, или в чем Маркс более точен, чем Макиавелли. Но именно здесь-то

481

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

словарь «образов-картинок» и вводит нас в заблуждение. Когда от отдельных суждений мы обращаемся к словарям и теориям, критическая терминология естественно отказывается от мета­фор изоморфизма, символизма и построения общей картины, предлагая вести речь о полезности, удобстве и вероятности по­лучения того, чего мы желаем. Говорить о том, что части верно проанализированных истинных суждений расположены изо­морфно, попарно соответствующим им частям самого мира, вполне правомерно, если речь идет о суждении типа «У Юпите­ра есть луны». Эта вероятность ниже в случае суждения «Земля вращается вокруг Солнца», еще менее вероятно «Движения в природе нет», и уж совсем невероятно высказывание «Вселен­ная бесконечна». Когда произносятся хвалебные или порицаю­щие высказывания о суждениях последнего типа, мы видим, как решение произнести их входит в целый комплекс решений о том, какую терминологию использовать, какие книги читать, какие проекты осуществлять, какой жизнью жить. В этом отно­шении они совершенно сходны с такими высказываниями, как «Любовь — единственный закон» и «История общества есть ис­тория борьбы классов». Словарь изоморфизмов, образов, схе-матизмов совершенно неуместен здесь, как неуместно понятие истинности в применении к объектам. Стоит спросить, приме­нительно к каким объектам эти предложения притязают на ис­тинность, — и получишь беспомощное повторение одних и тех же субъективных терминов — «вселенная», «закон», «история». Или даже еще менее полезные — «факты» или «способ сущест­вования мира». Естественное отношение к таким высказыва­ниям, по словам Дьюи, — не в том, чтобы задаться вопросом, насколько правильны эти высказывания, а в том, чтобы поин­тересоваться, что значит — верить в это? Что могло бы про­изойти, если бы я в это поверил? К чему обязывает меня все это? Словарь созерцания, наблюдения, теории перестает нам служить как раз тогда, когда приходится иметь дело именно с теорией, а не с наблюдением; с программированием, а не с вводом данных. Когда созерцающий разум, отделенный от чувст­венных впечатлений данного момента, принимает более ши­рокую точку зрения, его деятельность связывается с решением того, что надо делать, а не с решением относительно того, какое представление точнее. Изречение Джеймса об истине имеет тот смысл, что словарь практики неустраним, что нет принципи­альных границ, отделяющих науки от ремесел, от моральной рефлексии, от искусства, наконец.

482

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Вот почему вторая характеристика прагматизма будет при­мерно такой: нет никакого эпистемологического различия меж­ду истиной о том, что должно быть, и истиной о том, что есть, нет метафизической разницы между фактами и ценностями, так же, как нет никакого методологического различия между мо­ралью и наукой. Даже непрагматики думают, что Платон оши­бался, считая моральную философию открывающей сущность блага, а уж Милль и Кант тем более ошибались, пытаясь свести моральный выбор к правилу. Однако каждый довод в пользу того, что они ошибались — это довод в пользу того, что ошиба­лась сама эпистемологическая традиция, направленная к по­иску сущности науки и сводящая рациональность к правилам. Для прагматика же принцип всякого исследования — научного или морального — это просто мысленное взвешивание, касаю­щееся относительной значимости различных конкретных альтер­натив. Мысль, что в науке или философии можно подменить «метод» установлением значимости различных результатов раз­мышления — это всего лишь благое пожелание. Она подобна идее о том, что нравственно мудрый человек решает такого рода дилеммы, вызывая в памяти Идею Бога или отыскивая соот­ветствующую статью нравственного закона. Это миф, что ра­циональность состоит именно в неукоснительном следовании правилу. Согласно как раз такому платоновскому мифу, жизнь разума — это вовсе не Сократова беседа, а особое просветлен­ное состояние сознания, при котором никто не нуждается в исчерпывающих описаниях и объяснениях ситуации. Достичь истинного мнения-убеждения можно путем следования опре­деленным рутинным процедурам.

Традиционная, платоновская, зпистемологически ориенти­рованная философия — это поиск как раз таких процедур, то есть поиск пути, на котором, избегая обсуждений и рассужде­ний, можно было бы просто идти путем самих вещей. Требуется составить мнение относительно многих интересных и важных вещей, причем способом, очень похожим на зрительное восп­риятие — противостоя объекту и в то же время реагируя, отве­чая на него по соответствующей схеме. Эта тенденция подме­нить theoria vronesis — лежит в основе представления, будто в высказывании: «Движения в природе нет», — объекты обрисовы­ваются тем же способом, что и в высказывании: «Кот — на ковре». То же лежит в основе надежды, что можно найти некото­рый ряд объектов, представленных в суждении «Любовь лучше ненависти», и в разочаровании, которое наступает, когда выяс/-