Хрестоматия

Вид материала

Документы

Содержание На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века На пороге xxi века

Подобный материал:

• Хрестоматия, 5453.57kb.
• Т. В. Зуева Б. П. Кирдан русский фольклор учебник, 7686.48kb.
• Социальная психология: Хрестоматия, 4579.03kb.
• Календарно-тематическое планирование уроков литературы в 7-х классах на 2011-2012 учебный, 359.09kb.
• Тематическое планирование уроков литературы в пятых классах. Учебник «Литература» (учебник-хрестоматия), 93.93kb.
• Пермский государственный национальный исследовательский университет философия техники, 962.93kb.
• Министерство сельского хозяйства РФ фгоу впо «Кубанский государственный аграрный университет», 5466.39kb.
• Бескровный Л. Г. Хрестоматия по русской военной истории, 1376.99kb.
• Хрестоматия к теме практического занятия №1 хрестоматия, 1086.44kb.
• А. А. Радугина хрестоматия по философии под редакцией А. А. Радугина Хрестоматия, 6765.34kb.

483

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

няется, что таких объектов нет. Прагматики считают огромным заблуждением сторонников традиционализма взгляд, согласно которому метафоры зрения (vision), соответствия, картографи­рования, рисования и представления, которые применяются к обычным повседневным высказываниям, могут применяться так­же и к высказываниям самым широким и спорным. Из этой основной ошибки вытекает и представление, будто там, где нет соответствующих объектов, там нечего и надеяться на рацио­нальность, а дело приходится иметь лишь с проявлениями вку­сов, страстей и произвола. Когда прагматик выступает против понятия истины как точности представления, он, по сути, ос­паривает правомерность традиционных различений разума и же­лания, разума и склонности, разума и воли. Ибо ни одно из этих различений не имеет смысла, если только не мыслить ра­зум по модели зрения и если только не упорствовать в том, что Дьюи называл «созерцательной (наблюдательной) теорией по­знания».

Прагматик считает, что стоит только освободиться от этой модели, как выяснится, что идея Платона о жизни разума не­возможна. Жизнь, потраченная на получение точного представ­ления об объектах, должна-то быть потрачена на фиксацию ре­зультатов измерения, на осмысление посредством соритов, на отвлечение от наблюдаемых свойств вещей, на построение до­водов сообразно с определенными недвусмысленными крите­риями, на правильное представление о вещах. В пределах ку-новской «нормальной науки» или любого другого социального контекста, действительно, можно жить такой жизнью. Однако соответствие социальным нормам — этого для платоника не­достаточно, мало. Он должен быть подчинен не только сию­минутным порядкам, но и внеисторической, внечеловеческой природе самой реальности. Такая установка существует в двух формах — в форме описанной здесь Платоновой стратегии по-стулирования новых объектов для того, чтобы излюбленным предложениям было чему соответствовать, и в форме стратегии Канта — поиска принципов, определяющих сущность знания, представления, морали или рациональности. Если принимать различение «континентальной» и «аналитической» философии, можно считать, что основная струя «континентальной» фило­софии принесена кантианством. Но это различие неважно, срав­нительно с общим стремлением избежать использования словаря и практики своего времени и найти нечто вполне независимое от истории в качестве опоры. Именно необходимость ответить

484

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

на вопросы вроде следующих: «Почему я верю в то, что считаю истинным?» «Почему я должен делать то, что считаю правиль­ным?», — обращаясь при этом к чему-то большему, чем обыкно­венные, массовидные, детальные, конкретные основания, приве­ла нас к современной, настоящей точке зрения. Такова общая тенденция идеалистов девятнадцатого века, а также современ­ных научных реалистов, от Рассела до Гуссерля; именно такова определяющая черта западной философской традиции и куль­туры, от имени которой говорит эта традиция. Джеймс и Дьюи вместе с Ницше и Хайдеггером побуждают нас расстаться и с этой традицией, и с этой культурой.

Переходя к третьей, последней характеристике прагматизма, я подведу итог: прагматизм — это учение о том, что не сущест­вует никаких ограничений в исследовании чего бы то ни было, кроме коммуникативных отношений — не существует глобаль­ных принуждений, исходящих из природы объектов или из природы разума, языка. Исходить надо только из повседневных ограничений, создаваемых замечаниями наших коллег-иссле­дователей. То, что принуждает соответствующим образом под­готовленного исследователя убедиться, что пятно перед ним красного цвета, — отнюдь не аналогично более интересным и противоречивым мнениям, которые провоцируют эпистемоло-гическую рефлексию. Бесполезно, считает прагматик, ждать, что объекты принудят нас иметь о них истинное мнение, достаточ­но лишь взгляда на них незамутненным мысленным взором с помощью строгого метода или же понятного языка. Прагматик попытается убедить нас отказаться от мысли о том, что понятия Бога, или эволюции, или некоторые другие из числа тех, на которых держится наша современная картина мира, — програм­мируют нас, превращают в своего рода машины для точного словесного изображения, и что философия ведет нас к само­познанию — тем, что дает нам возможность прочитать програм­мы, в соответствии с которыми мы действуем. Единственный смысл, в котором мы обречены^ на истину, — это тот, который имел в виду Пирс, указывая на бессмысленность утверждения о том, что точка зрения, преодолевшая все возражения, может быть ложной. Но возражения — поневоле возникающие в раз­говоре — нельзя предвидеть. Не существует метода, чтобы узнать, когда достигается истина, а когда она ближе к нам, чем прежде.

Мне эта третья характеристика прагматизма представляется предпочтительной потому, что она попадает в самый центр фун-

485

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

даментального выбора, с необходимостью которого сталкивает­ся мыслящий разум — выбора между принятием случайного ха­рактера исходных пунктов рассуждения и попытками избежать этой случайности. Принятие случайности исходных пунктов — это признание нашей зависимости от наших собратьев как един­ственных источников, которыми мы руководствуемся. Попыт­ка избежать этой случайности основана на надежде стать долж­ным образом запрограммированной машиной. Это та самая на­дежда, которую Платон считал реализуемой на верхнем пределе, когда мы поднимаемся выше гипотез. Христиане надеялись до­стичь этого, настроившись услышать глас Божий в сердце, а картезианцы — на то, что этого можно достичь, очищая созна­ние и стремясь к несомненности. Со времен Канта философы питали надежду достичь этого, если увенчаются успехом по­иски априорных структур любого исследования, или языка, или форм социальной жизни. Отказавшись от этих надежд, мы ли­шимся того, что Ницше называл «метафизическим комфортом», но зато сможем обрести некий обновленный смысл сообщест­ва. Наше самоотождествление с нашим сообществом — с на­шим обществом, с нашей политической традицией, с нашим интеллектуальным наследием — становится интенсивнее, когда мы рассматриваем это сообщество скорее как наше, чем как природное, скорее как сотворенное, чем как преднайденное, как одно среди многих, которое люди могут создать. В итоге праг­матики говорят нам, что речь идет о нашей лояльности по от­ношению к другим человеческим существам, выступающим вме­сте против тьмы, а не о нашей надежде на правильное пости­жение вещей. Джеймс, оспаривая тезис реалистов и идеалистов о том, что «след человеческой змеи повсюду», напомнил, что наша слава — в нашем участии в подверженных ошибкам и преходящих человеческих проектах, а вовсе не в нашем послуш­ном и неизменном следовании некоему внечеловеческому при­нуждению.

Часть II. Релятивизм

«Релятивизм» — такой взгляд на вещи, при котором всякое убеждение в чем-либо — или даже в чем угодно — столь же приемлемо, как и всякое другое. Такого взгляда не придержи­вается никто. За исключением случайно попавшего в вуз недо­умка-первокурсника никто не согласится с утверждением, что

486

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

два несовместимых мнения об одной и той же вещи могут быть равно верны. Философы, которых называют «релятиви­стами», — это те, которые утверждают, что основания для вы­бора между такими несовместимыми мнениями гораздо менее подчинены алгоритму, чем обычно думают. И в этом смысле в релятивизме можно обвинить любого, кто, допустим, считает, что критерием для выбора теории в физике может служить при­вычность терминологии или, скажем, что в социальной фило­софии критерий — согласованность с институтами уцелевшей парламентской демократии. Когда выдвигаются такого рода кри­терии, критики говорят, что вытекающая из этого философская позиция предполагает неприемлемое признание первенства «наших концептуальных рамок», наших целей или институтов. Рассматриваемая позиция подвергается критике за то, что она не выполняет того, что требуется от философского учения:

объяснить, почему наши концептуальные рамки, культура, интересы, язык или что бы то ни было другое — по крайней мере в тенденции касается физической реальности, или нрав­ственного закона, или действительных чисел или какого-то другого рода объектов, терпеливо ждущих, когда же их, нако­нец, воспроизведут. Значит, подлинное расхождение существу­ет не между теми, кто считает какую-либо одну точку зрения столь же хорошей, как и другая, и теми, кто так не считает:

реальный спор идет между теми, кто считает, что наша культу­ра, цели или прозрения могут продержаться исключительно на речевом общении, и теми, кто хранит надежду на другого рода поддержку.

Если бы какие-нибудь релятивисты и существовали, их взгля­ды действительно легко было бы опровергнуть. Для этого нуж­но было бы всего лишь воспользоваться одним из вариантов самореференциальных аргументов Сократа, направленных про­тив Протагора. Однако такая изящная диалектическая страте­гия действует лишь против бегло очерченных вымышленных персонажей. Релятивист, который говорит, что мы можем на­рушить связи меж серьезными и несовместимыми претенден­тами на роль мнения-убеждения лишь посредством «нерацио­нальных» или «некогнигивных» рассуждений, — тоже всего лишь один из воображаемых собеседников платоновского или кан-товского философа — один из тех, кто населяет ту же самую область фантазии, что и солипсисты, скептики и моральные нигилисты. Разочарованные или чудачествующие платоники или кантианцы время от времени играют роль кого-то из таких пер-

487

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

сонажей. Но когда они это делают, они при этом никогда не предлагают скептицизм, релятивизм или нигилизм в качестве серьезного допущения того, как по-разному мы действительно можем действовать. Эти взгляды приемлемы всего лишь как .философские позиции, то есть своего рода игра с воображае­мыми противниками, а не отношения с соратниками по обще­му делу.

Отождествление прагматизма с релятивизмом — результат смешения прагматизма как установки по отношению к фило­софским теориям с прагматизмом как установкой по отноше­нию к реальным теориям. Джеймс и Дьюи — это, конечно, в определенном смысле метафилософские релятивисты. А имен­но, они полагают, что нет никакого способа осуществить выбор между несопоставимыми философскими теориями типа плато-новой или кантианской. Такие теории — это всегда попытки обосновать некоторые элементы нашей практики с помощью чего-то внешнего по отношению к этой практике. Прагматики полагают, что любое такое философское обоснование, незави­симо от элегантности выполнения, всегда в той степени хоро­шо или плохо, как та практика, которую оно стремится обосно­вать. Прагматики рассматривают проект обоснования как коле­сико, которое не играет роли в механизме. И в этом они, как мне кажется, совершенно правы. Только-только успеет кто-то открыть категории чистого разума ньютоновской эпохи, как яв­ляется кто-то другой со списком, который как раз впору будет для эпохи аристотелевской или эйнштейновской. Только-толь­ко успели построить категорический императив для христиан, как тут же строится такой же для каннибалов. Только-только успели развить эволюционную эпистемологию, объяснившую наконец, чем и как славна наша наука, как появляется научно-фантастический роман об очумелых и чудовищных эволюцион­ных эпистемологах, восхваляющих очумелых и чудовищных уче­ных за то, что их чудовищные теории столь устойчивы в про­цессе выживания. Играть в эти игры потому и легко, что ни одна из этих философских теорий не делает тяжелой работы. И напротив, настоящий тяжелый труд осуществляется учены­ми, которые с терпением и талантом развивают объясняющие теории, и обществами, которые создают в борьбе и труде здание нравственных норм и социальных институтов. Все философы платоновского и кантовского толка либо брали готовый про­дукт первого уровня, либо возгоняли его на более высокие уровни абстракции, изобретали метафизический, эпистемологический

\ 488

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

или семантический словарь для его описания и заявляли, что смогли обосновать его.

«Релятивизм» кажется соотносимым с проблематичной и до­стойной отрицания позицией, лишь если он касается реальных, а не философских теорий. На деле никого не заботит существо­вание несопоставимых и альтернативных формулировок катего­рического императива или несопоставимых категориальных сетей чистого рассудка. А вот уж конкретные, детальные альтернативы космологии или конкретные детальные альтернативы политиче­ского выбора нам действительно не безразличны. Когда предлага­ется такая альтернатива, мы спорим о ней отнюдь не в терминах категорий или принципов, а в терминах различных конкретных достоинств и недостатков, сулящих выгоды или убытки. Реля­тивистский аргумент обсуждается так часто среди философов-платоников и кантианцев именно потому, что им кажется, будто релятивизм в философских теориях — попытках «обосновать» теории первого уровня — неизбежно ведет к релятивизму в самих теориях первого уровня. Действительно, если считать, что цен­ность теории зависит от ценности ее философских оснований, то можно сомневаться в физике или в демократии до тех пор, пока не преодолен релятивизм в отношении к философским теориям. К счастью, никто на самом деле так не считает.

То, в чем убеждены все, — так это в том, что наши взгляды на демократию, математику, физику. Бога и тому подобные ве­щи всегда ко благу было бы привести в связный вид. Зачастую само по себе связное обобщенное обозрение заставляло нас ра­дикально менять взгляд на отдельные вещи. Но как раз этот приспособительный процесс приведения в целостный вид сильно запутан. Он не имеет ничего общего с платоновско-кантовским понятием обоснования. Это понятие включало обнаружение ог­раничений, доказательство необходимостей, поиск неизменных принципов, которым можно подчиниться. Когда выяснилось, что этих вынужденностей, этих необходимостей и принципов хоть пруд пруди, — по сути ничего не изменилось, кроме отно­шения к философам в культуре. Не-философам со времен Канта постепенно становилось все более ясно, что профессиональ­ный философ может подвести философский фундамент подо что угодно. Этим и объясняется, почему философия в наши дни становится все более изолированной от остальной культуры. Наши попытки обосновать одно и прояснить другое произво­дят на наших братьев-интеллектуалов из других областей всего лишь смешное впечатление.

489

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Часть III. Иррационализм

Мое рассмотрение проблемы релятивизма может показаться уводящим от реальных проблем. Может быть, релятивистов нет вовсе. Просто может быть «релятивизм» — всего лишь неправиль­ное имя для того, что многие философы считают столь спорным в прагматизме. Тем не менее во всем этом есть где-то реальная проблема. Она есть, но сформулировать ее и привести к виду, когда она будет поддаваться обсуждению с помощью доводов, — пока трудно. Я попытаюсь выявить ее в двух различных контек­стах — микрокосмическом и макрокосмическом. Микрокосмиче­ский касается философии в весьма ограниченном смысле — имен­но деятельности Американской философской ассоциации'. Наша Ассоциация традиционно была озабочена вопросом о том, долж­ны ли мы перемещаться и учить свободно, или должны придер­живаться определенных аргументативных и профессиональных рамок. Для меня самого эта проблема отлилась в форму вопроса:

можно ли быть прагматиком, оставаясь профессионалом. Макро-космический аспект относится к философии в более широком смысле — попыток привести все к единству. Это ведь выбор меж­ду позициями Сократа, с одной стороны, и тиранов — с другой, выбор между любителями бесед и любителями замешанной на самообмане риторики. Для моих целей достаточно выяснить, мо­жем ли мы оставаться прагматиками, не изменяя Сократу и не впадая в иррационализм.

Не слишком важный микрокосмический вопрос — о про­фессионализме — я обсуждаю здесь первым лишь потому, что его часто путают с гораздо более важным — об иррационализ­ме, и еще потому, что он позволяет сконцентрироваться на последнем. Вопрос о том, должны ли поучать профессора фи­лософии, рассматривался нашей Ассоциацией еще в первые де­сятилетия по ее создании. Джеймс полагал, что должны, сомне­ваясь лишь в том, нужна ли особая профессионализация в этой дисциплине. Артур Лавджой, мощный противник прагматизма, считал профессионализацию неоспоримым благом. Повторяя то, что было сказано одновременно Расселом в Англии и Гуссер­лем в Германии, Лавджой на заседании, посвященном шест­надцатилетию АФА, поставил цель — сделать философию наукой. Он хотел, чтобы АФА построила свою программу на основе хорошо структурированных дискуссий по строго определенным

'АФА — Ред.

490

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

проблемам, так чтобы в итоге все пришли к согласию относи­тельно того, кто победил в споре¹. Лавджой настаивал на том, что философия может либо поучать и пророчествовать, либо про­изводить «объективные, проверяемые и ясно изложимые исти­ны» — но не то и другое вместе. Джеймс должен был бы с ним согласиться. Ведь он тоже полагал, что нельзя быть одновремен­но и прагматиком и профессионалом. Однако Джеймс считал профессионализацию скорее потерей нервной энергии, чем три­умфом рациональности. Он не считал, что деятельность по взаимоувязыванию вещей есть нечто сходное с производством «объективных, проверяемых и ясно изложимых истин», хотя и не думал, что это так уж важно.

Эту битву выиграл, конечно, Лавджой. Кому же не понра­вится мнение, что философия должна как можно больше похо­дить на науку. Иначе ведь придется рассматривать семидесяти­шестилетнюю историю АФА как иллюстрацию к афоризму Гете:

следует быть осторожными в желаниях молодости, ибо они сбы­ваются в старости. Какая из установок будет принята, зависит от того, рассматриваются ли проблемы, о которых мы спорим сегодня, как вечные проблемы человеческой мысли — продол­жение споров Платона, Канта, Лавджоя — или как современ­ная попытка вдохнуть жизнь в мертвые схемы. Согласно Лавд-жою, различие между философами и другими представителями высшей культуры — того же порядка, что и разница между фи­зиком и профаном, не специалистом: различие создается не с помощью обсуждения искусственно придуманных проблем, а с помощью развития логичного и точного пути действия с реаль­ными проблемами. Сторонники прагматистского антиэссенци-ализма рассматривают проблемы, по поводу которых филосо­фы предлагают «объективные, проверяемые и ясно изложимые» решения, как исторические реликты, идущие от ошибочного просветительского поиска скрытых сущностей знания и морали. Эта точка зрения принята многими нашими друзьями-интел­лектуалами, которые видят в нас — философах-профессорах — впавших во временное ослепление людей, пытающихся до сих пор жить Просвещением.

'См.: Love/ay А. О. On Some Condition of Progress in Philosophical Inquire // The Philosophical Review. V. 26. P. 123 — 163 (особенно заключительные страни­цы). Я обязан ссылкой на статью Лавджоя Даниелу Дж.Уилсону в его яркой работе (Wilson D.J. Professionalization and Oiganised Discussion in the American Philosophical Association, 1900—1922 // Journal of the History of Philosophy. V. 17. P. 53-69).

491

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

Я упомянул об узкой проблеме профессионализации не для того, чтобы склонить читателя на ту или иную сторону, а для того, чтобы выявить источник страстных возражений против­ников прагматизма. Они, видите ли, убеждены, что разговор, беседа необходимо имеют целью соглашение и рациональный консенсус, что мы разговариваем для того, чтобы сделать не­нужным последующий разговор. Противники прагматизма убеж­дены в том, что разговор имеет смысл только в том случае, если верна Платонова теория припоминания, то есть если у всех нас где-то внутри есть одинаковые общие исходные пункты, с ко­торых начинается мышление, и если мы признаем словарь, в котором все они прекрасно формулируются, — стоит только однажды их услышать. Ибо только если верно нечто подобное, разговор имеет цель. Сторонники идей Просвещения надеются найти такой словарь ^- так сказать собственный, естественный словарь природы. Лавджой, считавший себя «неисправимым Aufklarer¹», собирался продолжить осуществление этого проек­та. Действительно, лишь если мы согласуем мнения по поводу такого словаря, можно будет свести разговор к обмену довода­ми, к поиску «объективных, проверяемых и ясно изложимых» решений подобных проблем. Так, противники прагматизма рас­сматривают прагматистское пренебрежение по отношению к профессионализму как пренебрежение по отношению к кон­сенсусу, к христианской и демократической идее о том, что каждое человеческое существо несет в себе зерна истины. Праг-матистская установка кажется им элитаристской и дилетант­ской, больше напоминающей об Алкивиаде, нежели о Сократе.

Спор о релятивизме и профессионализме — всего лишь не­уклюжие попытки сформулировать эту оппозицию. Действитель­ное и весьма страстное противостояние возникает по вопросу о том, предполагает ли наша лояльность по отношению к другим представителям рода человеческого существование чего-то пос­тоянного и внеисторического, что объяснит, почему мы долж­ны продолжать разговаривать по-сократовски, — нечто такое, что обеспечит движение к согласию. Ибо противники прагма­тизма убеждены: вне такой сущности и без таких гарантий со­кратическая жизнь не имеет смысла; прагматик для них — то же, что циник. Таким образом, микрокосмический спор о том, как должны разговаривать профессора философии, сразу при­водит к макрокосмическому спору: можно ли быть прагмати-

'Просветителем. — Прим. перев.

492

^ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА

ком, не будучи иррационалистом, то есть сохраняя верность Сократу.

Столь острым вопрос об иррационализме стал в наше время потому, что в нем выражается та тайная обида, которой грешат против Сократа, и которая отвращает от любого разговора и общения. Нашу европейскую интеллектуальную традицию те­перь бранят кому не лень либо как «всего лишь концептуаль­ную», либо как «только оптическую», либо, наконец, как «ско­ванную абстракциями». Иррационалисты же используют такие пустопорожние псевдоэпистемологические понятия, как «ин­туиция», «неартикулированный смысл традиции», «голос кро­ви» или же «выражение воли угнетенных классов». Наших соб­ственных тиранов и бандитов ненавидят и осуждают больше, чем тиранов и бандитов более ранних времен, ибо, прибегая к ложной и обманывающей их самих риторике, они начинают выглядеть как интеллектуалы. Наши тираны пишут свою фило­софию по утрам, а по вечерам пытают. А наши бандиты то по­читывают Гельдерлина, то бомбами превращают людей в кро­вавое месиво. Потому-то наша культура и цепляется более, чем когда-либо, за надежды на Просвещение, за надежды, которые некогда заставили Канта сделать философию формальной, стро­гой и профессиональной. Мы все еще надеемся на то, что фор­мируя верные концепции разума, науки, мышления, знания, морали — концепции, которые выразят их сущность, мы смо­жем защититься от иррационалистической злобы и ненависти.

Напрасные надежды — скажут прагматики. Сократовы доб­родетели: готовность к беседе, благожелательное внимание к чужим речам, взвешивание последствий наших действий по от­ношению к другим — все это, с их точки зрения, всего лишь нравственные добродетели. Посредством теоретического ис­следования их нельзя укрепить настолько, чтобы они стали сущ­ностью. Иррационалистов — тех самых, что предлагают нам мыслить кровью, — не опровергнешь лучшей оценкой природы мысли, знания или логики. Прагматики скажут, что разговор, продолжать который мы должны в силу морального долга, — это всего лишь наш проект — европейская форма интеллекту­альной жизни. У него нет ни метафизических, ни эпистемоло-гических гарантий успеха. Более того, — и это как раз решаю­щий пункт — мы не можем знать, что значит «успех», помимо простого «продолжения». Мы разговариваем не потому, что у нас есть цель; напротив, сократическая беседа — это деятель­ность, которая сама и есть своя собственная цель. Противники