Geum.ru

«особого»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   42   43   44   45   46   47   48   49   ...   66
2

Лозин — само радушие и хлебосольство, эдакое воплощение божества домашнего очага в художнической шкуре.

И все вместе они — совсем не „мы“, т. е. никакого цельного сборища собой не являют. Каждый сам по себе значительная персона и только тем в компании занимается, что себя самого представляет.

Разговор об отъезде идет — туда, на Запад. Сапгир — против, и категорически против! Он разбушевался. Стучит кулаком по столу, возмущается, рычит: „Нечего там, на Западе, русскому поэту делать! Никому он там на хуй не нужен, даже себе!“

Стесин одной рукой гладит по толстой заднице лежащую на диване девицу, которая всем своим сладостным мурочкиным видом молчаливо изображает уютную апатию, другой — ритмично машет перед носом „нашей первой группы“, словно отгоняя от него, бедолаги по жизни, ядовитые вопли обезумевшего Сапгира.

Гробман злобно щурится и что-то вскрикивает невпопад про сионизм, выражая тем самым свое неодобрение и крайнюю степень неприязни к Сапгиру.

Лимонов, напротив, блаженно улыбается, будто пребывает в легком трансе. И кажется, что удивленно-вопросительное выражение, всегда присутствующее на его лице как несмываемая клоунская маска, сейчас именно должно воплотиться во что-то конкретное, осмысленное и очень существенное… Вот бы только ему с силами собраться.

„Наша первая группа“, затаившись, ждет своего часа.

Лозин видно, что блаженствует. Упиваясь ароматами замечательной застольной беседы гениев, он изредка вставлет реплики, умело регулирует степень накала страстей. Июо понимает, что всякий спор — начало драки, а в зрелом возрасте, согласно совету покойного Конфуция, совершенномудрый должен воздерживаться от драк.

И тут вот Стесин, который тоже драк не любил, ибо в любой потасовке его именно всегда и норовили прибить, начал курить фимиам Лимонову, да и себя заодно нахваливать:

— Хороший человек Лимонов, но жить ему трудно, ох, как трудно! Мыкается по друзьям в надежде рубль другой перехватить, чтобы скрасить, только скрасить! — бытие свое насущное. А что имеет? — ничего, нуль обглоданный. Ибо так записано ему свыше верховными советскими властями. И только у Стесина, у одного только замечательного русского художника Виталика Стесина, — заметьте! — может Лимонов свой кровный рубль всегда получить.

Лимонов никак не реагировал на стесинскую эскападу и только лишь с определенной периодичностью, как жаба на охоте, выжидательно сжимал и разжимал веки из-под своих очков-кругляшек. Сапгир явно Стесина не слушал, а Гробман напряженно слушал Сапгира.

И тут вдруг все перемешалось в гостеприимной квартире Лозина.

„Наша первая группа“, не выдержав, видимо, накала страстей, с боевым кличем „Эх, еть-переметь!“ пустился плясать вприсядку, демонстрируя при этом, что Стесина он не только за русского художника, но даже и за говно не считает, и еще — свои чудовищного размера валенки без галош.

Стесин взвизгнул — это девица, которой он, изловчившись, залез под трусы, ловко двинула его ногой.

Гробман плюнул в Сапгира.

Талантливый Сапгир, исчерпав свой словарный запас, ухватился за стул, с намерением использовать его как увесистый аргумент в дружеском споре.

Лозин реагировал быстро, твердо, без суеты, по-хозяйски обходительно и обстоятельно. Он повис на руке у запальчивого Сапгира, успокаивая его, как расшалившееся дитя, рассуж-дением отвлеченно-метафизического характера. Одновременно ему удалось перевести мысли прагматичного Гробмана на обдумывание различных вариантов обмена иконами. „Первую группу“ отвлек он шизоидным культурным проектом: поехать на Север, спасать деревянные церкви, которые там безбожно горят. Стесину напомнил, что в него какая-то американка влюблена по уши, а Лимонову подбросил идею — в художественной прозе недюжинные силы свои приложить...

И все улеглось само собой.


Мои знакомые самых различных времен сидели за столами


Они спутались и смешались как волосы влюбленных

или как песок или как что-то


Нравились друг другу удивительно разные люди

Подпрядов беседовал с Сапгиром рассказывал ему

как он вытаскивает утопленников

Сапгир слушал его и с восхищением бил себя руками по животу.

К их беседе прислушивался Брусиловский

рядом с которым сидела Вика Кулигина

и умильно смотрела на него

льстивым преклонным взором. круглыми коленками


<...>


Вдруг воздух огласился ругательствами

и вообще произошло замешательство.

В лисьей шапке с волчьим взором

взбудораженный и тоже нетрезвый

появился поэт Леонид Губанов.

За ним шел поэт Владислав Лен

и пытался осторожно урезонить его. ничуть не удавалось


<...>


Освещаются окна. В одном из них виден художник Андрей Лозин

который играет на скрипке стоя перед мольбертом.

Его жена Маша склонилась над швейной машинкой.

Возникает рубашка для Сапгира1.


О, как прав был тогда буйный Сапгир! И как жаль, что никто не прислушался к запальчивым пророчествам сего прозорливого поэтического гения!

Впрочем, кто вообще тогда кого-либо слушал, кроме себя самого, кто прислушивался к чему-либо, кроме голоса своей собственной гордыни?!

До сих пор у меня в ушах этот крик стоит. Я, мол, поэт или же художник андеграунда, или то и другое одновременно. Мы — новый русский авангард, который покруче старого будет!

Значит, нам туда дорога — где молочные реки да кисельные берега, да шведские столы, да халявные банкеты, да свобода без конца и края. А мудак Сапгир пускай себе остается в „совковом“ говне, детишек увеселять.

Вот она — мнимая прелесть ложного очарования.

Помню, как спросил я Эдика Лимонова:

— Ну на кой черт ты на Запад уезжать собрался? Что ты, русский поэт, там делать будешь? Они своих-то поэтов всех напрочь извели, а тут ты припрешься.

А он посмотрел на меня, по-детски серьезно и вместе с тем беззаботно, своими