«особого»

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 5. блестки памяти
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   66
^

ГЛАВА 5. БЛЕСТКИ ПАМЯТИ



Тут я проснулся и лежа в темноте, стал думать не о сне, а как бы в развитии его, перебирая в памяти всякую всячину, что всплывала откуда-то из глубины сознания яркими, порой не очень связанными друг с другом, живыми картинками.

Бывало приду к Ситникову в мастерскую — он вроде бы и работает, но ничего себе, на меня не сердится, пускает — и начинаем мы с ним обо всем на свете судачить. Главным образом, конечно, об искусстве разговор шел да о житейских всяких передрягах. Он всякие анекдотцы на бытовые темы очень ценил, типа тех, что Холин в стихах воспевал:


Где-то там — у Сокола

Дочка мать укокала.

Причина скандала —

дележ вещей.

Теперь это стало

В порядке вещей1.


Я жил тогда от него неподалеку — на Покровке, прямо напротив кинотеатра „Аврора“. Кино-театр был маленький, третьеразрядный, билеты дешевые, особенно на первый и последние ряды. По билетам и народец — в основном буйный молодняк, шпана окрестная. На вечернем сеансе всегда озоровали.

Помню, один раз кинули в экран недоеденным эскимо. Попало оно в физиономию „дорогого Никиты Сергеевича“, который бодрил передовиков производства в очередной кинохронике „Но-вости дня“, и залипло на ней. Зал очень оживился. Хрущев в экстазе: кулаком машет, горячится, а на лбу у него палочка от эскимо, гордо как „наш штык“, торчит, не отлипает. Пришлось сеанс прерывать и шваброй экран чистить.

Эту историю принес я Ситникову, что называется „горяченькой“, и он ею очень заинтересовался. Особенно восхитил его почему-то сюжет, связанный с изгнанием из зала бойких прыщавых юнцов, ответственных, по мнению стукачки-билетерши, за учиненное безобразие. Под восторженное хрюканье и блеянье зала их выволок за шиворот с последнего ряда сильно подвыпивший местный участковый. При этом хулиганы пытались оказать ему посильное сопротивление — всячески изворачивались и брыкались, утверждая тем самым примат индивидуального анархизма над социалистической законностью.

Подобного рода сюжетики Ситникова явно радовали. Он, пребывая обычно в раздраженно-гнусном настроении, сразу же приободрялся, начинал суетиться, покрякивать:

— Народец-то каков, а?! Молодежь-то преподлая какая пошла, а?! Вчера в букинистическом один очкарик Мандельштама спер. Взял вроде бы посмотреть. „Родственник мой“, — говорит. И с концами — ни его нету, ни родственника. Сам наблюдал. А продавец-то как убивался. „Я его, подлеца, — кричит, — знаю, его Мандельштамом зовут. Он тут все время ошивается. По виду ведь не скажешь, все «они» на одно лицо — интеллигентное. Начнешь выяснять, окажется, как назло, что из хорошей семьи “.

Вот, до чего эти „хорошие-то“ семьи доводят!

Но особенно любил Ситников истории из мира искусств — про однодельцев своих да про покойных знаменитостей.

— Слышали, чего Демухин отчудил?

— Нет, а что случилось?

— Да вот, организовал перемещение своей особы по воздуху, и лишь для того только, чтобы пивком побаловаться. Сам рассказывал.

Вышел, мол, утром из дома, с бидоном и в домашних тапочках. Дай, думает, быстренько за пивом сбегаю в соседний ларек. Приходит, а на дверях табличка „Пива нет“, все выжрали, значит, алкаши местные. Берет такси, едет во „Внуково“, там якобы всегда пивом торгуют. Но похмельное счастье горькое — пива нет. Тут слышит он, по радио объявляют: „Начинается посадка на рейс Москва — Ленинград“. Недолго думая, покупает Демухин билет, благо паспорт при нем оказался, и в самолет. Вот, думает, хорошо, слетаю я быстренько в Питер, с приятелем своим Женькой Рухиным повидаюсь. Рухин — это художник такой, тоже пьянь, его учеником считается. Заодно, мечтает, и пивка попью, там рядом с Женькиным домом большая пивная есть.

Прилетает в Питер. Женьки дома нет. Пропал куда-то, гад. Пива однако сколько хочешь, пей не хочу. Но Демухину от таких потрясений излишеств уже не требуется. Выпил он для порядку пару кружек, бидон заполнил и прямиком в Эрмитаж — культурой опохмеляться. Его сначала пускать не хотели, мол, к ним в тапочках нельзя, как-никак, а храм всяческих искусств. Но Савелий мужик упертый и обходительный — уговорил. Потом другая проблема началась: в зале испанской живописи его какая-то инквизиторша изловила. Сдайте, говорит, свой бидон в камеру хранения. А там принимать не хотят, с пивом, говорят, не берем. Однако ж Демухин и в камере хранения бабулек обаял, приняли-таки.

После Эрмитажа взбрело ему в голову еще к одному знакомому художнику в гости зайти, он его „Гольбейном“ прозвал — за породистую мясистость лица. Дом он еще с грехом пополам отыскал, а вот в какой квартире живет этот „Гольбейн“ да как его на русский лад величают, не помнит. Тут видит он идет навстречу интересный человек — в галошах, шапке и очках, волос длинный, вид вдохновенный. Он его останавливает и спрашивает: „Простите, не знаете ли случайно, где тут живет художник один?“ — и дает этого „Гольбейна“ подробное описание. Тот говорит: „Конечно, знаю, живет он здесь, но сейчас его дома нет, он уже неделю как на даче сидит“.

Демухин, конечно, расстроился, но разговор продолжает. И выяснилось, что новый его знакомец тоже художник и Женьку Рухина хорошо знает, и московских многих, меня, конечно. Естественно, что порешили они знакомство свое обмыть, купили пару бутылок и к художнику этому угощаться пошли.

Демухин рассказывает, что квартира у нового его знакомца была очень впечатляющая: повсюду банки с живыми змеями стоят, чучела покойных тварей да в придачу ученая ворона с поломанным крылом повсюду шмыгает и с подозрением на гостя смотрит, того и гляди в глаза кинется. Хозяин все любезно объясняет. Вороны, говорит, не бойтесь, она умная, а вот от той змеи подальше держитесь, она посторонних не любит, к тому же яд у нее очень едкий. Садитесь лучше рядом вот с этой змеей, она безвредная, хотя и толстая.

Я так для себя думаю, что это он его упреждал на всякий случай, если Демухин, накушавшись вина, по банкам шарить решит. Знает, видать, нашего брата, московских художничков-то, забулдыг игривых.

Посидели они мирно, поговорили о творчестве своем горемычном, и Демухин назад, в Москву, полетел. Говорит, что ровно в час ночи, жена его с бидоном и в тапочках назад домой впустила, и ничуть не удивилась, что он так долго отсутствовал. Знать, и не такое видала, бедняжка!


Морщинами избороздило лоб,

дрогнули красные веки

распустил губы пожевал

неожиданно всхлипнул по-детски

так и умереть недолго

в рыданиях слюнях соплях! —

так ему там хорошо