Geum.ru

«особого»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   66
1.


Гуков не раз с воодушевлением предрекал, что из таких вот историй, пережитых, или записанных со слов очевидцев, народится новое, национальное направление в русской литературе. Ибо начало ему уже положено — еще в прошлом веке, и самим Федором Михайловичем Достоевским, а это что-то да значит!

И это предсказание его оправдалось: появился вскорости „Один день Ивана Денисовича“2 а за ним — в „самиздате“ и остальная „лагерная проза“. И расцвела эта проза пышным цветом.

Однажды проявил все-таки Гуков, и весьма настойчиво, некоторую конкретную диссидентскую активность — предложил пойти с ним и другими „стóящими“ людьми на Красную площадь, чтобы продемонстрировать там „этим гадам“ наше категорическое „нет“ в связи с вторжением в Чехословакию.

Он даже конкретно время назвал, но никто из присутствующих, а это была довольно беспардонная, веселая, циничная, всезнающая и голодная компания, на боевое предложение его не откликнулся. „Стоящие“ люди на Красную площадь все-таки вышли, где их изрядно поколо-тил возмущенный народ. Однако самого Гукова среди них почему-то не оказалось. Может, осознал он под конец, что акция эта носила вовсе и не патриотический, а банально демократический характер, и вовремя отступился. Или были тому иные причины — кто его разберет, только, когда в „Русский чай“ забредал Вадим Делоне — хорошо ему известный молодой человек из когорты тех самых „битых“, Гуков сразу же тушевался и незаметно исчезал.

— Вы тут архитектуру местную воспеваете? Подслушал я вполуха, как вы сладко мурлычете, уважаемый Кара-Мур-р-р-за. А в это время товарищи ваши боевые, большевички огненные, Тургеневскую публичную библиотеку крушат и все, что рядом с ней понастроено! И ничего их не смущает: ни особняк этот старинный — чистейший „московский“ ампир, ни то, что это „первая“ публичная библиотека в Москве, где все, кому охота была, за бесплатно знаниями питаться могли... Ведь ваш же собственный горячо любимый вождь, товарищ Ульянов и, я не боюсь этого слова, Ленин здесь, в этой самой Тургеневской библиотеке образование свое незаконченное повышал. И причем на халяву, за счет московского трудового народа — купцов всяких там гильдий, которых он же в благодарность на корню извел.

И почему все мерзопакостности такого рода у нас процветают? Ответ прост: из-за отсутствия у русского народа национального самосознания. Вот французы, они хрен чего сломают. У них национальное сознание в печенках сидит! Они его с материнским молоком впитывают. Скажите мне на милость: крушили они когда-нибудь столь безбожно свой Париж? Нет, конечно. И евреев командовать не подпускают. Оттого и порядок сохраняется, и искусства всяческие процветают.

— Вы, Гуков, по обыкновению вашему маму с папой путаете. Библиотеку эту ломают как раз по причине наличия национального самосознания, точнее, его остевого качества — умения от своих собственных щедрот хапнуть и с размахом. Вас на эту тему еще покойный Николай Васильевич Гоголь просветил. И какой же русский человек, скажите, упустит золотую возможность: урвать „жареное“ — то, что плохо лежит? А в Мосгорисполкоме денежки лежат под реконструкцию города. От такого только глубоко нерусский человек отказаться может, да и то очень несознательный.

Позволю вам напомнить слова „отщепенца“ Чаадаева. „Любовь к Родине — вещь прекрасная, но есть еще кое-что и повыше — любовь к истине“. Рекомендую запомнить. Сказано не в бровь, а в глаз.

И еще: всякий „истовый христианин“, конечно, обязан иметь антиеврейские чувства. Однако полезно не забывать, а вам в особенности, что в этом он и представляет собой последний иудейский вывод. Впрочем, мне, пожалуй, пора. Портвейн я отспорил, а о чем-либо еще говорить с вами в таком гнусном тоне, не хочу. Мне это не по зубам, в буквальном смысле. Так что благодарю за компанию и до новых встреч в эфире. Кстати, Гуков, загляните в свой Брокгауз. Вам полезно узнать, чтó сей „эфир“ означает.

Уход Кара-Мурзы совпал с моментом полного опорожнения графинов, отчего Гуков переключился на изучение видовых особенностей сидящей вокруг публики. Одновременно он продолжал, адресуясь уже непосредственно ко мне, сердито зудеть, как потревоженный шмель:

— И с чего это люди глупеют так, а? Негибкость какая ума, даже трусость! „Полезен русский холод, брат Пушкин, но вреден Север“. Понятное дело — пострадал, так от своих же, от товарищей по классовой борьбе, устроителей светлого будущего. Ну, верно, дали раз прикладом по роже. Хохол-конвойный психанул, когда он из строя выпал, чинарик подобрать. Как говорится: за что боролись, тому и спасибочки скажем. Спрашивается: почему сейчас он протезы-то не носит? Всё уже позади. Товарищи простили, обласкали, прикормили. Вполне можно было бы и новыми зубами сверкать. Так нет же, тычет всем в глаза свое гнилье выстраданное: „Смотрите, завидуйте, я гражданин Советского Союза“. Глумится, но хитро так, сразу и не поймешь. И за всеми его ужимками обезьяньими одно и есть — перебитый хребет. Он же просто правды боится, как многие из ему подобных. Это состояние типичное. В особенности же распространено оно среди „либералов“, „демократов“ и им подобных — тех, что не краснеют обособлять себя в привилегированную аристократию мысли, в „интеллигенцию“, противопоставляемую своему же будто бы косному народу. Потому-то этот liberalismus vulgaris academicus для меня так тошнотворен, чистая блевотина.

Ты посмотри, ведь и любовь к Отечеству у них особого рода. Любят они свою страну и свой народ лишь в так называемом „общечеловеческом“ смысле, отвлеченном и неопределенном — как людей и только и лишь как место их общежития, а не как русских и Россию в их самобытном племенном и историческом смысле!

Вот и Кара-Мурза так любит, по-своему, разрозненным и потому бессильным индивидуальным чувством, либо еще чаще по готовому, иноземному, цензурою „высшей культуры“ одобренному шаблону. Словно с рождения не имел он никакого касательства к совокупному, веками, самою жизнью созданному и все еще не совсем убитому народному, родному воистину отечественному складу мыслей, чувств, желаний и упований.

Это и есть „еврейский“ тип сознания, промежуточный, расплывчатый. Иной раз кажется, что в нем „всечеловечность“ слышится, отголоски мировых бед. Но стоит только глубже копнуть, и сразу ясно, что нет в нем ничего существенного, т.е. цельного, органичного. Одни только соблазны да обольщения. Оттого так быстро эти космополиты-гуманисты прилепляются ко всему новому, залетному, так легко жертвуют своим „кровным“ во имя чужеродной утопии.

Скажи, кому из наших обезличившихся космополитов-гуманистов есть дело до собственно русского? Товарищ Сталин, хоть и был он, не спорю, и тиран и кровопийца, большой мудростью обладал и суть болезни этой понимал правильно. И русский народ он любил, это факт. Мне сам Молотов об этом говорил: „Немцы Россией управляли, но народ русский не любили, а Сталин — любил!“. Потому, когда уже совсем за горло взяли и терпежу никакого не было, подтянул таки вожжи. Да вот беда, не успел дело до конца справить. Не дали. Перепугались соратнички — большевистское сучье продажное, и Вячеслав Михайлович Молотов в их числе.

Ведь для них, как ни крути, патриотизм был да и есть лишь низшая, вымирающая стадия развития любви общечеловеческой. Отсюда невиданное по размерам злых следствий для русских и России противоречие: крепкая, подчас даже самоотверженная вера в отвлеченный идеал, и рядом — наивное или упрямо-тупое незнание и пренебрежение действительностью, желание блага своему народу и родине и одновременно полное непонимание, что такое свое, отечественное...

Вот от этих-то противоречий дьявольских и проистекает неопределенность характера, бабий норов товарища Кара-Мурза. Он, словом, сам себя высек, а посему и является потерянным междометием в квадрате. С такой хилой конституцией за державу не постоишь. Здесь непременно должны быть бульдожья хватка, стальная убежденность да упорная борьба.

— Кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская... Ну, уж чего-чего, а этого добра у большевиков всегда хватало.

— Хватало да не всегда. Было да сплыло. Потому что прицел оказался кривой, а спохватились поздно. Сам посмотри, что вокруг творится. Большевики деградировали и, можно сказать: „Слава Богу“, но вот вожжи-то они отпустили, а подхватить их некому. А если и есть здоровые силы, которые могли бы подхватить и выправить все, да им не дают. Держат, суки, за горло и не пущают. И несется держава наша в бездну, сердцем чую, не устоит.

— И кто кого за горло держит, не пойму что-то. Ты, Гуков, как ветхозаветный пророк стал, все загадочками говоришь. Так и в блаженного превратиться недолго или в попугайщика. Я на юге такого дядю видел. Сидит у него на плече попугай и билетики из шапки вытаскивает. А в билетиках написано что-нибудь туманно-мистическое: „Жди, родная, дело будет“. Дамочкам очень нравилось, платили охотно.

— Ты зря зубоскалишь. Понимаешь и даже очень хорошо понимаешь, о чем я толкую. У тебя ведь чутье есть, я вижу. Только лень тебе подолгу задумываться, молод еще. Юношеская гиперсексуальность всё забивает. Но ничего, это пройдет, ты меня еще добрым словом вспомнишь. Кстати, ты мне как-то свои рисунки показывал и все жался, будто тебе стыдно, что ты такими глупостями занимаешься. Зря ты себя боишься, рисунки у тебя приличные. Ты ко мне прислушайся, я много чего видел, у тебя талант есть, вот и развивай его.


„Пиши скромные русские старинные монастыри. Но точности документальной не блюди. Она безнадобна. Эскизов никогда не делай, ошибок не бойся — их все равно не предусмотришь. Изготовляется эта картина обычно веником или половой щеткой из корыта с водою и пары тазов с синевато-черной и белой темперой при максимальной распущенности краски. Можно взять дополнительно третий таз с умброй натуральной, рядом приготовить набор гуашевых плакатных красок. Сперва холст надо как попало сделать сизо-серым. Начинай нагло, безответственно и по-хамски и быстро войдешь во вкус“.

(Из письма В. Я. Ситникова)


— Спасибо, старик, на добром слове. Ты на шутки мои не обижайся, я весьма прилежно тебя слушаю. Но и ты сам себя послушай. По всему выходит, что мы, русские, стадо безвольных и безмозглых баранов. За нас кто-то по-сторонний все решает — куда хочет, туда и гонит. Согласись, что это оскорбительно. Кстати, тут на днях Делоне заходил. Сидели, как водится, беседовали. По ходу дела он насчет твоих рассуждений высказался. Причем весьма остроумно.

У Гукова, говорит, всегда получается, что живет в России только один, довольно-таки малохольный народ — „русскими“ называется. И его, несчастный народ этот, пасут какие-то хитрожопые дяди, по натуре своей — подпольные евреи. Делают они это так неумело, что порой, того и гляди, напрочь удушат, а в другой раз наоборот — так распустят, что державный поезд вот-вот под откос пойдет. Все это,— продолжал Делоне — мягко выражаясь, заблуждение мятущейся души, причем весьма серьезное и даже роковое. Ибо помимо русского стада обретается на необъятных просторах нашей любимой родины тьма тьмущая всяких народов и народцев. И все они имеют свои проблемы и претензии. И друг к другу, и к нам, русским, как самому многочисленному племени. По всему выходит, что проблема здесь в другом состоит: каким образом между собой договориться и какую такую идею найти, чтобы на ней всех повязать удалось. Вот она-то и будет настоящая русская идея. А без этого — одни только подозрения провидческие да страхи желудочные: как бы чего не вышло.

Коммунисты, кстати говоря, такую идею нашли и на ней сегодня все вполне добротно держится, но только снаружи добротно, а внутри гниль одна. Ибо — тут, знаешь, Делоне аж раздулся от благородного пафоса — без свободы персональной, личностной, никакого осмысленного душой и сердцем единения не добьешься. Мол, есть такие русские, которым постоянно кажется, что некоторые злоумышленники лишают их основополагающей Истины. Это у них таким образом атавистический синдром „таинственной славянской души“ проявляется.

Дальше он тебя впрямую полоскать начал. Наш общий приятель, Гуков — вот, мол, кто из их числа будет. Он все философский камень во вражьем стане ищет, а про таблицу Менделеева — вполне гениальную русскую придумку, похоже, что и слыхом не слыхивал... И так далее, в том же духе. Владимира Соловьева цитировал, твоего любимца. Мол, Гуков не хочет понять той простой вещи, что для показания своей национальной самобытности на деле нужно и думать о самом этом деле, нужно стараться решать его самым лучшим, а никак не самым нациаональным образом. Если национальность хороша, то самое лучшее решение выйдет и самым национальным, а если она не хороша, так и черт с нею!

Я тебе его высказывания вкратце передаю, он тут долго витийствовал, но, в целом, ты уж извини, все излагал убедительно.

— Хм, Делоне, конечно, некоторые вещи верно подметил, мужик он толковый, но того же поля ягода, что и Кара-Мурза. Все на Запад пялится, мечтает за его счет пузо наесть. Во всех его разглагольствованиях только одно верно — упускаю я порой из виду инородцев наших. А все потому, что русский народ — остевой, он стержень всей державе нашей будет. И что боль моя о нем в первую очередь! Это не легкомыслие у меня, не минута, ибо я русский, и о своем кровном жжет душу, гнетет душу! Инородцы же наши „родные“, им-то что? Уж они-то как раз и выживут, выпутаются из всех передряг — за наш счет, а русский народ погибнет — в пьянстве, в распутстве, сводничестве, малолетнем грехе. И от того, что слабинку свою постоянно лелеет, а инородцев подраспустил. Должны „горлом“ они железный захват наш повсеместно ощущать и не трепыхаться! Тогда только и смягчатся взаимные обвинения да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обви-нений, мешающая ясному пониманию вещей и сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! Понятно тебе?


„Повторяю и напоминаю. Мы все очень отстали уже от спокойного и тихого созерц-цания неподвижных зрелищ, таких как картины и скульптуры. ...Надо уметь извлекать из зрелища всю его силу. Вкусную еду надо есть досыта. А чтобы еще больше ощутить радости, надо есть натощак. Вот как!“

(Из письма В. Я. Ситникова)