«особого»
| Вид материала | Документы |
- А. Горяшко Биостанция особого назначения, 171.9kb.
- Nterface. Впрочем, если для Вас это открытие, то дальше читать особого смысла нет, 140.5kb.
- 1. Наклоняйте голову вправо, влево, вперед и назад выполняйте наклоны без особого напряжения, 183.22kb.
- Самбурская А. Птица особого полета : [об истории создания «Чайки» рассказывает, 83.47kb.
- I место и роль психодиагностики в системе научного знания, 518.62kb.
- Вопросы к экзаменационному зачету по дисциплине: «Политология», 34.64kb.
- -, 362.51kb.
- Законотворчество, 255.33kb.
- Владимира Путина "Быть сильными: гарантия национальной безопасности", 43.91kb.
- Законодательное собрание красноярского края, 90.4kb.
— Знаю, знаю. Кто только у Коровина не учился! Хороший он художник, первоклассный, можно даже сказать, и смылся вовремя — значит, понимал, что к чему. А как приглядишься к его ученичкам повнимательней, так дрожь берет: ведь это он всю стальную гвардию соцреализма выковал! Один Кацман, прости Господи, чего стоит. А Чернышев ваш, он все больше целомудренных девочек-комсомолочек портретирует. Чистейшей воды романтик наших будней трудовых. Посмотришь ну, прям монашки будущие. А на деле что? — одно блядье. Вы вот говорите: из „Маковца“, а что это за товарищество такое было, толком не знаете. Я же со многими, кто в него входил, знаком лично, и вот что вам могу сообщить. После революции на наших художников озарение сни-зошло — поняли они вдруг, что пришла пора храм „истинного“ искусства возводить. И чтобы непременно из нашей, сугубо национальной почвы храм этот возрос. Даром что во Франции и Германии они всему уже обучились, можно на всю Европу положить с пробором. Вот Фонвизин, Шехтель-младший, он же Жегин, Синезубов, Зефиров, Пестель, Чекрыгин, Рындин да ваш Чернышев — до чего фамилии заскорузлые, аж язык дерет! — и образовали товарищество. Название ему придумали „Маковец“, что означает, к вашему сведению, головка Божьего храма. Они и журнальчик под таким названием стали издавать и в нем тиснули свой манифест „Наш пролог“. У меня журнальчик этот имеется, могу вам сейчас из него кое-что интересное зачитать.
Ситников нырнул в свою спальню-ухоронку, и через несколько минут вышел оттуда с каким-то старым журналом в руках.
— Вот, например, послушайте: „Мы видим конец искусства аналитического, и нашей задачей является собрать его разрозненные элементы в могучем синтезе. Мы полагаем, что возрождение искусства возможно лишь при строгой преемственности с великими мастерами прошлого и при безусловном воскрешении в нем начала живого и вечного. Наступает время светлого творчества, когда нужны незыблемые ценности, когда искусство возрождается в своем бесконечном движении и требует лишь простой мудрости вдохновенных“.
Ну, чем тебе не воскресная проповедь по случаю „годовщины Великого Октября“? Тьфу! Недаром, говорят, что „идеологом“ при них отец Павел Флоренский состоял. Это такой знаменитый поп-философ, которого большевики на Соловках до смерти уходили. Впрочем, его церковники то-же не любят. Наши попы никаких философов не жалуют, а из своего сословия — в особенности. Флоренский, кстати говоря, в искусстве разбирался хорошо, главным образом, конечно, в иконописи, и много по этой части толковых работ написал. Рекомендую вам прочесть. У Гукова они точно есть, попросите. Он еще вам будет „Столп и утверждение истины“ совать — эдакий огромный талмудище, но эта книга для меня лично чересчур сложноумственной показалась, не осилил.
Был Флоренский единственным из всех старых философов, кого большевики не выслали на Запад, как непримиримого врага2. Всех его приятелей — Сергия Булгакова, Бердяева да Шестова в одночасье выперли, а он остался. Кстати Шестова звали на самом деле Лев Исаакович Шварцман. Но и это ему не помогло, выперли за милую душу. Большевики тогда еще добренькими казаться хотели: не душили, а изгоняли. Флоренскому же потому так „повезло“, что был у него в приятелях „железный“ Феликс. Да-да, тот самый Феликс Эдмундович Дзержинский, козлобородый убийца, с кого поэт Маяковский рекомендует всем умственно одаренным юношам, — не примите в данном слу-чае на свой счет, — жизнь делать. Дзержинский-то, говорят, за него и поручился. В те годы московский обыватель, казалось бы, уж ко всему привык, но тут балдеж был пол-ный. Судите сами. Из Кремля открытый правительственный автомобиль выкатывает. В нем карающий меч революции возлежит — сам председатель ВЧК, тов. Дзержинский. А рядом с ним — мать честная! — поп в рясе пристроился и „совесть партии“ беседой ублажает.
Но тут стал крепчать советский ветерок. Сметливые же „маковчане“, и в первую очередь Чернышев ваш, именно по этому ветру нос держали. Быстро смекнув, что такое „незыблемые ценности“, и как они с началами „живого и вечного“ теперь сопрягаются, запели они во весь голос в нужной тональности. Рындин, тот к театру примазался, „народным художником“ стал, Сергей Герасимов — отцом советского пейзажа, а вот Чернышев, человек от природы робкий, пошел профессорствовать да смальтовые фрески изобретать, чтобы на них божественные лики новых вождей воссиять смогли. Оттого я и не пойму, что это ему на старости лет утомительно портретик Ленина-то сварганить. Ведь поднаторел уже. Чик-чак левой ногой. Эйн, цвей, дрей — лысина, усы, борода... — готово, полный комплект. Кто там особо вглядывается! А иконки живописать — труд большой. Небось, черти не подпущают.
— И чего это вы, Василий Яковлевич, на человека окрысились так. Он очень милый старичок. Маленький, беленький такой, весь светится. И говорит ласковым голосочком. Ну, вылитый тебе святой старец. И жена у него ко мне очень приветливо относится, что, не скрою, тоже приятно. Чернышев в своем раннем периоде художник интересный — настоящий авангард. К тому же он признанный знаток мозаики, иконописи и вообще русских древностей. Этим, собственно говоря, и кормился. В комиссиях по реставрации памятников культуры консультировал. Увещевал товарищей, сдерживал, чтобы они особо не буйствовали. Жил скромно, делал, что мог. Выше головы ведь не прыгнешь. Это вы у нас один и есть герой.
— Ну, чего ехидничаете-то? Ничего я не окрысился! Так, к слову, по ситуации, сказал кое-чего, а вы уже сразу — заступаться. За батьку своего заступайтесь, тоже мне Павлик Морозов!
— Ладно, ладно, Василий Яковлевич. Вы мне лучше скажите, что это за Чернышев у Малевича подвизался?
— Чернышев? Какой еще Чернышев? — это я оговорился, а вам бы только зацепить, образованность свою показать... Кудряшов это, Иван Алексеевич, и живет он неподалеку от Арбата. Могу вам телефончик дать, позвоните. Он человек ласковый, доступный и художник интересный... был. Был да и сплыл, впрочем, сами все углядите.
Звонить я Кудряшову не стал, и попал к нему, что называется по случаю, вместе с одним коллекционером, который водил дружбу с моей тетушкой.
Это был разговорчивый, немолодой уже человек с простыми манерами и чуть плутоватым, „оценочным“ взглядом. Ездил он на „Волге“, но собирал не антиквариат, как положено человеку с достатком, а художественный авангард — искусство не официальное, а потому и не коммерческое.
Впоследствии, когда мы с ним поближе сошлись, и стал он и мои работы приобретать, узнал я, что он по профессии адвокат, причем в Москве известный. Как коллекционер был он человеком хватким и с хорошим вкусом, посему при случае мог быстро ухватить кое-чего, ловко обойдя конкурентов, вроде академика Мясникова и даже самого Костаки.
Соперничество их разворачивалось на „вырубках“ русского авангарда. Здесь они обхаживали последних из могикан или же „опекали“ семьи давно почивших в бозе мастеров, стремясь при случае оказать дружескую помощь нуждающимся, т. е. урвать что-нибудь эдакое и, естественно, за бесценок.
К таким вот собирателям, но нового совсем уже поколения, относился и некто Русанов. Молодой, энергичный человек он даже у меня, тогда еще совсем неопределившегося художника, охотно брал работы, впрочем, всегда задаром, по дружбе. Жил Русанов в коммунальной квартире, где вместе с женой и общим с ней младенцем владел одной комнатой, сплошь — от пола и до потолка — завешенной картинами „нового авангарда“. Кого там только не было: вся фамилия Кропивницких и Рабин в придачу, Зверев, Яковлев, Тяпушкин, Гробман, Харитонов... и, конечно же, Вася Ситников.
Еще были в этой комнате скульптурные объекты, а также отдельные предметы явно не антикварной мебели, как то: кровать-диван, столик и платяной шкаф, заваленный сверху какими-то рулонами бумаги художественного происхождения и папками с графикой. Вот, кажется, и все.
У посетителя, желающего ознакомиться со знаменитой коллекцией „нового“ авангарда, от просмотра картин в столь уплотненном живописью пространстве довольно скоро появлялась рябь в глазах.
Затем коллекция в интерьере начинала казаться одним огромным пятнистым полотном.
Когда чувство одурения становилось невыносимым, и посетитель испытывал такое страдание, что и смотреть на это было жестокостью, от хозяина поступало предложение выйти в коридор, где напротив двери тоже висели картины, но не столь густо, вперемежку с оцинкованными тазами и другой домашней утварью.
Здесь гость несколько „отходил“ и начинал поспешно прощаться, одновременно выражая свои восторги любезному хозяину. Русанов принимал их как должное, всем своим видом давая понять, что хотя цену собранию своему он знает, однако мнение столь сведущего в искусстве человека, как данный посетитель, ему особенно лестно.
Пусть придет возлюбленный мой в сад свой
и вкушает сладкие плоды его