«особого»
| Вид материала | Документы |
- А. Горяшко Биостанция особого назначения, 171.9kb.
- Nterface. Впрочем, если для Вас это открытие, то дальше читать особого смысла нет, 140.5kb.
- 1. Наклоняйте голову вправо, влево, вперед и назад выполняйте наклоны без особого напряжения, 183.22kb.
- Самбурская А. Птица особого полета : [об истории создания «Чайки» рассказывает, 83.47kb.
- I место и роль психодиагностики в системе научного знания, 518.62kb.
- Вопросы к экзаменационному зачету по дисциплине: «Политология», 34.64kb.
- -, 362.51kb.
- Законотворчество, 255.33kb.
- Владимира Путина "Быть сильными: гарантия национальной безопасности", 43.91kb.
- Законодательное собрание красноярского края, 90.4kb.
В остальном вечер шел без излишней экстравагантности. Поэты читали стихи, насыщенные бытовой чернухой и желчным юмором. Благой-сын насиловал рояль. В прихожей распивали из горла спиртные напитки, обжимались, ржали, курили. Но никто не блевал.
И вот где-то в десятом часу, все почувствовали, что вечер, как ни странно, удался, пора и честь знать. Однако возбуждение было велико и расходиться не хотелось. Потому в разгоряченных искусством и алкоголем молодых головах возникла очередная гениальная идея. Мол, с музыкой и литературой все было в порядке, а вот живописи явно не достало. Необходимо тотчас пойти к кому-нибудь в мастерскую. Например, к Тя-пушкину, благо он тут под боком, на улице Горького же, мастерскую имеет, или к Брусиловскому на Кропоткинскую, или же к Неизвестному на Сретенку... Стали звонить всем подряд.
Тяпушкина в мастерской не оказалось, Брусиловский был мил, но негостеприимен, а Неизвестный сильно нетрезв. И вот тогда вездесущий Гуков предложил:
— А не пойти ли нам к Ваське Ситникову, уж он-то наверняка дома торчит?
И мы пошли. Здоровенной такой оравой, человек в сорок. Благой, Дмитрий Дмитриевич, тоже на радостях с нами увязался.
Шли мы по безлюдным бульварам. Осень стояла теплая, тихая, сухая. Звонко шуршала листва, созвездия круговращались и мерцали в незамутненном небе, желтовато-тусклый свет фонарей высвечивал монументальные купы столетних деревьев, под бдительным надзором которых застенчивые влюбленные упоенно блуждали по отрадным садам богини Венеры.
Не сговариваясь, по очереди, читали стихи: кто-то свои, но больше — Гумилева, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака... Все исполнены были восторгов и, ощущая необыкновенную сердечную теплоту к ближним своим и душевный подъем, видели вокруг себя все невыразимо прекрасным, добрым и до боли родным.
Некоторые парочки по простоте своей столь высокого накала романтической упоенности этой не выдерживали и, заприметив первый же уютный подъезд, отставали и скрывались в нем, как дети греха.
Если бы я был тараканом,
нашел бы себе тараканиху по вкусу,
свил бы с ней гнездышко поуютней,
и нарожал бы деточек помельче,
но числом побольше.
Токо тронь, гадина двуногая!2
Ситников, которому мы свалились, как снег на голову, встретил нас, стоя по обыкновению своему в просвете полуотворенной двери. На фоне хорошо освещенного коридора фигура его, в шляпе, пятнистой фуфайке и сапогах, смотрелась весьма внушительно. Он, видимо, из окна уже углядел, что народу привалило как никогда много, и быстренько подготовился. Проиграл в голове своей подходящую сценограмму, выбрал костюм и будучи во всеоружии, вдохновенно начал ломать комедию.
Когда мы уже почти взошли по лестнице наверх, нашим взорам представлена была замечательная в своем роде скульптурная аллегория, олицетворявшая „глубокую задумчивость“. Однако чувствовалось, что изваяние сие имеет человеческую природу, в душе которой борются два противоположных обоюдоострых желания — „гнать всех в шею“ или „просить заходить“.
Потеряв весь свой романтический задор, притихшие и оробелые, смотрели мы на странную эту фигуру умолчания, которая со своей стороны инквизиторски пытливо ощупывала взглядом наши онемевшие лица.
И вот, пребывая все в той же молчаливой задумчивости, фигура изобразила вдруг некое движение. Как бы машинально, но с притягательным для посторонних глаз упорством, одна рука ее, по-паучьи изгибая длинные узловатые пальцы, начала подробно исследовать свое облачение — донельзя засаленные и замызганные краской тонкие трикотажные штаны — в районе выпукло очерченных и весьма солидных на вид гениталий. Затем с той же естественной бессознательностью рука стала скатывать эти штаны вниз, наматывая их в толстый жгут, над которым с неотвратимым бесстыдством обнажался молочной белизны тощий живот, поросший омерзительной моховидной шерстью. Казалось, что заповедная лобковая часть, а за ней и все мужское естество фигуры вот-вот явятся наружу, с убедительной, чисто русской конкретностью указуя незваным гостям одновременно и направление, и место.
Теперь уже наша, вполне окаменевшая группа, изображала собой некую скульптурную композицию на тему „Не ждали“.
Однако все это длилось совсем недолго. Как только нервное напряжение зрителей достигло нужной степени насыщения и в воздухе явно запахло скандалом, Ситников во мгновение ока преобразился. Неуловимо быстрым движением он подтянул на себе штаны, снял шляпу с головы и, несколько картинно взмахнув ею, с улыбочкой, гримасничая, но, всем своим видом выказывая дружелюбие и гостеприимство, произнес: „Весьма рад, прошу проходить“.
Столбняк отпустил. Вновь ощутив улетучившиеся было острое радостное возбуждение, предвкушая нечто эдакое, если не пикантное, то явно необычное, каких-то острых, жгучих впечатлений, по привычке толкаясь и напирая, набились мы к нему в мастерскую.
— Прошу располагаться, кто как может, но только руками желательно ничего не лапать. И в карманы ничего класть не надо, тут все — лично мне необходимое, а мусора в доме я не держу. Вы не напирайте-то как ошалелые, не то там все повалится. Приличные же на вид люди, а вести себя не умеете. Аккуратненько так размещайтесь, чтобы всем видно было, и смотреть, чтобы было удобно, — возбужденно говорил Ситников, подпрыгивая, гримасничая и жестикулируя.
Потом начал он как бешенный, но при этом очень пластично, метаться из комнаты в комнату и картины таскать. Установил на мольберте вполне законченный „Монастырь“, а внизу, по бокам, еще пару холстов поставил и на полу лист графики разложил. Затем все, кроме „Монастыря“, утащил и новые работы принес. И так все время: покажет, и сразу же назад тащит — в потаенную берлогу свою.
Носится туда-сюда, из-под носа работы выхватывает — мол, нагляделись уже, пора и честь знать, но тут же к другой вещице подпихивает и спрашивает: „Ну что, нравится, здорово?“
Или:
— Здесь понимание требуется, глаз должен быть особый, натренированный! А еще очень важно, чтобы у вас, когда вы живопись лицезреете, не было никаких там бытовых волнений. Не думайте ни о разводе с женой, ни о покупке нового пальто или билета на футбол...