Geum.ru

«особого»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   66
1, вещь в себе! Недаром же ее „дед“ Кропивницкий в стихах воспевал.


Засолили жирную селедку —

Это разумеет всяк, кто пьян.

Хорошо, что выдумали водку...

Господи, нелеп твой балаган!


Впрочем, водкой вы не злоупотребляли. Вы — человек трезвого пути, не то что все ваши ученики — в массе своей одна пьянь. Помню, я ваши ехидные рассказики про них, особенно про Харитонова.

Мол, де возьмет Харитонов, да и подарит так вот запросто картину знакомому ценителю таланта своего. „Все, — говорит, — друг, порешили, теперь она твоя, повесь на стенку и наслаждайся вместе с семейством“.

Тот, конечно, рад до соплей, целуется, угощает. Потом, когда пройдет с месячишко, заявляется Харитонов поутру к хозяину и говорит: „Отдавай, гад, картину мою назад, хватит с тебя, налюбовался уже на халяву“. Приятель, конечно, в смятение приходит: „Да ты чего? Мы же договорились! Ты же подарил!“ А Харитонов знай свое: „Давай назад и баста!“

Ну, хозяин, конечно, откупиться спешит — той же монетой. Харитонов для порядку покочевряжится еще маленько и берет — утренняя жажда томит, не до разговоров. Так и пробавлялись. Друзей да ценителей, слава Богу, предостаточно, вот они мелким шантажом неугасимый пламень души и подпитывали.

А еще Харитонов нюх имел особенный на всякие празднования гостевые — свадьбы, крестины, поминки, юбилеи... Учует бывало, что в некоей квартире гульба идет, и туда. Звонит в дверь. Когда откроют,  в квартиру заходит и с прибаутками представляется: „Харитонов моя фамилия, художник я гениальный, но, конечно, не признанный, начальством обижаемый...“

Народ уже подшофе, и крепко. Однако видят, что и взаправду пришел человек необычный, оригинал. Говорит культурно и бойко, шутить умеет занятно, а начальство, оно, известное дело, хорошему человеку всегда нагадить норовит. Потому к столу зовут, подносят...

Случались, однако, и курьезы всякого рода. Как-то раз позвал Харитонов одного своего приятеля в гости. За беседою душевной вся наличность напитков была исчерпана, и тогда пригласил хозяин гостя на „охоту“.

Пошли. Долго метались по табору улицы темной, пока не учуял Харитонов подходящую на вид квартиру. Позвонил в дверь наугад и ждет, когда откроют. Приятель, как видно, был стреляный воробей, а потому отстал где-то на полпролета лестницы и наблюдает. Дверь приотворилась. Из квартиры ароматы всякие аппетитные донеслись, голоса возбужденно-радостные... По всему чувствовалось — гуляет народ вовсю, не подвело, значит, чутье Харитонова. А тот, вдохновившись, сразу быка за рога берет: „Позвольте представиться... Понимаю, конечно, что незваный гость хуже татарина, однако...“

И видит затаившийся дружок, что Харитонов, увлекаемый мощным рывком, буквально влетает в дверной проем. Он готов уже ринуться за ним, в чудесную эту квартиру, чтобы и самому вкусить дармовых наслаждений, как тут Харитонов оказывается исторгнутым вон: ополоумевший, полуослепший, с разбитым в кровь лицом. И волшебная дверь с треском захлопывается перед ними.

Поднявшийся с трудом на ноги Харитонов, отплевываясь и утираясь, ворчал: „Что значит, блин, не везет! К татарам попали, и прямо-таки на Рамадан этот их“.

— Зря это ты так про Харитонова, к чему такой сарказм? — сказал тут Демухин, оказавшийся по какой-то сонной прихоти опять рядом со мной. — Он человек болезненный был, это верно, но очень нежной души, и уж никак не сквалыга.

И Демухин, недовольно хмурясь, зашевелил бровями:

— Конечно, по пьяному делу мог он и начудить. Один раз, например, проспорил что-то и за отсутствием денег должен был согласно уговору выставить свою голую задницу в окно. Жил он тогда на Плющихе. Напротив его дома кинотеатр находился. И вот, когда по окончанию сеанса народ стал из кинотеатра выходить, влез Харитонов на подоконник, штаны спустил и своей голой задницей любителей кино поприветствовал. Интересно, что никто не обиделся. Все это забавно, но ни о чем из того, чем славился Харитонов, как художник, не свидетельствует. Это, так сказать, декоративная сторона жизни.

А что до Ситникова твоего, то уж он как никто другой цену себе знал. Ведь это он арт-базар в Москве закрутил! Сам заказы приличные имел, от дипкорпуса, конечно, и другим способствовал. Учеников держал. И именно в этом-то, заметь, а никак не в искусстве, весьма преуспел. Целый маскарад из жизни своей соорудил. Вот ты говоришь: „Дрянь всякую жрал“. Так это он для форсу. Всюду похвалялся, что на сорок шесть копеек в день живет, а сам на деле богатейший в Москве человек был, одно собрание икон чего стоило! А фарфор, серебро, резная кость, — в голосе Демухина явно чувствовались нотки зависти, как у собирателя, приглядывающегося к чужой коллекции, — всего и не исчислить, чего в ухоронках его имелось. Но что касается Харитонова, то не думаю я, чтобы Васька мог его чему-нибудь путному научить. Ты вглядись внимательнее в его картины, разве там есть что-либо от этой ситниковской размазни?


„Моему ученику, Сашке Харитонову, при его мамаше-портнихе я твердил и пророчил, что он скоро будет знаменитым русским художником! А мамаша обливалась слезами от смеха! А я ходил к нему на Смоленскую и делал свое дело. Я пробовал себя как фанатичного педагога — учителя и наставника. Сашка был для меня подопытным персонажем. Мне удалось выполнить поставленную задачу, когда я добился, чтобы он делал холсты на подрамниках около квадратного метра. Сашка, рядовой «алкаш», хам, и его равнодушие мучило меня. Я из всех сил носился с ним по знакомым, призывая купить его картины. Когда я никому не мог всучить их за десять, пятнадцать, тридцать, сорок рублей, я занимал деньги у Алпатова и даже у Чегодаева. И сам покупал эти картины. Около пятнадцати штук я у него купил. «Мальчик с вытянутой перед собой светящейся палочкой, со смычок длиною, конец ее светится, в карнавальном костюме идет по холмику, в полусумерках». Сейчас ей цена тридцать тысяч. Я всюду, где только мог, посылал к нему слоняющихся без дела. К нему стали ходить, смотреть разные знакомые, пошли всякие слухи... Сашка работал с увлечением, а я его наставлял... А теперь хоть расшибись, а имя Харитонова входит в историю современного русского искусства“.

(Из письма В.Я.Ситникова)


— Насчет Харитонова я спорить не буду. Каждый художник сам определяет, кто его истинный учитель. Толя Зверев, например, многие годы у Фонвизина в мастерской отирался, однако утверждал, что его учитель – Леонардо. Но то, что был «Васька-Фонарщик» в Москве фигурой заметной и у всех на слуху — это факт. Другой вопрос — почему он на все и вся озлобился так? Что дома все опостылело, это понятно, но он ведь и „новую жизнь“ ни сердцем, ни душой не принял. Казалось, лелеял себе тихую мечту о надежном куске и вот, когда уже было вцепился в него зубами, то сразу же и выплюнул — всю прелесть заграничного бытия взял да и отторгнул, как чужеродный орган.

— Хм, это верно, — согласился Демухин. — Поди, измерь глубь русской души! Ну кто ж его, этого самого духовного русского человека, разберет. Живет себе ни шатко ни валко, всем недоволен, собой тож, только и слышно: „Сколько во мне дурного, темного, грешного!“ и, кажется, так заленился, что превратился в своем же доме в приживальщика. Таким-то вот манером целую Империю в одночасье загубили! А все якобы оттого, что прозрели и увидели: „Чудище обло, озорно, огромно, стозевно, и лайя“1.

— Вот это вы правильно говорите, — сказал возникший опять возле нас Ситников. При этом смотрел он не на нас, а куда-то вбок. — Ведь все Америку догоняем, подлаживаемся, подлизываемся, завидуем... Нашли себе тоже райские кущи! Я про эту Америку всегда все точно знал и понимал, и поехал туда именно потому, что „так“ и нужно было.


„Я затеял великое дело. Суть-то в том, чтобы я сам, при самой придирчивой оценке своего труда — не за короткие сроки, а за несколько лет, сам, а не кто-либо, со всею убедительностью видел — я чемпион мира!“

(Из письма В.Я. Ситникова)


— Именно там, в Америке, должны были увидеть, что я профессор всех профессоров! Да вот не вышло. Всюду срань одна — куда ни ткнись. Разве это жизнь? Это колыхание струй и душевредительство.

А сам подмигивает вполглаза, по-заговорщицки, и бочком, бочком, осторожненько так от нас отходит.

Надоело, думаю, ему что ли разговоры долгие говорить? А ведь раньше-то любил да еще как!

Пока размышлял я себе таким образом, ушел Ситников, словно сгинул. Куда ушел? — черт его знает. Может прямиком в Нью-Йорк?

Говорят, что именно там, в городе, „где разбиваются сердца“, нашли его знакомые — в пустом номере дешевого отеля, уже давно отошедшим в мир иной. Говорят, что был он местными крысами сильно объеден. Говорят остались вещи: в рюкзаке — святые мощи. Вот тебе, бабушка, и Клондайк!2


„Около трех-четырех десятков причин привели меня к эмиграции. Главная — по-пробовать самоизоляцию, взвесить самого себя и попытаться определить цену се-бе, способен ли я конкурировать с натренированными умельцами Европы и Америки? ...Вот и решился... Я не учу язык, забил окна картоном, не моюсь и не стираю, сплю в роскошной постели из тряпья, которое натаскал с помойки, хотя мне и подарили полный мешок постельного белья, подушек штук шесть пуховых, матрацев тоже шесть, но я все возвратил. Сплю, не раздеваясь, иногда не разуваясь. Живу прямо как скотина, как Микеланджело. Ужасно давно именно так хотел попробовать жить. Выйдет ли что-нибудь хорошее или нет? ...Выходит“.

(Из письма В. Я. Ситникова)