5-6 2011 Содержание поэтоград

Вид материала

Документы

Содержание Я родился 22 июня 1941 года – 23 августа 1942 года Из Сталинграда нам удалось выбраться невредимыми Три фотографии Вместо заключения Литературное сегодня

Подобный материал:

• 7-8 2011 Содержание поэтоград, 3199.5kb.
• 9-10 2011 Содержание поэтоград, 3509.54kb.
• Содержание поэтоград, 7753.97kb.
• Москоу Кантри Клаб Москва, 2011 г. Содержание 1 содержание 2 общие положения 3 > закон, 1099.08kb.
• Сайфуллин Халил Хамзаевич учитель биологии, гимназии №9 г. Караганды Караганда 2011, 181.68kb.
• Информационный бюллетень osint №21 сентябрь октябрь 2011, 10964.94kb.
• Приказ №128 от 01. 09. 2011 Публичный доклад за 2010-2011 учебный год Содержание, 681.41kb.
• Жемчужины Адриатики 13 дней (поезд-автобус) Стоимость: 595, 42.06kb.
• Республика Беларусь, г. Минск, ул. К. Маркса, 40-32, 49.41kb.
• Содержание дисциплины наименование тем, их содержание, объем в часах лекционных занятий, 200.99kb.

Я РОДИЛСЯ
В СТАЛИНГРАДЕ…

Взяться за эти заметки меня побудили два обстоятельства. Во-первых, после победного 1945 года прошло уже более 65 лет, и с каждым годом всё меньше остаётся живых участников и свидетелей той страшной войны; уже появились мемуарные записки тех, кто в силу юного возраста воевать не мог, но хорошо помнит, как отразилась война на мирных жителях. И, полагаю, мне есть что сказать нынешнему читателю. Во-вторых – и это, пожалуй, главное, – история одной фотографии, автора которой мне недавно, возможно, удалось установить. Но – обо всём по порядку.


22 июня 1941 года – 23 августа 1942 года

Я родился в Сталинграде в 1936 году. Когда началась война, мне было чуть больше пяти лет. Конечно, детские воспоминания во многом отрывочны и, возможно, не совсем точны. Но некоторые события врезались в память довольно отчётливо. О них я и попытаюсь рассказать.

Мы жили в Сталинграде на улице Клинской, в доме номер 74, – совсем недалеко от центра города (сегодня это один из центральных районов Волгограда – Ворошиловский, так называемая Зацарицынская часть города, находящаяся южнее реки Царицы). Наш двор состоял из нескольких маленьких одноэтажных деревянных домов, в самом большом из которых жил мой дед – Курыкин Дмитрий Фёдорович, а в остальных домах жили его дети – три сына и две дочери, каждый со своей семьёй.

Хорошо помню воскресенье, 22 июня, когда объявили о начале войны. В комнате висела чёрная «тарелка» репродуктора. В тот день тревожный голос диктора сразу же привлёк внимание взрослых. После слов «через несколько минут слушайте важное правительственное сообщение» взрослые сразу заговорили о войне, о Гитлере… И «через несколько минут» самые страшные предположения подтвердились: началась война.

С тех пор в семье поселилась тревога. По домам начали ходить «органы», как их называли взрослые. «Органы» проверяли чердаки, изымали радиоприёмники и… велосипеды. Что касается радиоприёмников, то их изымали по всей стране – был соответствующий приказ Государственного Комитета Обороны, об этом много раз уже писали. Но я нигде не читал о том, что изымались ещё и велосипеды… А в Сталинграде было именно так.

Начались вызовы по повесткам и мобилизация. На нашей улице размещалась организация ОСОАВИАХИМа (предшественник ДОСААФ). Там ежедневно проходили занятия со взрослыми из гражданских: маршировки с «оружием» (деревянными макетами винтовок), обучение приёмам рукопашного боя, тренировки с надеванием противогаза… Нам, мальчишкам-дошкольникам, всё это было чрезвычайно интересно. Мы с большим удовольствием целыми днями играли в войну, подражая взрослым дядям и тётям.

Далее память чётко сохранила события лета 1942 года, когда немцы подошли вплотную к городу. Начались бомбардировки. В центре города были выставлены две большие неразорвавшиеся и обезвреженные авиабомбы. Центр города, как сейчас бы сказали, находился в пешеходной доступности, и папа водил меня смотреть их.

Довоенный Сталинград был в основном деревянный, и немцы бросали на город много зажигательных бомб – в городе было чему гореть. В нашем дворе появились большие деревянные кадушки с водой и длинные шесты с тряпками на конце – для тушения искр, падавших во время бомбардировок на крыши наших низких домов. Чёрная «радиотарелка» объявляла о начале и конце воздушной тревоги. Кроме того, на ближайшем четырёхэтажном здании – Доме грузчиков – была установлена сирена, которая надрывно выла, предупреждая о налёте. По приказу властей в каждом дворе были отрыты «щели» – окопы, в которых люди прятались во время налётов. Была такая «щель» и в нашем дворе. Помню, как громко и страшно выли сбрасываемые немцами бомбы. Мы это называли «психической атакой». В семье всё чаще стали говорить о погибших – в том числе о наших родственниках и знакомых…

Самым страшным днём во всей моей жизни был день 23 августа 1942 года. В тот день на город налетели целые тучи самолётов, и бомбёжка длилась почти до вечера. Из литературы знаю, что в тот день в бомбардировке Сталинграда участвовали семьсот самолётов, которые совершили более двух тысяч вылетов. Я эти тучи бомбардировщиков видел – и уже никогда не забуду. Армада самолётов летела с запада, разворачивалась где-то за Волго-Ахтубинской поймой – и затем уже обрушивала бомбы на город.

Помню: сначала привычно завыла сирена на Доме грузчиков. И тут прямо из-за этого дома показалась огромная туча из бомбардировщиков. А потом начался настоящий ад…

Мы спустились в «щель», отрытую во дворе. Моя сестра закрыла мне уши и накрыла своим телом. Но даже если бы маленькая бомба упала рядом с нашим окопчиком, это, разумеется, не спасло бы ни меня, ни тем более мою сестру… Самолёты отбомбились и улетели. Мы вылезли из «щели», чтобы посмотреть, где что горит и что ещё можно погасить. Мы уже было успокоились, и вдруг – новый налёт. И так – целый день.

В тот день, 23 августа, в наш двор ни одна бомба не упала (иначе я сегодня не писал бы эти заметки), но искры, летящие с соседних дворов и домов, подожгли и наши дома. Мужчины боролись с пламенем как могли, но огонь оказался сильнее. Все дома нашего двора сгорели дотла – только печные трубы остались. Взрослые едва успели спасти документы и небольшую часть вещей. Мы отправились в соседний каменный дом, где был подвал. В этом подвале в тесноте и темноте мы провели ночь.


Утром пошли домой и увидели пепелище. Двора не было. Я нашёл свой трёхколёсный велосипед со сгоревшими седлом и ободьями колёс без шин (детские велосипеды «органы» не изымали), но кататься на нём уже было нельзя. Сгорела и наша домашняя библиотека, но вот что врезалось в память: книги выглядели совершенно невредимыми, словно огонь их не коснулся. Но стоило лишь чуть дотронуться до этих книг – и они мгновенно превращались в груду пепла. До сих пор отчётливо, словно это было вчера, помню: на обложке одной такой книги был виден овальный портрет Суворова. Справа и слева от портрета были знамёна, стволы пушек. Но едва я дотронулся до обложки, как вся книга превратилась в кучку чёрной трухи…


Эвакуация

Ещё три дня мы провели в подвале у наших друзей и знакомых, где было тесно, как в улье, но всё-таки относительно безопасно. Днём мы ходили в свой двор и выкапывали свёклу, которая испеклась прямо в земле и ничем не отличалась от варёной. И это была единственная еда.

Вспоминаю всё это сегодня – и никак не могу понять: чем же питалось в те дни остальное население города? Ведь в Сталинграде не было централизованного распределения продуктов, как, например, в осаждённом Ленинграде. Ещё задолго до 23 августа был разбомблён элеватор, находившийся в самом центре города. Когда он горел, люди было бросились к нему, пытаясь собрать хоть немного горелого зерна, но охрана их не подпустила: считалось, что охрана «борется с мародёрами». Точно так же было с продуктовыми магазинами и вагонами с продовольствием, если в них попадала бомба, тут же выставлялась охрана, чтобы люди ничего не могли подобрать. Охрана пожар не тушила – да и не могла она его потушить! – и всё сгорало дотла. Зато наверх местное начальство могло с гордостью доложить: «Мародёрства допущено не было…»

А 27 августа нам посчастливилось перебраться через Волгу в район Тумака (этот населённый пункт и сегодня так называется). «Посчастливилось» – сказано с большой натяжкой. Немцы постоянно бомбили переправы и суда на Волге. Волга горела, так как выше по течению, на берегу находилась нефтебаза, которая уже несколько дней полыхала, и горящая нефть стекала в Волгу. Так что на самом деле было очень страшно. Далеко не всем мирным жителям, пытавшимся выбраться из города, удавалось выжить во время переправы через Волгу. А тут ещё вот что произошло: во время переправы к нашему катеру на небольшой высоте стал приближаться самолёт… Ужас охватил всех, кто находился на палубе катера и видел всё это. Все знали: такие самолёты не успокаивались, пока не расстреливали всех беженцев и не топили пароход или катер, на котором они переправлялись. Но, к счастью, самолёт оказался нашим…


Сегодня известно, что во время войны в Сталинграде вообще не было указания об эвакуации населения (хотя, как пишут ныне некоторые авторы, не было и прямого письменного запрета; было устное указание Сталина по телефону секретарю ОК и ГК ВКП(б) А.С. Чуянову «не допускать паники»). Эвакуировались заводы, специалисты и их семьи, в первую очередь – семьи партийной номенклатуры. «Простое» же население – вроде нас – спасалось как могло: «по собственной инициативе» и всеми труднодоступными способами.


Из Сталинграда нам удалось
выбраться невредимыми

Далее наш путь лежал в село Илек Чкаловской (ныне Оренбургской) области: отцу, освобождённому от призыва в армию после тяжёлой операции, было предписано направиться в находящееся там артиллерийское училище, где ему предстояло работать преподавателем (до войны он был учителем физкультуры). Но прежде надо было добраться до Саратова. Ближайшая железнодорожная станция, от которой шли поезда на Саратов, находилась у озера Баскунчак. До Баскунчака, если смотреть по карте, от Сталинграда около двухсот километров; на самом же деле по грунтовым дорогам – гораздо больше. Это расстояние приходилось преодолевать на попутных машинах «методом голосования». Иногда нас подсаживали на грузовые машины, и без того переполненные. А иногда – нет, и тогда приходилось просто идти пешком, пока хватало сил...

В конце концов, до Баскунчака мы добрались. А от Баскунчака до Саратова пришлось ехать на многих поездах. Конечно, не было никаких пассажирских. Были составы, состоящие из товарных вагонов. Иногда в них были двухъярусные нары. И все они были заполнены такими же беженцами, как и мы. Путь не был прямым. Помню, что приходилось высаживаться из поезда и ожидать другого, брать штурмом следующий товарный вагон…

Наконец приехали в Саратов. Два или три дня жили там у друзей отца, в доме номер 6 на улице Мичурина, – практически в центре города. Сначала всё было спокойно. Всё же это был уже глубокий тыл в сравнении со Сталинградом. Вскоре немцы начали бомбить саратовский крекинг-завод. Это довольно далеко от центра города, и саратовцы особенно не волновались; к тому же Саратов имел мощную противовоздушную оборону. Но, в отличие от саратовцев, мы-то слишком хорошо знали, что такое настоящая бомбёжка. Поэтому двинулись со многими пересадками на поездах в Чкалов, затем каким-то образом добрались до Илека – к месту службы отца. Там была тишина: никаких бомбардировок и артобстрелов. И всё было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: было очень голодно. Я и сегодня с содроганием вспоминаю, как в Илеке ел варёный мороженый картофель – другой еды просто не было – и что после этого со мной было…

Мы жили ожиданием окончания боёв в Сталинграде. В самом начале февраля 1943 года немцы под Сталинградом были разбиты – и какая же это была радость! А весной того же 1943 года в Илеке показывали документальный фильм «Сталинград». Нашей радости и гордости не было конца…


Три фотографии

Первая из этих фотографий, насколько я помню, оказалась в нашем домашнем фотоальбоме вскоре после войны. И название своё эта фотография всегда имела: «Сталинград. Лето 1942».

Странная на первый взгляд фотография. К концу лета большая часть города была захвачена немцами, а тут… Разрушенный город, сбитый фашистский самолёт. Мимо самолёта проходит девушка в светлом то ли платье, то ли халате с короткими рукавами, прижимая к себе правой рукой то ли сумку, то ли свёрток. Вдалеке можно разглядеть ещё двух человек: мужчину в светлой рубашке и совсем почти неразличимую фигуру в чёрном. Всё это снято с какого-то небольшого возвышения – скорее всего, с груды обломков разрушенного дома. Военных нигде не видно. Ощущение такое, словно снимок сделан уже после войны: гражданские спокойно ходят, никаких людей в военной форме – ни наших, ни вражеских…

И тем не менее снимок сделан летом 1942 года. Во всяком случае, так утверждали мои родители. К ним этот снимок попал от хорошего знакомого. Наверняка они называли и фамилию этого знакомого, но в детстве я не придавал значения таким вещам и, конечно же, фамилию фотографа не запомнил. Несколько лет назад я выложил этот снимок на сайте «Одноклассники» (до пенсии я всю жизнь работал учителем физики и астрономии, и мои бывшие ученики, живущие ныне во многих городах России и зарубежья, активно со мной общаются). Выложил – и тут же посыпался шквал вопросов: «Кто автор снимка? Откуда известно, что это 1942 год? Откуда вообще этот снимок?» Я ответил: снимок из семейного альбома, не из государственных архивов. Мне не верили: «Не может быть! Снимок вполне достоин медали всемирной выставки! Не может быть, чтобы его делал обычный фотограф! Попытайтесь выяснить, кто автор!».

И я попытался.

Но прежде чем рассказать о результатах поиска, хочу представить вашему вниманию ещё одну фотографию. Она тоже из семейного альбома и тоже очень дорога мне. Сделана она 21 июля 1946 года на площади Павших Борцов в Сталинграде. Практически все дома разрушены, но площадь уже заасфальтирована. Справа, на стене разрушенного дома – портреты руководителей государства. Это – физкультурный парад. Совершенно очевидно, что физкультурный парад такого размаха мог быть организован только властями (Иосиф Виссарионович Сталин был большим любителем подобных «шоу»). Почему именно 21 июля 1946 года – не знаю, но могу с уверенностью сказать: дата снимка абсолютно верна. Я не только лично видел этот парад (кстати, это был вообще первый парад, который я видел в своей жизни), но и сам был участником этого парада. Слева на платформе, в «низком старте» – я. Возможно, слово «платформа» звучит здесь не совсем уместно – видно же, что это просто большие носилки, которые несут шестеро крепких мужчин.

Эту фотографию я тоже выставил на сайте odnoklassniki.ru – и снова посыпались вопросы: неужели и это фото не из Госархива или хотя бы газеты? Неужели и это фото – простой любительский снимок для домашнего альбома? И кто автор снимка?

Что я мог ответить? Да, не из архива. Да, из домашнего фотоальбома. Автора, к сожалению, назвать не могу – не знаю…

Тем временем мне продолжали поступать вопросы по поводу фотографии со сбитым немецким самолётом.

Без особых надежд на успех я начал поиск в Интернете и нашёл фотографию того самого сбитого самолёта, но сфотографированного с другой точки – фотограф на этот раз стоял не на возвышении, а на земле, и снимал сбоку. Но самолёт был тот же! Под снимками был указан и автор – Степан Курунин, фотокорреспондент ТАСС (odgor.ru/gazeta/18/history/401/). Помимо центральных газет он публиковал свои снимки и в местной «Сталинградской правде» – именно это обстоятельство и позволило мне найти его так быстро.

И я сразу многое вспомнил!

С Куруниными мы жили в одном доме с 1949 года! И Курунин не только был нашим соседом – он дружил с моим отцом! По всей вероятности, и автором снимка физкультурного парада был тоже он, потому и снял так, чтобы я оказался на первом плане. Сам я тоже был с ним знаком. У него было двое сыновей – один чуть младше меня, другой значительно младше. С ним и его сыновьями мы ездили отдыхать за Волгу. Разумеется, никаких «важных» тем мы с ним не обсуждали – он-то был взрослый мужчина, а я – тринадцатилетний школьник… Но помню: именно он подарил мне полную коллекцию советских денежных знаков (банкнот), ходивших до денежной реформы 1947 года, чему, конечно, я был несказанно рад.


Вместо заключения

Хочется надеяться, что автор снимка (фото 1) установлен. Но вопросов стало больше. Почему С. Курунин опубликовал другой вариант фото со сбитым немецким самолётом? Почему не опубликовал тот снимок, который позже оказался в нашем семейном фотоальбоме? Цензура вмешалась? Или были какие-то другие соображения?

Вглядитесь в эти снимки. И согласитесь: фото 1 сделано настоящим мастером. Как и остальные два снимка. И в фотолетописи Великой Отечественной войны работы корреспондента ТАСС Степана Курунина должны занять достойное место.


ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ


Александр БОЙНИКОВ

ЖИЗНЬ ВО ИМЯ ЛЮБВИ

Сысоев В.И. Анна Керн: Жизнь во имя любви. М.:

Молодая гвардия, 2009. – 287[1] с.: ил. –

(Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1155).


Её жизнь вместила в себя три царствования, государственные мятежи и бунты, длительное и увлечённое общение с лучшими людьми золотого века русской культуры, великосветскую роскошь и почти нищету… И фатальное испытание тем единственным человеческим чувством, которое способно возвысить до небесных пределов и следом низвергнуть в инфернальные глубины. Александр Пушкин называл её то «гением чистой красоты», «хорошенькой женщиной», «милой, божественной», то «вавилонской блудницей» и «мерзкой»… Как говорится, от любви до ненависти – один шаг.

«Жизнь во имя любви» – такой подзаголовок дал своей новой книге об Анне Петровне Керн известный тверской писатель, историк и энтузиаст-исследователь Владимир Сысоев. Хотя определение «тверской» по отношению к нему будет теперь выглядеть слишком узко во всех смыслах: его биографическое повествование об Анне Керн вышло в самой престижной книжной серии «Жизнь замечательных людей». Так что этот выдающийся труд В. Сысоева – не только невиданный до сих пор в местной писательской среде беспрецедентный творческий успех, но и признание его упорного таланта на общероссийском уровне. Тот случай, когда хвалебные слова звучат совершенно к месту.

При создании достаточно бурной, насыщенной событиями, встречами и переездами биографии Анны Керн В. Сысоев опирался на уже известные работы пушкинистов XIX и XX веков, мемуары её самой и записки её второго мужа А.В. Маркова-Виноградского (их полный текст сейчас готовится к публикации сотрудниками Пушкинского Дома), воспоминания и письма современников. Одновременно автором продуктивно использованы и весомые плоды собственных разысканий в архивах Санкт-Петербурга, Москвы и Твери. В книге публикуется ряд обнаруженных им писем О.С. Павлищевой (сестры А.С. Пушкина), А.П. Керн и А.В. Маркова-Виноградского, их родственников и знакомых, различные документы, касающиеся урегулирования наследственных и имущественных вопросов. Впервые воспроизводится текст актовой записи о смерти Анны Керн. Да и вообще последние годы её жизни В. Сысоев постарался восстановить с почти летописной подробностью.

Ошибутся те, кто подумает, будто перед нами – всего лишь крепко сколоченная документальная компиляция. Ни в коей мере – и вот почему. Во-первых, полноценного и научно обоснованного жизнеописания Анны Керн до сего дня не существовало. Во-вторых, в книге отчётливо заявлена и по ходу повествования постоянно утверждается авторская позиция – в хронологически выверенном, фактически точном выстраивании биографического сюжета, в продуманности и внутренней мотивированности комментариев, в направлении читательского внимания на размышления о не прояснённых до конца моментах жизни Анны Керн. Прибавим сюда резонную корректировку некоторых устоявшихся, но не совсем верных точек зрения и опровержение мифов, связанных с её судьбой и личными качествами. Кроме того, живость и речевая выразительность непосредственно авторского текста нередко значительно облегчают смысловое восприятие документа, написанного то по-казённому жёстким, то витиеватым стилем позапрошлого века. Исследовательская настойчивость и дотошность, основательность выводов и гипотез, отсутствие пространных и излишних рассуждений (В. Сысоев придерживается принципа «лучше сам документ, чем его пересказ») вкупе с уловимым задором первооткрывателя многих граней освоенной темы придают книге содержательную цельность и литературную привлекательность. Нескованность стереотипами восприятия (что вовсе не означает пренебрежения доселе познанным и достигнутым) позволила писателю акцентировать те грани, нюансы и поступки, которые, будучи неприметными на вид, оказались на самом деле значимыми для познания феномена Анны Керн в гармоничной увязке с культурным потенциалом эпохи.

Как и в предыдущих своих работах, В. Сысоев также рисует здесь полнообъёмную, многослойную картину нескольких интереснейших периодов XIX столетия, его обычаев и быта, приводит сжатые, но информационно ёмкие, социально-биографические характеристики родственников, друзей, знакомых и поклонников Анны Керн. Познавательный вектор книги усилен множеством пояснений и подстрочных примечаний справочного характера, благодаря чему читатель избавлен от необходимости постоянного поиска в словарях значений историзмов и реалий того времени. Последнее обстоятельство свидетельствует не только о традиционно высокой издательской культуре серии «ЖЗЛ», но и является поучительным примером плодо­творного сотрудничества писателя и редактора, который не мешало бы всегда применять на практике тем нашим краеведам, кто, задирая вверх провинциальный нос, торопится давать в печать сырые, неотделанные, толком не вычитанные даже корректором сочинения.

При необходимости В. Сысоев обращается и к моментам тогдашней действительности, которые имеют в большей степени косвенное отношение к героине (например, обстоятельные отступления посвящены нравам Российского императорского двора, посетителям петербургского салона Олениных, предпринимательским и производственным «спекуляциям» Петра Марковича Полторацкого, отца Анны Керн). Однако, прочитав отведённые им страницы, вдруг понимаешь, что без таких живых примет давно ушедшей реальности, которая в результате становится ощутимее и ближе, рассказ о самой Анне Керн потерял бы немало существенного в части исторической всесторонности. Как знать, может быть, авантюрная жилка характера Петра Марковича и продолжилась в любовных приключениях его дочери? Умение писателя находить в личных и даже интимных подробностях биографии человека зёрна общеисторических процессов вновь помогло ему достичь поставленных целей. Главная из них, мы полагаем, заключалась в определении своего рода модели мирочувствования Анны Петровны Керн, в доказательстве того, что она сквозь шипы и розы преодолела отмеренный ей Богом земной путь действительно «во имя любви». Драматические любовные терзания и всегда пылкие привязанности Анны Керн показаны автором не отстранённо, а живо и полнокровно. Конечно, фундамент повествования образуют её мемуары, дневники и переписка; но одно дело – знакомство с ними как с историко-литературными памятниками, и совершенно другое – восприятие наиболее важных отрывков из них в обрамлении писательской мысли, данных ранней и современной науки, на широком культурном фоне.

Выданная в 17 лет замуж за старого и, конечно, нелюбимого генерала Ермолая Фёдоровича Керна, она все оставшиеся годы искала и жаждала безбрежной, всепоглощающей, но истинной в её собственном понимании любви, сплавленной в единство души и тела. Когда осенью 1830 года она увлеклась неким Флоранским, то поражённый известиями об этом Алексей Вульф записал в дневнике: «Анна Петровна всё ещё в любовном бреду, и до того, что хотела бы обвенчаться со своим любовником. Дивлюсь ей!..» И дальше: «Анна Петровна… вдохновлённая своей страстью, велит благоговеть пред святынею любви!» Отражение всего лишь одного кусочка из её жизни – но какого!

Вдохновением и недюжинным литературным даром отличаются страницы её собственных писем и воспоминаний… Просто сказать, что эта женщина, неизменно притягивающая к себе окружавших её людей и в молодости, и в старости, была личностью незаурядной, – значит не сказать о ней ничего. Анна Керн всегда находилась в средостении русской культуры XIX века, на пересечении многих её линий, в кругу гениальных и выдающихся лиц, которые умножили славу России или оставили свой заметный след в русской истории: А.С. Пушкин, М.И. Глинка, А.А. Дельвиг, семейства Вульфов и Бакуниных. И рядом с ними – «эротический поэт» Аркадий Родзянко, друг Пушкина Сергей Соболевский, владелец тверского имения Малинники Алексей Вульф, да мало ли ещё кто…

Центральное место в книге, естественно и объяснимо, занимают отношения Анны Керн с Александром Пушкиным, «гения чистой красоты» с «солнцем русской поэзии». Вечным памятником их светлому и восхитительному чувству стал всемирно известный шедевр русской любовной лирики – стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», превращённое великим композитором Михаилом Глинкой в столь же гениальный романс. Это стихотворение и по сей день является предметом всё новых и новых интерпретаций. В. Сысоев, изучив многочисленные литературоведческие источники, сталкивает друг с дружкой разные точки зрения на сущность проблематики и поэтики этого произведения, оставляя за читателем право на индивидуальное постижение его тайны.

Мы часто рассуждаем об иррациональной природе любого вида творчества. Но разве возможно даже приблизительно предсказать, каким интеллектуальным и художественным отзвуком, штрихом или прозрением отзовётся образ любимой женщины в произведениях настоящего поэта, особенно если этот поэт – Пушкин. Впервые увидев его на одном из вечеров в доме Олениных, Анна Керн не удостоила Александра Сергеевича даже тенью внимания. Самого же Пушкина тогда «пора­зило в ней сочетание сверкающей красоты, девической чистоты облика и какой-то затаённой грусти». И вот впоследствии в восьмой главе «Евгения Онегина» эта мимолётная встреча развернулась в красочную сцену появления на балу Татьяны Лариной с мужем – «важным генералом». А ведь Анне Керн посвящено и пушкинское стихотворение 1825 года «Всё в жертву памяти твоей…» Разные обстоятельства её жизни подсказали поэту и несколько других тем и замыслов, один из которых отчасти реализован в неоконченном прозаическом произведении «Гости съезжались на дачу». Именно там, по мнению писателя, художественно воспроизведены лично виденные Пушкиным эпизоды из жизни Анны Керн.

Есть у этой книги ещё одно неоспоримое достоинство. Через общение Анны Керн с Александром Пушкиным высвечивается и он сам – как гениальный поэт и любвеобильный мужчина. Правда, здесь вновь возникает знакомая проблема: как в посмертном монолитном сплаве жизни и творчества отделить сугубо личностное от исторического? Ведь в описываемое время Пушкин, как пишет автор, «был человек, чья жизнь была насыщена событиями, богата чувствами. Он жил страстями, предавался порокам, не оглядываясь на посмертную славу. <…> Думал ли он о том, что даже сугубо личные его письма друзьям и жене будут со временем также опубликованы; что нелестные отзывы о женщине, которую разлюбил, будут потом собраны воедино и дадут пищу для различных толкований?» Но, с другой стороны, насколько обеднели бы без них наши представления о Пушкине!.. Поэтому с болью читается впервые обнародованное свидетельство о том, как сгорел в огне камина домашний альбом А. Керн с собственноручно адресованными ей стихотворениями Пушкина, Языкова, Вульфа…

Найдена ли в книге разгадка тайны Анны Керн или дорога к ней только намечена? В общем и целом – да, а в чём-то и нет. Очень трудно не разделить итогового утверждения автора: «Видимо, загадка очарования Анны Керн кроется не столько в красоте лица и стройности фигуры, изящных ручках и маленьких ножках, сколько в потрясающей женственности, тонкой чувствительности и уме». В то же время В. Сысоев оставляет широкий простор для дальнейших исследований, поскольку «в биографии нашей героини осталось ещё много «белых пятен» и неясных моментов». Например, он, сопоставив сроки второго приезда Анны Петровны в Тригорское, где она неоднократно встречалась с Пушкиным (начало октября 1825 года), и дату рождения её дочери Ольги (7 июля 1826 го-да), подметил, что временной интервал между этими двумя событиями составляет ровно девять месяцев… Сам писатель так прокомментировал это открытие в недавнем интервью: «Я никаких, конечно, выводов не делал, но повод к размышлению дал. В редакции меня просили развить этот сюжет, но на уговоры я не поддался».

«Жизнь во имя любви» прожила Анна Керн. Но и глубокая книга о ней тоже написана во имя любви – к истине, к поэзии, к России.