Geum.ru

Эта книга для всех тех людей, кто встал на Путь, данный Богом, и кто нуждается в Слове Учителя Слове Истины

Вид материалаКнига

Содержание


Проход туапсе — сочи
Ленинградская специальная психбольница
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   33
Глава 6

ПРОХОД ТУАПСЕ — СОЧИ


1. Если я пропущу какой-либо проходящий день со своими небывалыми естественными условиями — для меня будет минус. Если я встречу своим энергичным телом эту идущую по Природе атмосферу, т. е. климатическую погоду, которая тогда мерзнутым снегом — это было для меня одно природное счастье, мой великий Дух в Природе, одна радость.

2. Я всем рассказываю свою правду, будь перед мною кто-либо: больной ли, не больной человек. Я хотел, чтобы он мне как таковому человеку в этом деле поверил.

3. Я к нему со всею душою говорю, что я это сделал сам — занимаюсь в Природе, а над мною смеялись.

4. Моя болезнь — одна для всех сознательность, закалка-тренировка. То она сделала, чего всем страшно.

5. Я в Туапсе шел по Природе. Столбы падали — шторм был двенадцать баллов. Я не побоялся вступить в эту волну, как она себя тут же успокоила. Это было в жизни моего первого начала. Я ничего тогда не кушал и не собирался кушать. За мною лежало время — двенадцать дней. Двенадцать дней я должен протерпеть и в море просидеть. Это моя такая практика. А начинал свое дело от Черного моря, от Адлера. Возле бережка, в морской глубине, в воде подряд двенадцать дней и ночей приходилось бывать. Такие 'природные условия меня окружали в том месте, где я один находился. Я видел воду перед собой, воздух мое тело окружал, а по голышам приходилось босой ногой ступать.

6. Я в море, как в ванне, сидел от 23 ноября до 5 декабря 1948 года. 5 декабря пришел в Сочи. Если бы посмотрели тогда, какой снег под мои ноги Природа для моего прихода положила на землю. Я шел по нему как Дух Святой, меня от головы до ног он окружал. Люди меня толпой до самого городского пляжа проводили: «С гор пришел Господь Бог».

7. Люди сказали так, но не пригласили куда-либо для того, чтобы этим людям рассказать про эту систему — она родилась у Иванова. Он не пошел в дом какого- либо хозяина обогреться или покушать. Люди меня заставили уйти в глубину моря, где я просидел не знаю сколько без всякого дыхания.

8. А люди смотрели и кричали: «Человек потонул! Его надо сеткою тащить». Так это и получилось. Когда ею на берег притащили, то у него на бережке лежали одни черного цвета трусы. В трусах был акт Н. Н. Введенского о состоянии здоровья, к чему милиция сочинская в этот мой день придралась, как к небывалой личности. Которая перед начальником стояла и правду по-русски ему говорила: — это закалка моя тренировка.

9. Это мой таков бой тогда с Природою, с людями сочинскими был, кто моим силам не поверил тогда. А как сумашедшего человека сам начальник велел меня, Иванова, вывезти на вокзал: «И пусть он едет, не смущает наше сочинское общество таким делом».

10. Я, говорит Иванов, люблю не одно хорошее, я люблю плохое и холодное. Что вода — мой есть второй между воздухом и землею друг по жизни.

11. Я был в милицию доставлен на сочинский вокзал. Меня привезли уже без снега — он потаял. Ко мне пришли депутаты сочинского народа. Им интересно это данное, но никто не обратил внимания на то, что сделалось мною в Сочах тогда. Я в Сочах принимал — давал здоровье.

12. Где я только не был: в Баку, в Собунчах — и там проведал также милицию, как я заставил себя представить в двух бакинских церквях: в маленькую, где служил священник, я заходил не помолиться, как молятся все, стараются у Бога откупиться своими деньгами — я туда зашел хозяйничать. На середину встал один такой — как меня, такого первого человека, не пропустить в такое церковное место, где бывают все люди грешные? А праведник я был один перед всеми — стоял без одежды.

13. В это время тарелка с деньгами шла, на нее клали деньги грешники. А я, праведный, хотел ими воспользоваться. А сам староста, держатель этого дела, не разрешил правом воспользоваться. Мне так он сказал: «Эти деньги народные». Я к народу обращаюсь: — Люди! Разрешите их забрать. Все молча простояли, ничего не сказали. Кроме мне приходилось таких людей оставить.

14. И пойти в собор, где служил свою обедню на праздник рождения Христа 25 декабря епископ. Я — туда, меня хотели священники прибрать. Я встал на возвышенность от народа, на условие клироса, где певчие поют. Я сосредотачиваюсь по их молчанию чего-либо людям сказать.

15. У меня было что им за этой обедней стоять и видеть перед собою истину: человека такого, как были все одетые — Иванов раздет стоян перед всеми. Он только сказал: — посмотрю, как будете любить Его, чему молитесь.

16. Люди слышали и видели, как епископ поступил после первой обедни. Он хотел всех молящихся под крест, чтобы как это делается — подходи и целуй, деньги клади, сам уходи. Ибо епископ должен другую обедню людям служить. А я, Иванов, в эту тихую минуту сказал: — мои овцы! не выходите из храма, Я буду с вами говорить.

17. Знаете, что епископ на это все сделал? — на Меня, как на сатану, с крестом закричал; и своим подчиненным закричал, говорит: «Выведите Его, этого сатану, пусть нас не смущает!».

18. Я их оставил в покое, а за Мною вся церковь пошла вслед по улице той, где начальник района своего увидел такое шествие, как за Ивановыми шли люди. Иванов шел к морю к потийскому, хотел тоже в воду влезть и там жить, как это было надо.

19. Но начальник района города Баку и тут поспособствовал Иванова задержать за руку и привести в отделение, где азербайджанцы-железнодорожники знали и защищали Иванова от этого всего. Так же уехал из города Баку, как и уезжал из города Сочи Иванов.

20. Вы думаете, это сон есть? Который приходится вам истинно рассказывать. Если я не умею — мне будет плохо, но если умею — кому будет хорошо? — мне, кроме некому. Разве можно будет знать сегодня про то самое? Лучше будет ничего не одевать и ничего не кушать и в доме не жить. Будет лучше занять, по Иванова выводу, Чувилкин бугор.

21. Там того нету, чего имеют все люди и с этим они все умирают. Иванов не собирается с этими силами так жить, как жили все наши люди, кому пришлось не жить, а умереть. Этого Иванов не получит от Природы. Он получит жизнь от Природы, а смерть прогонит от себя.

22. Не смогу даже слова сказать как и много перед собою видно — мысль не описать. Пишу, писать хочется, но перестаю через сознательность; не хочу - дюже лезет под руку правда и гонит неправду. Это — жизнь, а смерть уходит от нас, если мы за это дело возьмемся практически и поможем нашему обиженному, забытому всеми людьми больному человеку, чтобы он не был таким мучеником. Это может сделать Сам Бог, а Он — Иванов.

23. Это дело не в одних Сочах или в Баку происходило — я был в милиции за закалку тренировку задержанный Я был в Тихорецке на базарной площади, где Мне хотели дать что-либо из такого. Я ничем не нуждался: ни пищею, ни деньгами, никакою одеждою, ни домом Жилым.

24. Я увидел собор из красного кирпича сложен. А как раз там в воскресенье была служба. Она туда приглашала всех, а за Мною — толпа, за таким человеком, двигалась. Куда, думаю, деваться от них? Дай, пойду в церковь — может быть, они туда за Мною пойдут. Я — в церковь, и люди за Мною вслед. В это дело они верили, стояли, слушали проповедь священника.

25. А я, как небывалый противопопожник, туда со своим народом заполнил эту местность в церкви людьми. А священник, умная голова, догадался со своими словами Меня предупредить. Он испугался от этого всего, что было со Мною. Он думал, что его место Я пришел занимать: его — из церкви, а Иванова на место.

26. Он как закричит своим голосом, чтобы Меня убрали, как сатану гремучую. Я это предостерег, и люди за Меня заступились, сказали: «Этого человека Иванова, не трогайте. Он не виноват перед вами, такими отмирающими людями». Кто не хотел видеть Иванова, такого вояку, такого дельца — таких еще земля не рождала.

27. Я, когда услышал от священника такие сказанные слова обо мне, испугался. Вот, думаю, куда попал — где оказался сатаною.

28. Это психиатры, ученые люди, знающие психику — уже они ошиблись. Знаете, что Введенский сказал о моей псиихической жизни: то ли я святой, то ли я дурной. А сам не захотел сделать человека живого за его деятельность святым человеком — а взял, сде лал дурным.

29. И священники — не дурные люди, видят на себе такую неправильную, а умирающую штуку, так же как и грешные. Все люди зависимые в Природе поумирали, и умер Введенский — как светило всесоюзный.

Умирают все священники так же, как простые люди все поумирали.

30. Иванов не нашей дорогой идет, он нашел дорогу Богову и по ней ступает от самого Адлера до самого Ленинграда не побоялся Природы ступить на землю своею босою ногою на снег. Я не убийца спустился на дно океана. Тогда когда мое имя признается всеми народами, что я иду по такой дороге, по которой идет один Бог. Он безвреден, а полезен в жизни.

31. Ему, как человеку одному из всех нас, доверено ходить по земле не так, как ходят все люди — одетые, накормленные и в доме отдыхающие. Люди от этого дела зависимые, умирающие. А Иванов независимый — ОН БОГ ПРИРОДЫ, ОН ЧЕЛОВЕК ЖИЗНИ, ОН СОХРАНИТЕЛЬ ВСЕМУ ДЕЛУ.

32. Ехать от Сочи или от Баку и выходить на каждой остановке, на каждой станции и встречаться с дежурным по станции. Она такого лица, как был для этой местности Иванов, он и для каждого встречающегося человека небывало умеет как будет надо говорить и о чем надо говорить.

33. Это наше человеково с человеком встречаться и провожать человека, чтобы он не остался ничем недоволен: вежливо все надо делать. Скажи чего-либо не так человеку — он уже к тебе со своим неприятным. Так лучше будет мне и ему, если я или он ко мне с извинением обратится и меня он попросит, или я его попрошу. У нас между собою зародится истина. Мы друг Друга поймем через это дело. И скажем всем небывало, что это дело — хорошая сторона. Мы должны на все на это перейти и начать все делать по такому жизненному. Вот чего надо по Иванову сделать с Природою.


«Это было в 1947 году. Мы стояли с Учителем около церкви. Подходит к нам милиционер и требует у Учителя документы и говорит: «Не разрешается у нас в Москве ходить по городу раздетым, надо одеваться. Предъявите ваши документы». Учитель из трусиков, из кармана достает справочку, а Сам отвернулся — дает ее не глядя на милиционера. Пока тот читал справку, нос у него сделался белый — как приставленный. Испугался, что ли, этот милиционер. А жара стояла. Отдал он Учителю справку и спрашивает: «Вам куда нужно?». Учитель говорит: — на Рязанский вокзал, на остановку; где она? Милиционер отвел Его за угол и показал где остановка. Учитель пошел туда, и когда Он шел, то Я смотрел Ему вслед и видела, что ноги у Учителя не касаются земли. Он сел в автобус и уехал».


(Свидетельство Шуры Кошелевой, москвички-пенсионерки.)


Глава 7

ЛЕНИНГРАДСКАЯ СПЕЦИАЛЬНАЯ ПСИХБОЛЬНИЦА


1. Я со своим здоровьем попал в психиатрическую больницу и там испытывался по три года. Меня держали, думали, что я это делаю ненормально. Я один был такой — не боялся жары и холода, я закалялся как сталь.

2. Сталин при власти Берия — политическая государственная безопасность — запер меня в психиатрическую Ленинградскую больницу № 2 по статье 58.

3. И в Казанской больнице, и в Чистопольской лежал — отдыхал, набирался теоретических сил для того, чтобы там за три года десять месяцев научиться писать за жизнь человека. Там приходилось быть под стражей. Заступил Маленков, кто моему здоровью руку протянул.


«12 февраля 1951 года Учителя взяли в Москве и увезли в Ленинград. И я ходила по всем органам, ходила в ЦК, как дочка, чтобы получить разрешение на свидание с Учителем. Была я у Кузнецова в Москве, папа за числился. Но тот мне сказал, что теперь он над Ним не хозяин и направил меня к прокурору г. Москвы. И добавил: « Я ему сколько раз говорил, чтобы Он не ходил по Москве в трусах. Когда я был хозяином — я Его всегда выручал, а теперь иди на Кузнецкий, 24 к прокурору». Я к нему пошла, просидела там около часа, а народу было много. А Учитель в это время сидел в Таганской тюрьме — до отправки в Ленинград. Дождалась я своей очереди, захожу в кабинет прокурора и прошу разрешения на передачу отцу. А прокурор говорит: «Твоя фамилия Антонова, а он — Иванов. Вы кто будете?» Я ему говорю: «Это этой отчим. Когда мама моя выходила замуж, я у нее ужк была». 0н мне говорит: «Так вон кто твой отчим- то! Знаю я его». Нажаал на столе какую-то кнопку, поговорил с кем-то и говорит мне. «Приходите завтра — его буква будет. А там вождь кормят хорошо!» Я ответила: «Вот поэтому люди и сидят с мешками и сумками на передачу».

Под 8-ое марта 1951 года мы пришли к Таганской тюрьме и стали требовать выпустить Учителя. Народу собралось — уйма. Люди говорят вокруг: «Кого это так встречают? Мы живем здесь 30 лет и никогда столько людей не видели». Около двух тысяч было человек. А в тюрьме работала одна женщина, она обеды раздавала. Учитель передал с ней записку нам с тетей Пашей в общежитие, где. Он сказал, когда начальник тюрьмы выйдет — станьте на колени и просите, чтобы он Меня выпустил. И так и было: когда начальник вышел, то мы, все как один, опустились на колени — у начальника даже слезы потекли. Он говорит: «Мы Его не держим. Его держат другие органы, а не мы». А иностранцы фотографировали весь народ в это время. И тут выехала конница из-за стены — столько народу было! Окружили всех и нас троих взяли: меня, Марию Матвеевну и Ульяну Федоровну — маму. Привели нас в милицию и спрашивают у нас: «Кто людей собрал?» Мы говорим: «Они сами собрались, узнали что Он там и требуют, чтобы Его освободили. Его ни за что держат там». И нас продержали до 12 часов ночи. Сначала обещали выпустить Учителя, но потом сказали, что нет — не отпустят. И нас выпустили, мы пошли домой. А потом из Таганки Его прямо в Ленинград отправили, а из Ленинграда в Чистополь, а потом уже в Казань — на выход домой. Я писала в Министерство, там тогда был Доставалов; он мне пишет, что ваш отчим Иванов П. К. будет проверен особой комиссией 6 июня 1954 года. У меня эта бумажка есть. И Его освободили из Казани. Папа телеграмму дал, пишет, что освободили давно, только врачи держали. Ему об этом медсестра сказала: «Вас давно освободили, что же Вы не уезжаете?» Тогда Учитель стал просить, говорить им: — что же вы? Администрация меня освободила, а вы меня держите. И Его отпустили».


(Свидетельство Татьяны Петровны Антоновой, приемной дочери Учителя — москвичка).


4. Мы одно время будем наказанные тем человеком, кому будет доверие от Природы сделанное. Уже частичные действия произошли в быте.

5. Сажал меня в 1952 году Сталин, Берия. Они меня запровадили в Ленинград — посадили в такую больницу и там держали под режимом врачей. Я со своею закалкою до Природы, а они ко мне с ножом, говорят: «Ты знаешь, куда попал? » Психиатрическая специальная больница Ленинградская № 2 — это место для политических людей, для врагов правительства.

6. Я был изъят и тогда за такое дело, как и сейчас. На меня набросились за то, что у меня родилась мысль. Так думалось, я должен приехать в эту больницу, а в ней советские врачи, ученые меня как такового больного за мое предложение сделали — если бы я знал, как со мною, с таким человеком, поступят — как пришлось на живом факте меж собою и ими видеть и слышать.

7. Я в своем теле им преподнес героя. Сам себя поставил и говорю: — милые вы наши ученые люди, Я своим поступком не хотел вас обидеть. Что у меня такая мысль зародилась — я тут ни чуточки не виноват в Природе. А вы сами знаете, одно никогда не бывает в нашей такой тяжелой в Природе жизни.

8. Я у них попросил извинения и унес себя в жизни, как такового небывало нового человека.

9. Я никогда не ожидал этого, что мне пришлось видеть — это первая наблюдательская палатка поступающего больного, как и делается со всеми: купают и надевают на тебя, как на больного, белье. По просьбе моей не согласились в этой больнице, чтобы ходил в своих трусах.

10. Я все свои силы клал и старался атмосферу между собою и врачами сменить. А на меня, как на политически неблагонадежного, весь персонал, администрация смотрели и со мною вели разговоры.

11. Я думал все время: как больного положили, лежу — а у самого мысль, что же будут делать со мною, как с больным человеком, какой разговор и чем будут меня и для чего лечить и что им надо для этого отвечать?

12. Я себя им так положил в этой палатке, как все здесь лежали — ничего не говорили друг с дружкою. Проходили такой первый карантин — одиннадцать дней.

13. И я лежу. По фамилии вызывают — пришла и моя очередь на то, чтобы у меня для анализа взяли кровь. Я думаю: зачем, если я в этом деле не нуждаюсь ничем — у меня все в порядке.

14. Я так думал, меня врач вызовет и со мною начнет по части моей болезни разговаривать, а я ему буду рассказывать так, как это в жизни со мною получилось.

15. Но моя мысль непрестанно сама себя сосредотачивала и хотела своею сделанною практикою для этого дела выразить. Но меня как врага народа — а у меня моя закалка, которую я у себя заимел. Это мои в этом деле Труды.

16. Я думаю одно, а у врачей получается другое: им надо кровь. Они для этого врачи, медицинские специалисты, психиатры. Что они могут сказать на мое все у них желание. Я хотел, чтобы врачи согласились со мною и не стали брать у меня кровь. Я в кабинет зашел бодро, как и всегда в любой кабинет заходил и отвечал за закалку.

17. Меня с Актом института им. Сербского с выводом академика Введенского Н. Н. привезли в Ленинград. Меня по первости встретил врач Андрей Павлович — мастер своего дела.

18. Он меня принимал не как закаленного человека, а как врага советской власти. Я к Андрею Павловичу, как к близкому советскому врачу стал его просить, чтобы он на мне сперва изучил болезнь мою, точно определил по моему поведению и обращение мое между всем больничным персоналом.

19. Я был такой для него один, у кого у невиновного во всем проявилась просьба, чтобы кровь не брали. Он мне много не говорил, а сказать сказал: «Ты знаешь, куда попал?» Я знаю, что меня люди ученые не понимают и не хотят мою деятельность понять. Я от этого невменяемого дела стою очень со своим телом далеко.

20. Какой я невменяемый человек, если я внес такое предложение из своей такой работы? Что нам надо всему народу Учителя для того, чтобы Он нас всех учил в Природе так, как научился Иванов — хорошо знает куда и зачем попал.

21. Только Андрей Павлович он не хочет меня как врага понять. Ему надо: прав он — по крови определяет состояние. А тогда Сталин всех таких прибирал, особенно меня, у кого государственная безопасность раскрыла в процессе моей практической и полезной работы — людям я больным помогал.

22. А акт меня Введенского прибрал к рукам. Я говорю им, что то что я делаю — сторона белая, а они мне со своей стороны говорят: черная. Я практически рвусь к Природе, я вижу ихнее, но они мне не верят и не хотят понимать. Как мне хотелось уже тогда об этом самом писать! А как же я не буду об этом писать, если это есть правда одна для всех.

23. Врачам надо человек больной. А такого как я, Иванов, им не надо. Они для этого выстроили больницу, которая держит у себя таких человеков, а может по нездоровию хуже. 900 человек, четырехэтажную — где всего наберешься: жизни и смерти, без чего больница не бывает.

24. Помню, сами больные окружились наблюдением через волчок. Мы лежали в первой неблюдательской, я был одиннадцатый меж ними. А справа в углу лежал капитан, «служака» его называли. Он придумал по старинке воевать с нами: ночью, когда больные спали, он поднимается, берет свой ботинок и им бьет по лицу. Одному справа, сонному разбил лицо и другому. Я эту картину в этом деле разгадал: он нам всем поразби вает морды, а мы останемся без всякого наблюдения.

25. У меня рождалась сознательная самозащита обиженного человека: я за ним наблюдаю — день спит, а ночью воюет с людьми. На четвертом человеке я ему его аппетит согнал.

26. Он идет со своим ботинком к больному, а я напротив него не для того, чтобы подраться — друг дружку побить. Этого я не допускал у себя, я не из таких был. Но предупредить надо. Я ему говорю: — ты куда же лезешь? Он моего поступка послушался и не стал болыше делать этого. После чего этого капитана от нас убрали. Куда они его задевали — я с ним больше не встречался.

27. А нас всех по своим заслугам определили. Я попал к политическим, к таким людям, кто против политики. Сидели разные люди, но я их знание и умение сам себя показывать своею обходительностью не боялся, а старался прослушать, что же он знает и чего он делал не в больнице, — когда он был на воле. Он был не таким человеком, как я сам себя тогда показывал. У меня были способности на все, у меня было действительное здоровие, кому приходилось низко кланяться.

28. А Природа, где бы я только не был, она со своими такими днями одно только самосохранение подсылала. Я на ногах тогда уже стоял, понял что они у меня произвольные — служили пользой. Я никогда и никак не шел к врачу, за помощью не обращался — считал в этом себе унижением.

29. Но разговор вел. Они думали, на мне это чумовое. Я иду в баню. Командуют по нескольку человек из 11 отделения, я старался всегда не задний, а передний быть. Любил и люблю быстро бегать, что мне в этом деле очень крепко помогало.

30. Я был незадумчив: посадили — ну, пусть посадили. Только за что посадили? Мне потому никто и не верил, что я такой из бани выходил: у меня вся одежда лежит, а я в одном белье — мне хочется до зимнего холода, хочется холод ленинградский испытать. Я там с большими и великими трудностями старался по снегу разувшись пройтись — это был мой для жизни дух.

31. Меня окружили такие блюстители, которым я кроме хорошего ничего не делал. Моя была на прогулке быстрота, я любил пробежаться так пробежаться.

32. У меня там моя мысль даром никогда не проходи ла. Я был предан одному — Природе, вся моя была в этом мечта. Никто из всех не мог по этой части переговорить меня — я был один из всех воин. Где на этот счет брались слова.

33. Я был всему делу противоположник. Я тогда не понимал в своей жизни, что из себя представляет для любого человека зависимость. Я так не знал Природу, как с я приходится знать сейчас. У меня тогда кругозоркости не было.

34. Я с врагом был безсилен бороться: не знал, что делать, чтобы враг ко мне не проскальзывал — и к другому человеку. Я тогда с этим делом разбирался. Тогда мне было полвековое значение. Самое главное это я был человек. Не думал я зажизнь, за Природу чтобы с нею так пришлось бороться, как все люди борятся.

35. Я себя в этом деле отделял и ставил на арене не таким любителем в жизни. Я не любил неправду какую-либо про себя рассказывать. Моя душа и сердце — это природный дух, холод, жара, без кого я ни в коем случае не оставался и не останусь. Шел впереди всех и буду своим здоровьем идти. Для того я это все делал, чтобы не сказали на мое такое тело, что оно не закаленное.

36. У меня тело одно, оно всегда таким и будет — ему сносу нигде не будет. Оно делает то, чего сделал я — это для всех есть, благо. Сам лежу в этом месте, а у самого лазит мысль по тем местам, где я со своим телом старался попасть.

37. Говорят обо мне люди разным языком, но чтобы точно знать, обо мне — у него такое не складывалось и никогда он сам о моем характере не узнает. Он меня знает как человека такого, которого на нашей земле никогда не было.

38. Я сейчас лежу в Ленинграде, в такой больнице, в которой мы себя можем потерять моментально. Но я знал и старался побывать там, где не ступала еще человекова нога и то сделать, чего никто не мог сделать, а я умею. А раз умею — то тогда все.

39. А мы Его за это держим. Природу не обманешь она нас обманет. Не верите силам Иванова — поверите. Эта стихия правильная делается у ней разрушительной части на земле — это землетрясение делается из-за нашего незнания.

40. Я лежу здесь правильно. Мои силы — это силы всего нашего народа. А у них нету того, чего это надо для нашей жизни. Мы ошиблись держать и мы держим, хотим на нем доказать, что он является враг всей нашей жизни.

41. В тюрьме держали чужих, в больницу отвозили стонать своих тех, кто в хорошей жизни не заслужил хорошего доверия в этом деле. На него напала плохая сторона — болезнь человеческого незнания.

42. Не надо хвалиться, что мы, хорошие люди, против врага вооружились и ему дадим отпор. Как хорошее и теплое умирало, так умирает и будет умирать до тех пор, пока не возьмутся люди за врага и не дадут ему сокрушительный отпор. Это сделает все холодное и плохое.

43. Врач, вся медицина против Его Идеи. А сейчас Я прямо заявляю всем вам: ваше понятие у вас отсутствует за Меня.


«У меня уже 20 лет припадки были эпилепсии, к тому же менингит и тромбофлебит. В 1929 году, когда я участвовала на скачках — упала с лошади и разбилась. С тех пор все туман и туман был у меня в голове и припадки такие были, что я вся в кровь изобьюсь — и по ныней день шрамы на теле остались. А живу я в таких условиях, как вы сами видите: тут надо и корову обслужить, и в огороде посадить, потяпать и т. д. Живу я здесь, в хуторе Боги с 1939 года, а родилась в Шарапкине 19 февраля 1911 года. У меня пол-Шарапкина одной родни. В семье нас у матери было 17 детей, а я посередке была. И вот, в 1950 году это было, поехала я на базар с вишнями. Только в ворота вошла — хлоп и упала! Приступ накрыл меня: покатились мои вишни, а сама бьюсь. Посбежались ко мне люди, и одна женщина говорит: «Никто ей не поможет, кроме одного человека, который ходит лето и зиму в одних трусах. Живет Он в Сулине — Он спас меня в жизни». И тут же мы туда поехали, а когда мы приехали к Нему в Сулин, то Его дома не оказалось — Он был взят на испытание в Казань на 4 года. Это был Учитель. А болезни не оставляют меня — все мне хуже и хуже. Я отказалась от всех микстур, от всех порошков — стала без этого стараться быть. Познакомилась поближе с женой Учителя, Ульяной Федоровной, с Его сыном Яковом и невесткой и попросила их сразу мне сообщить, как только явится Учитель домой. И вот, в 1954 году 7 января Учитель приехал — я получила эту весточку. А 8 января уже собираются ехать в Сулин к Учителю наши хуторские люди, которые из коммуны: тут у нас в хуторе коммуна была в то время. Собирается Марк Иванович Пономарев, Иван Гордеевич Похвала, Парамоновна — его супруга, Александр Васильевич Бреженев и Сенина Агафья Ивановна. И они меня с удовольствием с собою взяли. Приехали мы в Сулин, здравстуемся. А Учитель этих людей знает, а меня не знает. Когда я ехала к Учителю, то я не думала, что Он меня такую примет, и я Ему сказала: «Учитель, ты меня наверно не примешь — я же не молящаяся ни в кого; я своей матери сказала, чтобы меня не венчали в церкви, когда я буду замуж выходить и если умру когда, чтобы попа не было! Я на эту комедию насмотрелась еще тогда, когда я была девчонкой». Учитель мне ответил: — да у тебя же, Валентина, чистый сосуд. Что у тебя? Я говорю Ему: «У меня припадки, посмотрите: у меня и руки побиты, и ноги побиты; да еще менингит, и тромбофлебит, да еще радикулит. Я уже много лет нагнуться не могу, а только приседаю; много лет я не разуваюсь — для меня невыносимо стать босою ногою на пол». А Он мне говорит: — разувайся! Я разулась. Он мне ноги помыл холодной водой, вывел меня босую на снег, поводил меня вокруг столика во дворе по снегу и пошли мы в хату. И Учитель говорит: — ну как? Я отвечаю: «Да ничего». Он мне сказал: — а ну, нагнись! Я стала нагибаться — а у меня ничего не болит: я и так и эдак — не болит! И я так покраснела от стыда, что это я, наверно, всю жизнь придуривалась. А Учитель говорит: — да нет, ты не придуривалась; идем еще. Он повторно повел на снег, три раза обвел вокруг стола, повторно помыл ноги и сказал: — два раза в день, утром-вечером мыть ноги; не плевать-не-харкать: глотать как продукт; подать бедному обязательно от своих трудов сколько сможешь — не пожалей! Попроси прощения во всем хуторе, не пропуская ни одного дома, когда приедешь домой. Я говорю: «Учитель, да и прожила так свою жизнь, что и никогда ни с кем вроде бы не ссорилась...» А Он мне говорит: — Я тебе сказал! — повернулся и ушел от меня. И я это все выполнила для того, чтобы у меня ничего не болело, хуторяне сказали моему мужу, что Леонтьевна уже готовенькая, — рехнулась, то только припадки были, а теперь еще и психически ненормальная: ходит в каждый дом, кланяется, прощения просит. Но с тех пор ни одного припадка не было, и по сей день! Я и один день боюсь пропустить, чтобы не искупаться ледяной водой в мороз на дворе — не дай Бог, опять болезни нагрянут, как это было 30 лет назад! И я буду заниматься по тому совету, что мне дал Учитель.


(Свидетельство Валентины Леонтьевны Сухаревской, УССР, хутор Верхний Кондрючий).


44. После смерти Сталина стали выпускать. Меня освободили в 1953 году 25 декабря. Я приехал, как и не был нигде: три года десять месяцев продержали. Я очень много опытов заимел — стал обижено больному помогать, люди стали здороветь от Моего учения. Это было тогда, когда Меня считали больным.


«Римма, это вам пишет Учитель... Мне прислала Матильда о том, чтобы Я написал Ворошилову, а вы говорите, что он в отпуску. Я напишу в Президиум — пусть они разбираются, а ваше дело — не отступать ни на копейку. А свое знание говори своим нацменам — это будет ваше учение в помощи Моего здоровья...

Желаю вам здоровья, Учитель 1956 года 20 июля».