Geum.ru

Академия протагора в. А. Ивашко принципы эволюции человека – человечества

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   37

Техносфера

Человек стал отгораживаться техносферно от среды обитания в целях самозащитного комфорта. Главную роль в этом отгораживании играли успехи в совершенствовании систем: “глаз - рука” и “ухо - голос”. Познание свойств самых разных модификатов палок, костей, камней, растительных и животных полосок для связывания, плетения, вязания, цельных покрытий из листьев и шкур шло спорадически по мере нужды миллионы лет, ибо только острая нужда и привычка могла заставить архантропа делать все это. Шло соперничество ради выживания грубой животной силы и манипулятивной ловкости, развивающей неизбежно и хитроумие обманных действий.

Обретение огня завершило процесс формирования техносферы протомуниципии, окончательно отделило ее от дикой природы, сделав энергетически автономным от сезонно-климатических, а значит и трофодобычных колебаний. Но не менее важным было то, что овладение огнем автоматически делало человека доминантом не только в межвидовой борьбе за выживание, но и в борьбе внутривидовой, т.е. межмуниципальной, предопределив весь ход истории Человека–Человечества как непрерывную межмуниципальную войну за ресурсы.

Но обретение огня, освоение огня и овладение огнем это три разных психотехнологии и даже социотехнологии. Обрести огонь можно было только присвоением-заимствованием с последующим неусыпным его хранением-поддерживанием (этот период занял сотни тысяч лет), либо изобретением его добычи путем трения и/или высекания (этому периоду не более двух десятков тысяч лет) вплоть до современных спичек и зажигалок, которым всего пару сотен лет. Заметим, что сухокумулятивный и искро-взрывной способы добычи огня стали фундаментом пирологии, пиротехнологии и пиротехники. Каузальность обретения огня на постоянной основе, т.е. его доместикация кроется в сугубо витальной физиотипической потребности выживания будь то защита от холода и/или от диких зверей – хищников. Отсюда вытекает психотехнология приобщения к огню, а затем и привыкание к нему путем освоения, т.е. познание его изменчивости/ поведения от тех или иных природных и антропогенных факторов с прогнозом потенциальных следствий. Закладываются зерна антропоморфизации огня по его экзистенциальному циклу, что было строго системно-логически верно в энергофункциональном плане. Соответственно началось экспериментирование с возможностями огня: сколько чего, где, когда и как нужно подбросить в огонь, чтобы достичь желаемого результата, т.е. регулирование его распространения, силы тепла, мощи света и дыма, длительности и т.п., взаимодействие огня с водой, камнями разных пород, песком, глиной, костью и т.п., кулинарное жарение, варение, печение, копчение, сушение разной пищи в разных режимах и формирование первооснов рецептурности и порционности с выходом на специфическую лечебность. Освоение стационарного огня костра проложило путь к его канализации, маршрутизации, т.е. целеполагаемому переносу огня открытого (факельного), закрытого (раскаленные угли), отделение тепла от света (гносеометодологическая значимость этого феномена требует особого рассмотрения), аналогизация света лучины со светом, позволяющим полнее познавать мир в борьбе со тьмой (отсюда и свет знаний), совершенствованию как горючести веществ, так и их огнестойкости и т.п. вплоть до огнестрельного оружия (от факельных стрел до баллистических ракет). Однако до полного овладения, т.е. управления огнем еще далеко даже в ХХI в., ибо исторически способы поджигания/уничтожения совершенствовались много быстрее способов тушения в силу самоподдержания физико-химии огня до полного выгорания.

Строго системно-логически выжили только те муниципии, которые неуклонно осваивали искусство и науку сосуществования с огнем. Причины колебания температурных режимов в разных точках планеты, а значит и специфику адаптаций к ним со временем установят конкретные науки. Где-то холода исторически быстро могли отступать, а значит и потребность в освоении огня падать до уровня хронотопно необходимого и достаточного, т.е. обычно для приготовления пищи. Иное дело – необходимость в постоянном или сезонном тепле, персональная порционизация которого качественно отличается от персональной порционизации пищи, ибо пища требуется периодически, а тепло – постоянно. Термовлажная комфортность экзистенциального цикла неизбежно подчиняется годовому сезонно-климатическому циклу территории обитания. Но именно в этом коренное отличие технологий достижения такого комфорта у антропосоциоцитов от инсектосоциоцитов, гигантски различных прежде всего в габаритности (ср. технологию переживания холода пчелами и пингвинами Антарктиды). Значит мы вновь упираемся в теорию предельных объемов, плотностей, пределов роста, которая требует роения и секторизации, дробления целого на части по некоторым принципам подобным социопсихотипии паники в биомире.

Костер заложил контур архетипа центрокруга как фундамента, каркаса бытия муниципии. Костер физиотипический (тепло, свет), костер психотипический (технологии обработки пищи и предметов), костер социотипический (торжественно-назидательный, включая сжигание жертв во благо муниципии). Гносеологически важно формирование принципиально верной идеологемы-мифологемы об очистительной силе огня и света, при том что вполне очевидна была деструктивность неуправляемой стихии огня и потенциальная конструктивность огня управляемого, канализированного негорючими материалами. Таким образом формируется противопоставление горючести и негорючести, которое явно было связано с сухостью-влажностью. Если камень, глина, песок, металл лишь ограничивали огонь, то вода им еще и управляла. Отсюда генерализация противопоставления огня и воды, на основе которого постепенно формируется его концептуальный аналог: тепло-холод (ср. поэтическое “лед и пламень”). А на основе последнего ассоциативно возникает уже социосферная пара: свое родное-чужое.


Социосфера

При гигантских подвижках в техносферном развитии в социосфере все шло крайне заторможенно, медленно, ибо требовало через ломку психотипических стереотипов сотворение новых социотипических правил бытия, цель которого – демовоспроизводство – сохраняла свои биологические основы. Тем не менее шел процесс объективации и все большего осознания членения на своих и чужих по некоторым идентификационным признакам. Свои считались людьми, а чужие – нелюдями. Свои владели коммуникативной системой муниципии, а значит и подчинялись ее правилам бытия, т.е. соблюдали соответствующие муниципально-иерархические технотехнологии, психотехнологии, социотехнологии, начиная с приветствия-обращения вербально-невербального типа, как начала начал любого коммуникативного акта. Убийство своих было общепризнанным запретом для любой муниципии, ибо даже самое грубое нарушение правил муниципии каралось только изгнанием из стада, а значит и полной незащищенности изгоя. Животностадный коллективизм изначально был высшей ступенью эгоизма как меры самосохранения и самоприумножения. Именно поэтому осознание факта невольного нарушения табу приводила члена муниципии в неописуемый ужас вплоть до летального исхода. Однако и тогда такое простодушное законопослушание этического типа не было повсеместным, стереотипным, ибо техносферное развитие, наоборот, требовало хитроумия, которое неизбежно вело к гносеометодологическому принципу: подвергай все сомнению. А сомневающийся уже не мог быть простодушным, прямолинейным до тупости, ибо искал другие варианты решения проблемы с фактически тем же результатом. Так сам собой объективируется принцип: любая инициатива наказуема. Никто не хотел быть изгоем, даже самые хитроумные, ибо судьба отщепенца тогда была незавидна: для своих он становился чужим, но и для чужих он был чужим.

Этическая ипостась чужого была изначально иной. Чужого можно было убить и при необходимости съесть, ибо чужой есть нелюдь, т.е. зверь как и другие звери. Таким образом, истоки каннибализма кроются в протомуниципии с ее фундаментальным принципом самосохранения и самоприумножения в виде членения на свое, своих и чужое, чужих. А так как самосохранение и самоприумножение возможно только путем присвоения вплоть до приватизации, то неизбежно возникает проблема самоидентификации, самоотождествления, которая камуфлирует каннибализм разнообразными оправдательными мифологемами, сакрализация которых объясняет и поедание своих (вождей, стариков) и чужих как обретение их знаний, умений, навыков сугубо пищевым приобщением, которое и до сих пор бытует в христианстве в виде святого причастия, где просфора есть тело Христово, а вино – его кровь. Этот же пищевой тотемизм присущ и родовому самоотожествлению с разнообразными животными и растениями по тому же охотничье-собирательному принципу трофодобычи. Но идентификация чужого занимает больше времени, ибо требует оценки своих сил по шкале:

дефицит – изофицит – профицит

а значит и принятия решения:

бежать – защищаться – нападать

по структурам:

крупный – мелкий,

сильный – слабый,

старший – младший,

вооруженный – безоружный и т.д.

Архетип “свой – чужой” автоматически вызывает феномен земляческой взаимопомощи, который с последующими клановыми наслоениями и до сих пор вызывает у людей смешанное чувство то ли зависти, то ли ненависти, ибо исконный коллективизм соседствует с хронотопным буржуазным индивидуализмом.

Генеральное разделение “свой–чужой” автоматически тянет за собой более дробную структуру: живой–мертвый, ибо таков закон перцептуального узнавания (идентификация по фотографии, например, никак не говорит, жив ли изображенный или уже мертв).


Живые

Подсистема “живые-мертвые” зиждится исключительно на экзистенциальном цикле человека. Но важно подчеркнуть, что в промискуитетном стаде архантропов отсутствовал феномен проективности ребенка не только в силу примитивности абстрактного мышления, но и в беспорядочности самих коитусов, из-за которой невозможно знать отца ребенка. Да и мать далеко не сразу узнавала о своей беременности. И лишь взрослая женщина, которая многие годы не беременела, вызывала подозрения в ее фертильности, которая трактовалась как кара за какие-то грехи. А афертильные мужчины легко скрывались за спины фертильных мужчин. Но так или иначе а возникла проблема коитусной формулы:

М + Ж =Р,

где для получения Р необходима фертильная гармония, совместимость м+ж, где ­­.

Таким образом, коитусная формула, сексуальная по своей сути, лишь время от времени преобразовывалась в демовоспроизводящую, т.е. репродуктивную. Установить хотя бы грубо статистически колебания в фертильности/афертильности мужчин и женщин уже вряд ли когда-либо удастся, но уже сейчас специалисты справедливо указывают на бипедические анатомо-физиологические и биофизикохимические трансформации как причину всех репродуктивных проблем муниципии в ее неизбывном стремлении к демовоспроизводству. Для нас здесь важно подчеркнуть не медицинские, а муниципально-социальные аспекты как фертильности-афертильности, так и беременности и родов ибо от этого зависит муниципальная демоплотность и техносферная возможность/способность ее трофообеспечения на данной территории. Итак, рождаемость и смертность есть базовые показатели развития муниципии путем гармонизации социосферы и техносферы, т.е. установление изофицита, тогда как социосферный профицит потребует соответствующего приростания и техносферы, а дефицит неизбежно ведет к вымиранию, опустению техносферы. Следовательно, уже тогда на уровне протомуниципии закладывается зерно общемуниципальной ответственности за каждого своего члена, а значит и социальную а не только личную значимость появления на свет нового здорового члена муниципии. За оценочной здоровостью зорко следили сами роженицы и их помощницы-повитухи. Строгость такого контроля была одним из важнейших принципов выживания самой муниципии, о чем подробнее поговорим при анализе трудоспособности. Здесь же важно раскрыть базовые проблемы собственно демовоспроизводства как единовозможной цели любой муниципии.

Продукт демовоспроизводства – здоровый ребенок – неизбежно предполагает четкую анатомо-физиологическую предрасположенность по принципу полового диморфизма, на основе которого только и возможно продолжение самого демовоспроизводства. Следовательно, мы неизбежно имеем структуру личности:



Значит, генофизиотипический мужчина может кроме нормы иметь еще и фенопсихотипически и/или инфосоциотипически женские модификаты. И, наоборот генофизиотипическая женщина – фенопсихотипически и/или инфосоциотипически мужские модификаты. Уже известна роль половых гормонов в феминизации мужчин и маскулинизации женщин. Но только ли они выступают модифицирующими факторами?! Ведь гносеометодоло-гически мы здесь явно упираемся в расхождение формы и содержания.

Та же проблема проявляется, хотя и в другой форме, под действием гормонов роста, то как катализаторов, вызывающих в случае превышения акселерацию, то как ингибиторов, вызывающих в случае превышения инфантилизацию.

Отсюда мы имеем:



Однако медицина прекрасно знает, что кроме акселерации внешне – габаритной существует и акселерация внутренне – обменная, вызывающая катастрофически быстрое старение, дряхление и смерть человека. Но строго системно-логически этому феномену должен парно сопутствовать и ингибитор, инфантилизатор внутренне – обменных процессов. Значит экзистенциальному скорожительству противостоит экзистенциальное долгожительство:

Только вот скорожитель так и не успевает накопить ни соответствующий фенотип, ни инфотип и тем самым достичь “степеней известных”. Таким образом, скорожитель есть продукт сбоя в экзистенциальной развертке генотипа/физиотипа, т.е. несоответствие норме строго по формуле:

дефицит – изофицит – профицит,

где изофицит и есть норма как необходимое и достаточное для реализации соответствующей функции. Однако, это лишь общие замечания по ходу нашей темы, а сам цейтнот скорожителя требует еще скрупулезнейшего анализа (и не только генетиков и биохимиков).

Категория “живые” люди формирует демостатистическую категорию “население” от мала до велика, которая в донаучных практических исследованиях характеризовалась как количество ртов, требующих пищи, а значит уже живых (новорожденные), живых (здоровых), еще живых (больных, немощных до младенческого физиопсихотипа). Счетно-учетный и счетно-расчетный характер живых людей как ртов характерен для такой социально-экономической категории как хозяйство. Хозяйство есть способ существования муниципии путем техносферного освоения среды обитания (территории), т.е. ее познания и преобразования для последующего присвоения ее элементов ради самосохранения и/или самоприумножения. Для протомуниципии был характерен общебиологический тип присвоения: собирательство съедобных плодов природы, охота и рыболовство в общемуниципальный котел с последующим распределением трофодобычи по определенным правилам среди всех членов муниципии. Такой тип хозяйствования мы и назвали домокоммунохозяйством. Гносеометодологически важно подчеркнуть, что если территория позволяет при существующей техносферной вооруженности обеспечивать трофодобычей население хотя бы на уровне необходимого и достаточного, то и развитие муниципии консервируется, ибо отсутствуют внешние и внутренние стимулы самосовершенствования. В джунглях и в XXI в. бродят еще сохранившиеся протомуниципии, сам факт существования которых указывает на вполне комфортный для самосохранения и самоприумножения их образ бытия. Но там выживают только здоровые, сильные и умные, а больные, слабые и глупые быстро погибают. Высокая смертность восполняется соответствующей рождаемостью. И лишь цивилизаторское мессианство и менторство не дает современной науке в полной мере понять и признать полную политэкономическую дееспособность домокоммунохозяйства не как вымершую десятки тысяч лет назад (а именно этому учат в школах), а вполне нам современную (хронотопно, а не цивилизационно) данность. Такая зашоренность не позволяет науке строго системно-логически ответить на вопрос: процветают эти протомуниципии или вымирают? А если вымирают, то не по причине ли их цивилизаторского вытеснения во все более глухие неугодья? И сколько бы они еще просуществовали как протомуниципии без мощного давления хищно-потребительской империалистической экономики?

Живучесть (прото) муниципальная, историко–видовая – явно отличается от живучести персональной. Генерационная живучесть фактически представляет собой размазанный по времени трансфом смены поколений у ассоциоцита. И скорость смены поколений влияет на биологоадаптивные характеристики населения относительно среды обитания, но далеко не всегда на техносферный (научно-технический) прогресс или регресс или консерватизм, т.е. строго по оценочной структуре:

дефицит – изофицит – профицит

Ведь живучесть современных протомуниципий характеризуется явно допотопным техносферным застоем, но территория не оскудевает ресурсно и успешность трофодобычи сохраняется хотя бы на уровне прожиточного минимума (но не в современной политэкономической трактовке, а как реально изофицитного, т.е. необходимого и достаточного). Но и при любом профиците трофодобычи смертность сохраняется даже для Мафусаила, ибо любая г/г форма имеет свой экзистенциально конечный цикл существования.


Мертвые

Смерть человека, смерть поколения и смерть муниципии изучены много хуже, чем их жизни. В смерти человека явно доминирует ее генофизиотипичность, в смерти поколения ее фенопсихотипичность, а в смерти муниципии инфосоциотипичность. Но у поколения нет могилы, а у человека она есть, да и у муниципии в виде городища. Однако стоит зайти на муниципальное кладбище и оказывается, что поколения тоже имеют последнее пристанище. А размытость мертвого поколения обусловлена разновременной смертностью, при которой “последний из могикан” есть чистый символизм. Гораздо чаще о поколениях говорят: А вот в наше время… его участники, тогда как неучастники называют поколения по разному: шестидесятники, дети Войны, хиппи, либо по наиболее ярким представителям поколения: во времена Шекспира, при Сталине и т.п.


Итак, строго по триединой структуре личности:


мы имеем и три фазы-типа смерти человека, поколения, муницпии.

Смерть генофизиотипическая как распадение вещественной оболочки гносеологически ясна для гуманономии как точка невозврата. Однако уже на гносеометодологическом уровне феномен клонирования смутил умы многих исследователей своей реинкарнационностью, ибо они явно запамятовали аналогичный, но издревле известный феномен монозиготных близнецов, где генофизиотипическая оболочка скрывает, хотя и близкие, но разные фенопсихотипы и инфосоциотипы. Тоже можно сказать и о поколениях. Сложнее обстоит дело с муниципией, где техносферная оболочка застит глаза на социосферную персонально-поколенческую сущность. Дело в том, что исследователи не обратили внимания на вещественное единство генофизиотипа (тела) и техносферной оболочки (цисты), которые подчиняются механическим принципам консервации, реставрации, реконструкции (бальзамирование трупов и консервация Колизея, например). Таким образом, на первое место выходит диагностика смерти как человека, так и муниципии. И обе диагностики страдают от неразработанности теоретико-методологических оснований ремонтологии с ее одиозным приговором: восстановлению не подлежит! будь то медицина человека, механика машины или градостроительство муниципии в силу биогенных, техногенных, либо природно-стихийных бедствий/катастроф. А эта неразработанность в свою очередь обусловлена отсутствием гносеометодологических оснований гениального картезианского аналогизма человека и машины, заложившего системообразующий стержень технономии, с которой уже, хотя и вслепую, столкнулась киборгология, ибо она первой объективировала категорию целефункциональности реальной и потенциальной как суть перехода живого в мертвое, активного в пассивное (проблемы целеполагающих, целеположенных и целенаправленных систем). Но о технономии речь еще впереди. Здесь примем физическую смерть как данность. Для человека это прекращение сердечно-дыхательной деятельности более чем на час. А вот для вымершей, либо брошенной муниципии о временном интервале говорить много сложнее, ибо новое заселение может произойти и через века. Отсюда эфемерные проблемы даты возникновения муниципии из-за глупейшего отождествления древности с аристократизмом, ведущему свое начало с генеалогии знатных родов для доказательства правомерности матримониально-наследственных притязаний на что-либо. Но все эти вымершие/брошенные хутора, деревни, поселки и целые города есть проблемы много более поздних эпох. А протомуниципальные стоянки техносферно ущербны для исследователей ибо бедны на артефакты, устойчивые к самосохранению в природной среде. Именно поэтому такой упор палеоантропология и археология делает на каменные орудия труда, что автоматически перекосило всю историю протомуниципий, омолодив ее на миллионы лет.

Гуманогенез, начавшийся с обретения огня, породил понятие экзистенциального цикла с его членением на мир света и бодрствования и мир тьмы, сна, покоя. Вечный покой требовал пояснений, которые дала гениальная мифологема о вечной душе, покидающей тело, как гаснущий костер. Переход в мир иной как уход из муниципии этой в другую: самого человека нет, но все же знают, что он есть, только там, в мире ином. А это и есть аналог мира живых и мира мертвых. Фенопсихотипически и инфосоциотипически все стало ясным. Но как быть с телом заснувшего вечным сном? Вариантов оказалось много: 1. каннибализм, 2. вынос тела на растерзание диким зверям, птицам, рыбам, 3. сжигание, 4. захоронение в земле. Самый экологически разумный метод сжигания в силу разных причин не получил широкого распространения, хотя спорадически им пользовались в войнах и при эпидемиях многие муниципии многие века. Захоронение в земле доминирует в большинстве муниципий. Но неизбежно возникает проблема места, которая постепенно формируется в проблему противопоставления муниципии живых и муниципии мертвых (кладбище, некрополь). Культурологические детали нас здесь не волнуют, главное гносеометодологически подчеркнуть факт такого уровня слияния социосферы с техносферой в умах членов поздних протомуниципий, что они стали мертвецов снабжать, обустраивать так, как и живых. А это уже указывает, что мертвому и на том свете эти вещи понадобятся, т.е. он аналогичен этому свету, параллелен ему. И много более позднее членение того света на ад и рай в предметности захоронения практически мало что изменило (современные религиозные представления мы не затрагиваем в силу их теологической конкретики много более высокого концептуального причинно-следственного обоснования): человека обряжают в лучшее, как если он уходит на торжество в гости в соседнюю муниципию на вечный пир. И эта извечная мечта о потустороннем потребительском рае заложила зерно консумологии как науки о должном, достойном бытии, но уже на этом свете. И этот перескок с того света в этот прошел совершенно незаметно для исследователей, ибо и сны, и представления, и мечты как их развертка в будущее, и мифология, и теория – все есть продуктами мира концептуального с мириадами коммуникативных переходов из фенотипа (я так думаю! Он так думает! и т.д.) в инфотип (все так думают), создающую общемуниципальную апперцепционную базу в мнемической системе. Однако такое чисто копцентуальное трактование/объяснение мертвости и жизни в потустороннем мире не привело ни к массовому бесстрашию, ни к массовому суициду, ибо здравый смысл подсказывал из генетики перцептуального мира, что там, где существует удовольствие, существует и боль, и наоборот, создавая непрерывный круговорот радостей и печалей, выраженный знаменитым принципом: Все проходит! Следовательно, уже в эпоху протомуниципии стала формироваться концептология веры по децимальной шкале, где 10% - ярые сторонники, фанаты, 10% ярые противники, нигилисты, а основная масса населения – 80% составляла ситуативное болото с отклонениями в ту или иную сторону.

Память о мертвых продлевает их экзистенциальный цикл до неопределенно долгих лет как назидание потомкам. Отсюда неизбежно возникает феномен разночтения в их положительном или отрицательном вкладе в историю данной муниципии, которая может рассматриваться соседней муниципией иначе, вплоть до противоположной оценки. Возвеличение героев и уничижение негодяев отразилось и на могильных формированиях, т.е. чисто техносферно (что еще раз указывает на срастание до неразличения социосферы и техносферы). Курганные сооружение для героев становятся объектами сакрализации, по которым нельзя топтаться, ходить по костям предков. И наоборот, прах негодяев закапывался либо развеивался так, чтобы люди не знали даже места захоронения и непрерывно топтались по костям негодяя, уничижая его. Любопытно, что все попытки в приказном порядке подвергнуть негодяя, а значит и его имя, забвению обычно проваливались, ибо концептуализм инфосоциотипии базируется исключительно на памяти, и чтобы забыть нечто, надо на него указать, а это автоматически требует его называния, что автоматически потребовало формирования иносказания, т.е. категории эвфемизма. Так ситуативная стилистика стала плодить иррациональную синонимию (головная боль для большинства источниковедов, скриптологов), которая стала объектом исследования для ономастики на стыке nomina propria – nomina appellativa.

Итак, именно мертвое породило всю объяснительную назидательность мифогенеза, а его анимизм – обрядовое общение с духами, героями, богами, включая предсказания событий, которые неизбежно предполагают угадывание цепочки причинно-следственных связей, т.е. расстановки элементов системы в некотором маршрутном порядке: если …, то ... взятом из маршрутизации в реальной практике освоения предметного пространства, территории. А это базовый принцип технологии гадания проистекает из феномена активности т.е. требует анализа структуры “оседлое-кочевое”.