Как неразделимы природа и жизнь, в широком смысле слова, так и охота неотделима от природы
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеВесной на новгородчине На вуоксе Роковой королевский выстрел |
- Вирусы и антивирусы, 167.44kb.
- Переход от средневековья к Ренессансу, 223.5kb.
- Урок 21. Мир природы в поэзии А. А. Фета и Ф. И. Тютчева, 763.29kb.
- 1. Понятие управления. Природа и характерные черты управления. Управление, 7391.42kb.
- А. И. Солженицын «Крохотки», 730.85kb.
- Задания к теоретической части программы (разработала: Оскирко С. А.) Предмет и задачи, 130.37kb.
- Рон Рубин. Стюарт Энри Гоулд Бизнес в стиле дзен, 1180.24kb.
- Оценка сочинений и изложений, 132.6kb.
- Стюарт Энри Гоулд Рон Рубин Бизнес в стиле дзен Практическое руководство, 1552kb.
- Дмитрий Иванович гениальный русский химик, физик и натуралист в широком смысле этого, 419.06kb.
КОЛЬКА
Мы познакомились совершенно случайно. Был синий солнечный день начала осени, когда я в очередной раз обходил свои охотничьи угодья: старые заброшенные карьеры около кирпичного завода. Тропинка вилась между заросшими кустарником и камышом заболоченными ямами и кучами породы. Она то поднималась на бугры, то опускалась в низины. Камыш, как живой шевелился и шуршал от огромного количества скворцов уже собравшихся в большие стаи и нашедших здесь своё прибежище. Стоило хлопнуть в ладоши, как с шумом и громким криком, похожим на жужжание, в воздух поднимались сотни птиц. Чего греха таить, мы, мальчишки, частенько упражнялись в стрельбе по ним так же как по воронам и галкам.
Небольшие карьеры с водой к осени полностью покрывались толстым слоем ряски, если хорошо прислушаться, то было слышно, как чмокали губами караси, высунув из неё свои мордочки. Летом мы частенько их здесь ловили на удочку, пытаясь попасть червяком, висящим на крючке, прямо в рот карасю. Иногда это удавалось!
Здесь было раздолье для утиных выводков. Днём они так плотно сидели в камышовых крепях, что приходилось, подойдя к карьеру, кричать или свистеть, чтобы выгнать сидящих там уток.
Неожиданно из небольшого болотца рядом с тропинкой, по которой я шёл, пулей вылетел чирок-трескунок и, едва не касаясь крыльями верхушек камыша, стал быстро удаляться. Выстрелил навскидку и промахнулся. Я даже не сокрушался по этому поводу: в таком густом камыше его всё равно было бы невозможно найти.
В это время я и увидел его. Из-за кустов показался высокий, крепко сбитый парень лет двадцати. Русая, кудрявая, давно не стриженная и не причёсываемая голова придавала ему удалой, даже разбойничий вид. Он шёл мне навстречу. Я насторожился: он был явно старше и сильнее меня физически. В те годы можно было ожидать всего.Ещё не доходя, он заговорил: «Это ты сейчас стрелил? Вижу летит как ошпаренный утёнок! Мазило ты! Хошь покажу, как надо?» Когда он говорил, глаза его горели. Видно было, что он сам страстный охотник. Я с некоторым опасением подал ему ружьё. В это время, сильно растянувшись, над нами пролетала большая стая ворон, возвращавшихся на ночлег в городские парки. Он спрятал ружьё за спину и, когда одна из ворон оказалась на выстреле, резко вскинул его и почти не целясь выстрелил. Ворона с громким противным карканьем упала в камыш. «Дробь мелкая и пороха мало кладёшь, потому подранок получился», - сказал парень. Я сразу почувствовал к нему уважение. Он протянул мне ружьё и пачку «гвоздиков» - так в просторечье называли тогда самые дешёвые папиросы типа «Бокс» или «Ракета». Мы закурили и разговорились. Парня звали Колька. Он недавно по вербовке приехал на стройку в город из затерявшейся в лесах и болотах маленькой новгородской деревеньки. Моему слуху был совершенно непривычен его северный русский окающий диалект: расстановка ударений в некоторых словах и искажения по отношению к литературному русскому языку. В то время по выговору можно было безошибочно определить ленинградца, москвича, псковича или архангелогородца.
В школе Колька учился всего четыре года. С раннего детства работал в колхозе, помогал родителям по дому. У него было две младших сестры, мать-колхозница и отец-лесник, который и привил ему страсть к охоте. На правой руке у Кольки было всего два пальца: мизинец и безымянный – результат детских игр с боеприпасами.
Сидя на утоптанной тропинке, тогда он с упоением, сильно жестикулируя, долго рассказывал мне об охоте на тетеревов, глухарей, зайцев, уток, лису и волка. Об охотничьих собаках, которых, даже в самые трудны времена, держал его отец. О своей родной деревне, окружённой лесами и болотами и такой далёкой своим бытом от городской жизни. О важных городских охотниках, которые наезжали к его отцу с 30-х годов.
Колька говорил страстно, увлечённо. По всему чувствовалось, как дорога ему родная деревня, природа, семья; как он переживает утрату такого милого его сердцу и знакомого во всех подробностях быта; как трудно ему вписаться в городскую жизнь. Он рассказывал самозабвенно, с множеством подробностей. Я слушал, не перебивая, интуитивно чувствуя, что Колька очень одинок в незнакомом городе и ему очень хочется выговориться хотя бы первому встречному, кто готов его выслушать и понять. Умение слушать способствует сближению людей. Я осознал это ещё в юности. Не даром существует пословица: «Слово – серебро, а молчание – золото». Умея слушать, человек с одной стороны оказывает уважение собеседнику, с другой получает новую для себя информацию.
На мой вопрос: что же заставило его оставить деревню и приехать сюда, Колька рассказал о беспросветной бедности деревни, о трудоднях-палочках, по которым колхоз ничего не платит, о послевоенных неурожайных годах, о заработке на грибах и ягодах, которыми промышляют его маленькие сёстры, о больших налогах и ничтожной зарплате отца и о всеобщей мечте деревенских девчонок найти своё счастье в городе. Колька тоже надеялся найти его здесь: устроиться самому, а затем взять к себе сестёр и дать им возможность учиться. Своё образование он считал вполне достаточным и законченным.
Охотничья страсть и связанное с ней духовное родство способствовали нашему сближению. Мы подружились с Колькой. Он дал адрес своего общежития, и я стал наведываться к нему. Затем я познакомил его с друзьями-охотниками и со своим отцом. Получилось совершенно естественно, что, когда у Кольки накопились отгулы за воскресные работы, мы, прихватив с собой моего приятеля Альку, поехали на его родину на охоту. Чтобы не терять время, билеты взяли на ночной новгородский поезд.
Общий вагон был заполнен до отказа. Мы с большим трудом нашли места в разных его частях, о ночных бдениях нечего было и думать. Я примостился на краешке лавки рядом с мужиком, от которого сильно пахло водкой и махоркой. Он некоторое время клевал носом, а затем откинувшись на спинку сиденья, захрапел.
В вагоне ехали домой новгородские колхозники, возвращавшиеся с ленинградских рынков. Они избавились от своего товара и теперь могли расслабиться. Со вторых и третьих (багажных) полок свешивались голые ноги. Освобождённые от обуви, они издавали далеко не цветочный аромат. В вагоне было жарко и душно. Сильно пахло потом, давно не мытым человеческим телом, водочным перегаром и табаком. Со всех сторон доносился храп самой разнообразной тональности и громкости: могучий бас переплетался с нежным альтом, с сопением, кряхтением, хрюканьем, свистом и пыхтением. Вагон очень напоминал собой солдатскую казарму в ночное время: и звуками и запахами. Но моё воображение во всём этом различало: свист рябчиков, квохтание тетёры, гуканье зайца, фуканье кабана. Колька так красочно нарисовал картину природы, окружающей его родную деревню, что она казалась заполненной дичью так же, как это вагон людьми. К тому же раньше мы охотились только вблизи от города. Места, расположенные в трёхстах километрах, казались нам с Алькой непроходимой тайгой, дебрями Уссурийского края! Однако, несмотря на сильное возбуждение, через некоторое время сонная атмосфера вагона сморила и меня, и я заснул, облокотившись на плечо соседа.
Разбудил меня Колька. Поезд стоял на какой-то большой, судя по количеству фонарей, станции. Мы вышли из вагона. С каким удовольствием в первые минуты я вдыхал свежий воздух, наполненный запахами железной дороги: паровозного дыма и масла!
Далее нам предстояла пересадка на узкоколейку. Она имела свою маленькую станцию, находившуюся невдалеке от большой. «Игрушечный» поезд узкоколейки я увидел впервые. Он походил на поезда ленинградской детской железной дороги и состоял из миниатюрного паровоза и четырёх таких же вагончиков. Состав стоял на станции, но до его отправления оставалось ещё много времени. Мы вошли в вагон и расположились со всеми возможными в нём удобствами. Поезд возил рабочих на торфоразработки и каким-то образом оживлял эту забытую Богом болотистую местность.
В те годы топлива городам остро не хватало, и во многих подходящих местах была организована добыча торфа и изготовление из него прессованных брикетов. Ещё лет пятнадцать после окончания Великой Отечественной войны даже в центре Ленинграда существовало много домов с печным отоплением. Не редко, войдя во двор внешне фешенебельного дома, можно было увидеть поленицы дров, а в квартирах ленинградцев-ящики с торфяными и угольными брикетами.
К семи часам утра на станции стали собираться люди. Они приходили угрюмыми, невыспавшимися. В основном это была молодёжь. Многие были одеты в армейское обмундирование: сильно изношенное и выцветшее. После войны ещё долгие годы страна донашивала армейскую униформу.
Наконец, поезд тронулся. Он шёл со скоростью не более пятнадцати километров в час, качаясь из стороны в сторону и ныряя, как лодка на волне. Шпалы были уложены, по-видимому, давно, многие из них успели сгнить, да и почва была болотистая, мягкая. Вагоны громыхали, ударяясь сцепными устройствами. Можно было на ходу выйти из вагона по надобности, а затем догнать свой вагон и занять оставленное место. Ввиду большого риска опрокинуться машинист, видимо, имел инструкцию по ограничению скорости движения. Размеры вагона позволяли сидеть в ряду только четырём пассажирам. В середине был небольшой проход. Если взрослый мужчина ложился поперёк вагона, то его голова касалась одной стенки, а ноги – противоположной.
От тряски в этом поезде спать было невозможно, поэтому пассажиры через незначительное время пришли в бодрое состояние. Послышался смех, визги и писки девчат, с которыми по-простецки заигрывали парни. В разговоре часто звучали матерные слова, что в общественных местах Ленинграда тогда было редкостью. Нас с Алькой поражала раскрепощённость поведения этих ребят, которые часто были не на много старше нас. В откровенности шуток и прибауток девчата не слишком уступали парням.
У Кольки здесь нашлись знакомые, он пересел к ним, и они оживлённо разговаривали. Мы же, городские, чувствовали себя «не в своей тарелке» и молча сидели, не вступая в разговор. Какая-то языкастая девчонка, обращаясь к подружке сказала, указывая на нас: «Эво, какие охотники за карапатками на двух ногах объявились!» Все засмеялись, а мы смутились и покраснели. Они явно считали нас избалованными городскими недорослями, ни на что серьёзное негодными. С тех пор несуразное выражение той бойкой деревенской девчонки навсегда вошло в мой лексикон.
Часа через два болтанка в «игрушечном» вагоне окончилась: мы приехали. До цели нашего путешествия оставалось пройти ещё пять километров по в конец разбитой танками дороге, с полуметровыми колеями, залитыми жидкой грязью. Танки со снятыми башнями использовались здесь в качестве тракторов: они таскали большие платформы с торфом.
Дорога шла болотистым мелколесьем. Изредка встречались небольшие колхозные поля. Рожь была уже сжата, но в низинках, недосягаемых для комбайна, оставались островки низкорослых, недоразвитых растений. По виду этих полей можно было уверенно судить об их ничтожной урожайности.
Деревня, куда мы пришли, представляла собой одну улицу с низкими, убогими, почерневшими от времени деревянными в два-три окна домами, многие из которых покосились. За ними виднелись обнесённые жердями огороды колхозников. Ни палисадников, ни садов не было. Только кое-где торчали высохшие и ещё не спиленные яблони, тянувшие свои корявые ветви-руки к небу, как бы моля о пощаде. От диких деревьев, которые когда-то росли здесь, остались одни пеньки. Они были спилены на дрова в трудные годы войны. Крыши домов были чёрные, тесовые, во многих местах поросшие мхом. Лишь на немногих домах можно было увидеть свежие светлые доски. Это означало, что хозяин дома вернулся с фронта или подрос его сын.
Из окна каждого дома, мимо которого мы проходили, кто-то провожал нас взглядом. Гости в деревне бывали не часто и теперь все знали, что к Яшке-солдату приехал сын, а с ним два пацана: охотничать. Редкие встречные здоровались с нами, как со знакомыми, хотя видели нас впервые. Этот старинный русский обычай: желать добра каждому встречному, тогда ещё сохранялся в деревне. В городе он уже был совершенно забыт: ещё одно свидетельство того, что нравственность с развитием нынешней городской цивилизации падает.
Дом колькиных родителей ничем не отличался от других, разве только большей ухоженностью. Ведь в нём жили два мужика. Он стоял прямо, крыша недавно обновлена, забор и калитка - исправны. Мы вошли в дом. Вся семья была в сборе и очень дружелюбно приняла нас. Хозяйку звали тётя Маруся. Кольку сразу засыпали вопросами о его городской жизни, а мы с Алькой, раздевшись и присев на скамью у окна, осмотрелись.
Дом состоял из одной довольно большой комнаты. Важнейшее место в нём занимала большая русская печь, часть помещения за которой было отгорожено занавеской. Там стояла железная кровать хозяев. С другой стороны было устроено, что-то похожее на кухню. К стене дома были прибиты полки, где разместились несколько чугунных горшков, глиняных крынок, металлических мисок и кружек; там же лежали деревянные самодельные не крашенные ложки. У другой стены стояла ещё одна железная кровать, на которой под лоскутовым одеялом спали девочки. Вдоль остальных стен стояли широкие грубой работы лавки. В середине дома помещался большой прямоугольный стол, ни чем не покрытый. В переднем углу, прямо напротив входной двери, под самым потолком была Божница с потемневшей от времени иконой Казанской Богоматери и старинной лампадой. Стены дома из старых почерневших брёвен, между которыми виднелся уплотнитель из мха, ни чем не были украшены. Во всём просматривалась опрятность, чистота и бедность.
Хозяйка, светящаяся от счастья по случаю приезда сына, слушала его рассказ и хлопотала у печки. Вскоре на столе появился чугун со сваренной «в мундире» картошкой, большая миска с солёными огурцами и нарезанный крупными ломтями хлеб, домашней выпечки. Все привезенные нами продукты, хозяйка вынесла в сени, сказав, что сейчас достаточно и того, что на столе. В дальнейшем я понял: наши скромные консервы, не слишком белые городские батоны и конфеты-подушечки – были для этих людей деликатесом, и мать сохраняла их для младших детей. Мать – есть мать!
Горячую картошку, обжигаясь и перекатывая с ладони на ладонь, чистили прямо на до бела выскобленную столешницу. Закусывали огурцом и хлебом. На радостях, хозяин выставил на стол бутылку самогона. Он налил себе и сыну по стакану, поделив остатки между женой и нами. Самогон сильно отдавал свёклой. Затем пили ароматный земляничный чай.
Тепло и душевно мы чувствовали себя с первых минут пребывания в доме этих милых простых русских людей. Они приняли нас так, как своих близких родственников, будто были знакомы с нами всю жизнь!
Позавтракав, вышли на крыльцо, закурили. Долго сидели на ступеньках, разговаривая о деревенской и городской жизни, о послевоенных трудностях, об охоте. Нас с Алькой, естественно, более всего интересовала эта тема.
– Завтра Колька вас сводит в лес, он не хуже меня охотничает, – сказал дядя Яша.
Он назвал место, где по его мнению сейчас держатся тетеревиные выводки. «Собаку не бери»,- приказал он сыну. Всё время, пока мы сидели, на нас внимательно смотрели умные карие глаза породистого гончака-костромича, крупного чёрного с подпалинами пса, привязанного цепью к будке.
– Знатный кобель, ещё увидите, – сказал дядя Яша, – мне за него корову сулили, не отдал!
В отличных качествах собаки мы позже смогли убедиться! Собаку звали Индус.
Вечером Колька пригласил нас на деревенские танцы. Нам было любопытно посмотреть, как развлекаются деревенские сверстники, и мы согласились. На околице деревни была площадка, где в тёплое время года вечерами собиралась молодёжь. Парни и девчата приходили одетыми во всё лучшее, принаряженными, как на праздник. Здесь была врыта скамья для гармониста. Все остальные толпились возле неё. Земля перед скамьёй была вытоптана настолько, что напоминала асфальт. Танцующие топтались в фокстроте или танго, как и у нас в городе. Иногда по просьбе какого-нибудь подвыпившего парня гармонист играл «Русского» и несколько парней пускались в лихой пляс с приседанием, похлопыванием ладонями по голенищам сапог, с выкриками и свистом. Девчата при этом оценивали физические возможности ребят, делали свой выбор. Жаль, что эта старинная молодецкая русская пляска ныне совсем забыта.
Мы, русские, всё больше теряем своё национальное самосознание, – то, что объединяет нацию и делает её сильной и жизнеспособной!
Глядя на пляшущих, я подумал: «А ведь это – своеобразное токовище, любовное игрище только не тетеревов, а людей!»
Мы с Алькой участия в танцах не принимали, хотя явно привлекали внимание местных красавиц. Не в наших интересах было конфликтовать с их постоянными ухажёрами.
Спать нас уложили на кровать, в то время как сёстры, её хозяйки, залезли на печку. На дощатый настил кровати был положен соломенный, колючий матрац. Подушка сильно пахла свежим сеном. Всю ночь мне снился густо заросший июльским разнотравьем яркий летний, солнечный луг.
Разбудил нас Колька ещё задолго до рассвета. Ему самому не терпелось побродить с ружьём по родным лесам и болотам. Мы быстро собрались, наскоро перекусили той же картошкой с огурцом, запили холодной колодезной водой и тронулись. Индус проводил нас печальным обиженным взглядом. Как я позже убедился, он без возражений с радостью шёл в лес за любым человеком, даже совершенно не знакомым, лишь бы это был человек с ружьём. Он добросовестно исполнял свою собачью службу всякому: гонял зайца и лису, выпугивал затаившихся уток и куропаток, а когда я манил рябчика и нужно было соблюдать тишину и неподвижность, он выполнял и это – лежал рядом и преданно смотрел своими умными человеческими глазами.
Пройдя спящую деревню, мы вышли за околицу. Через мелколесье дорога привела к болоту и упёрлась в него. Дальше можно было проехать только зимой. Стало светать. Теперь только я обратил внимание, что на ногах у Кольки самые настоящие лапти. Раньше я видел их только на картинках.
Заметив моё удивление, Колька пояснил – Вот ты сейчас начерпаешь воды в сапоги и будешь весь день ходить с мокрыми ногами, а у меня вода стечет, и ноги в лесу будут сухими. Пока тепло, мы с отцом всегда на охоту ходим в лаптях.
Он оказался прав: болото было сырым, сапоги я начерпал и не один раз. С трудом, перебираясь с кочки на кочку, мы перешли болото. У самого его края с шумом и характерными криками взлетел выводок белых куропаток. Мы с Алькой вскинули ружья, но Колька остановил – Ещё успеете настреляться, ведь далёко взлетели.
Сам он даже не поднял ружьё. Будучи страстным охотником, он умел держать себя в руках. Если поднимал ружьё, то стрелял почти наверняка, редко упуская добычу. Когда же не был уверен в положительном результате выстрела, он просто не поднимал ружья. Он действовал как опытный охотник-промысловик.
В лесу мы разделились. Колька указал нам направление движения и подробно обрисовал место встречи.
Я шёл опушкой старого ельника. Слева от меня тянулось моховое болото, поросшее редкими чахлыми сосенками. На кочках алела клюква и брусника. «Тетерева должны утром сюда вылетать из леса для кормёжки», – подумал я и не ошибся.
Был тёплый солнечный день бабьего лета. В чистом голубом небе надо мной плавал ястреб-тетеревятник, изредка подавая голос и высматривая добычу. На ветках кустарника в изобилии висели круги паутины. Только пожухлая трава, золото листвы да красные ягоды указывали на конец лета. Я шёл, вдыхая полной грудью, чистый пахнущий смолой лесной воздух и наслаждался окружающим.
Просвистел свою песенку рябчик. Я уселся под ёлку и начал манить его. Но он откликался вяло. Мне надоело, я встал и пошёл дальше. Паутина, сорванная ветерком, носилась в воздухе и часто прилипала к влажному лицу. Природа не сдавалась наступавшей осени.
Ветер шелестел ещё не опавшими листьями осины. Попискивали синицы, слышался громкий сочный посвист иволги, где-то стучал дятел, по-прежнему периодически подавал голос тетеревятник. Что может сравниться со всем этим, называемым чувством Родины?! Неужели существует что-то такое, на что это чувство можно променять?
Я так увлёкся окружающим и своими мыслями, что взлёт почти из-под самых ног тетерева оказался для меня неожиданным. В это время я переходил небольшую полянку, заросшую высокой уже пожелтевшей травой. На кочках среди травы ярко смотрелись гроздья крупной брусники. Тетерев начал набирать высоту и, когда он был уже над крайней елью, прогремел мой выстрел. Большая, начавшая чернеть птица, цепляясь за раскидистые ветви, упала к её подножию. Заметив место её падения, перезарядил ружьё и успел сделать только несколько шагов, когда взлетел второй тетерев, и полетел тем же маршрутом. Удачным выстрелом я сбил и его. И в это время с шумом поднялись ещё штук восемь птиц. Здесь лакомился брусникой целый тетеревиный выводок! При моём приближении он затаился. Не пуганые птицы подпустили меня совсем близко. По улетающим – успел сделать ещё два выстрела, но слишком поспешных, а потому безрезультатных. Промахами я не был сильно огорчён: пара взятых тетеревов из выводка – вполне меня удовлетворяла. Налюбовавшись молодыми краснобровыми косачами и положив их в сетку-ягдташ, я ощутил приятную тяжесть за спиной. Радость удачного начала переполняла меня, далее я не шёл, а летел на крыльях, не ощущая земли. Ведь впереди ожидали новые необыкновенные встречи!
С края болота дружно взлетел и расселся на большой ели выводок рябчиков. Крадучись подошёл на выстрел и из-за дерева разглядел их, затаившихся в ветвях. Где-то я вычитал, что, если стрелять поочерёдно по сидящим на дереве рябчикам, начиная с нижнего, то можно взять весь выводок. Нашёл взглядом сидящего внизу, прицелился и выстрелил. Он упал. Однако остальные, видимо, не читали того же автора. Они тут же сорвались и мгновенно скрылись в лесу. Вспомнив уроки отца, я расположился на ближайшем поваленном дереве, сделал из подходящей веточки крючок и вытащил им внутренности из тетеревов и рябчика. После чего набил тушки хвоёй. Так они надёжнее сохранятся до дома. Перекусив захваченным с собой хлебом, через некоторое время продолжил тот памятный путь вдоль болота.
Я проходил небольшую, залитую водой, чистинку, когда с неё сорвался бекас. Последовал выстрел, но, увы, он, как шутил мой отец, - «полетел умирать от страха». Спугнутый бекас летит по зигзагообразной кривой и в угон его сбить совсем непросто.
На условленное место встречи вышел последним, Товарищи уже ждали меня. Они тоже удачно поохотились. Мы тут же тронулись в обратный путь, по дороге обсуждая перипетии сегодняшнего дня. Все были очень довольны охотой.
В деревне нас уже ждали. Хозяйка приготовила праздничный мясной суп из солёной лосятины. Вооружившись ложками, мы сели за стол. По середине стояла большая миска с супом, другая - с нарезанным хлебом. С благословения хозяина дома все одновременно начали есть. Миска стояла довольно далеко и, как я ни старался подставлять под ложку кусок хлеба, суп капал на стол. Когда в миске осталось только мясо, с разрешения главы семейства, принялись за него. Кусков было ровно столько, сколько едоков за столом. Доели всё содержимое миски, сложили в неё ложки, и хозяйка убрала со стола. Дороги из пролитого на стол супа тянулись от места, где стояла миска, к каждому сидящему за столом. Поблагодарив хозяина, после него, все встали из-за стола. У нас с Алькой оставалось время только для того, чтобы собраться и идти на станцию. Колька оставался дома ещё на два дня.
Расставались с гостеприимными хозяевами как с самыми близкими родственниками: с объятиями и поцелуями, с обещанием непременно наведаться к нам в городе и приглашением в любое время приезжать на охоту. Наше предложение рассчитаться за гостеприимство деньгами, было отвергнуто с неподдельным возмущением. В качестве подарка, после некоторых колебаний, дядя Яша принял оставшиеся у нас патроны. С боеприпасами здесь было туго, хотя и в Ленинграде изобилием охотничьи магазины нас не баловали. Порох приходилось покупать в основном с рук, дробь чаще всего лить и катать самим, домашним примитивным способом, пыжи и прокладки из подручного материала изготовляли с помощью самодельной высечки.
Стемнело, когда вышли из дома. Вооружённые палками, ежеминутно рискуя поскользнуться и упасть в глубокую, грязную колею дороги, с большим трудом, грязные и измученные, добрались до небольшого посёлка у станции узкоколейки.
Уже были видны фонари посёлка, когда над придорожным кустом поднялось что-то огромное и лохматое. Мы оторопели. Ноги приросли к земле. Сердце бешено заколотилось где-то в горле.
– Мед-веее-дь, – заикаясь, еле слышно простонал Алька. Ружья у нас были в чехлах, да и патронов всё равно не было. Вдруг этот “медведь” громко заржал обыкновенным лошадиным ржанием. Мы дружно расхохотались. Страх мгновенно перерос в истерический смех. Как мы ни старались выглядеть взрослыми, но были тогда всего лишь шестнадцатилетними мальчишками!
На следующий день благополучно добрались до дома.
Вечером я подробно рассказывал отцу о пережитых охотничьих эпизодах. Он слушал с нескрываемой завистью. Его радовало уже то, что сын, хотя бы в отношении к охоте, к природе, наверняка продолжит его самого на Земле!
ВЕСНОЙ НА НОВГОРОДЧИНЕ
Наступил долгожданный апрель. Солнечные лучи всё чаще стали пробивать низкую серую облачность и заглядывать на блеклую ленинградскую землю: не изменилось ли там что-либо в очередной раз?
Днём зазвенела с крыш капель. Вдоль тротуаров побежали ручейки и мальчишки пускают в них свои бумажные кораблики. Ребята постарше начали собираться в тёмных уголках ленинградских дворов-колодцев и уже играют там, вдали от взрослых, в деньги: «Чику» и «Пристенок». На подсохших тротуарах младшие девчонки прыгают через верёвочку. Или, начертив мелом свои классики, увлечённо соревнуясь, скачут по ним на одной ножке.
Радуясь тому, что благополучно пережили холодную, вьюжную зиму, повеселели воробьи. Не слушая друг друга, они безумолку щебечут в ещё голых ветвях хилых городских кустов. В городских парках и скверах синицы запели свою особую весеннюю песню. Вскрылась Нева. Набух и посинел лёд на прудах. Начали пробуждаться от зимней дрёмы ели. Земля под ними оттаяла, а хвоя приобрела более свежий, нежный оттенок. На солнцепёке проснулись почки на ветвях сирени. Кожица на них полопалась, и стали видны зелёные, ещё свёрнутые в трубочку листочки.
Кровь забурлила в жилах охотника. Она требовательно зовёт его на природу: на ток, на тягу, на утиную зорьку!
Ещё осенью мы, шестнадцатилетние мальчишки - юные охотники - договорились с нашим знакомым лесником дядей Яшей, гостеприимным хозяином и мудрым наставником, о весенней охоте. Он обещал нам подыскать хороший тетеревиный ток, сохранить его втайне от местных охотников и оборудовать к нашему приезду в начале апреля. Этот человек был хозяином своего слова и выполнял обещания.
Новгородчина встретила нас ещё более буйной весной. На открытых местах снег почти весь сошёл. По колхозным полям важно расхаживали чёрные белоносые грачи, как бы оценивая после долгого отсутствия сохранность своих владений. На опушках во всю мощь своих маленьких лёгких заливались овсянки и наши местные кенары - зеленухи. Звонко пели миниатюрные красавцы чижи. Но чёрных сухих ветках репейника красовались своей яркой одеждой щеглы. Они, начиная очередную песню, как артисты на сцене, несколько раз поворачивались из стороны в сторону, как бы привлекая к себе внимание публики и кланяясь ей. А если хорошо прислушаться, можно было уловить весеннюю песню снегиря, очень тихую, нежную, более похожую на отдаленный скрип колёс телеги. Природа позаботилась о его ярком оперении, но не дала ему голоса.
Уже вскрылись и разлились лесные ручьи, совершенно раскисли наши российские просёлочные дороги. Но в «бочке мёда» эта «ложка дёгтя» была мало заметна! И нисколько не огорчала путника, бредущего по щиколотку в грязи и наслаждающегося весной
Хозяева встретили нас как всегда очень радушно. Мы передали письменное послание нашего друга - их сына - Кольки и ответили на множество касающихся его жизни в городе вопросов. Поговорили о прошедшей зиме, о городских и деревенских новостях. Мы уже не раз бывали в деревне и со многими её жителями были знакомы. Перекусив и немного отдохнув с дороги, вечером решили сходить на тягу.
Дядя Яша, как и другие местные охотники, на тягу не ходил и «долгоносиков» не считал достойной добычей: затраты велики, а результат ничтожен. Он дорожил патронами. Мы же с моим школьным другом и заядлым охотником Алькой рассуждали иначе. Для нас постоять в мелколесье до самой темноты, когда уже становится не видно мушки ружья, проводить зарю, послушать постепенно смолкающий гомон весеннего леса, понаблюдать за его обитателями, сделать несколько выстрелов по стремительно летящей ночной птице - бабочке (да если ещё и удачных!) - было большим, мало с чем сравнимым наслаждением!
Хозяин сказал нам, что «долгоносики» хорошо летают прямо за околицей деревни. И ходить-то далеко не надо! Мы быстро собрались и пошли. Присущий только настоящим любителям охоты азарт буквально подталкивал в спину!
Сразу за околицей начиналась разъезженная просёлочная дорога. Слева к дороге примыкал по-весеннему говорливый лесной ручей. Дорогу и ручей окружал неширокий молодой смешанный лесок. Место сырое, низкое. По обеим сторонам леса тянулись ещё необработанные, чёрные колхозные поля. Впереди, через пару километров виднелся старый хвойный лес. Можно было ожидать, что вальдшнепы будут летать над ручьём. К тому же у нас не было основания не доверять словам опытного лесника. Мы отошли по дороге от деревни с километр, нашли место, где лесок сужался до двух сотен метров, и решили здесь, по разные стороны ручья подождать вальдшнепов. Вдвоём мы, по сути, перегородили лесок.
Было около девяти часов вечера. Солнце опустилось за верхушки деревьев. В лесу сильно пахло оттаявшей землёй, прелыми листьями и вешней водой. Усилившийся ветер разогнал облака и очистил небо. Ночью следовало ожидать заморозка. «Не жарко нам будет сидеть в шалашке завтра ранним утром на тетеревином току, - подумал я. - Да и вальдшнепы в холодную и ветреную погоду летят быстро и высоко. Не в самое удачное время мы попали на тягу!»
Постепенно наступила тишина, смолкли голоса птиц. Морозная ночь им тоже не внушала оптимизма. Только ветер, как будто радуясь чему-то, шумел да раскачивал вершины берёз.
Специфического хорканья первого пролетающего вальдшнепа я не услышал. Когда же он циркнул надо мной, я поднял голову и сразу увидел его. Подгоняемый ветром, он летел на большой высоте, деловито, бесстрастно, даже непохоже, что на любовное свидание. Я выстрелил дважды, мало надеясь на успех. Птица была явно вне зоны уверенной стрельбы. Через некоторое время прогремел выстрел с другого берега ручья. По-видимому, тот же вальдшнеп развернулся и летел прежним маршрутом обратно, и Алька тоже отдублетился.
Второго вальдшнепа я увидел заранее. Он летел на большой высоте между нами. Мы дружно отстрелялись по нему дублетами, и оба неудачно. Следующего я пытался подманить поближе, подбросив свою шапку. Я где-то вычитал, что вальдшнеп может принять шапку за взлетающую самку и изменить направление полёта. Но мой почему-то никак не отреагировал. Постояв до темноты и не сбив ни одной птицы, огорчённые первой в этом сезоне неудачной охотой, вернулись в деревню. «Первый блин», - согласно пословице, оказался «комом». Дядя Яша встретил нас вопросом: «По кому это вы открыли такую канонаду?» А, услышав наш рассказ, только рассмеялся. Наши городские причуды были ему непонятны. Ведь он предупреждал, что охотиться на «долгоносиков» не имеет смысла! «Ложитесь поспать, - посоветовал он, - скоро уже нужно идти на ток!»
Мне показалось, что я только положил голову на подушку, когда дядя Яша толкнул меня: «Вставайте, робята, пора!» Мы вышли из дома часа в три ночи. На небе ярко светила полная луна, обливая всё, вокруг синим мертвенным светом.
Цвет лунного света меняется от серого до синего и даже до фиолетового. Особенно это заметно зимой, на снегу. Он как бы символизирует вечный покой – смерть. Не даром эти цвета называют холодными, в отличие от цветов солнца: золотого, красного, розового – тёплых цветов. К тому же все неблаговидные дела в животном и человеческом мире свершаются именно ночью, при мёртвом свете луны. В животном мире ночью чаще всего убивают свою жертву хищники. Да и человек совершает большинство преступлений перед своим собратьями не днём! Видимо, это заметили и поняли люди ещё в глубокой древности. Богом язычники чаще считали солнце, а не луну!
Мороз припудрил инеем прошлогоднюю траву, и теперь она как будто ощетинилась ледяными иголочками, которые под луной искрились синим призрачным светом.
Было тихо и холодно, не меньше десяти градусов. За ночь приумолкли даже вешние ручьи. Под ногами хрустел в замёрзших лужицах лёд. Зато дышалось легко и свободно. Мы бодро шагали по лесной подмёрзшей дороге пока ни подошли к болоту. Моховое болото, через которое лежал наш дальнейший путь, наполовину оттаявшее днём, сейчас тоже подмёрзло. Вода покрылась непрочным ледком. Ноги с хрустом проваливались в ямы между кочками и с трудом вытаскивались из них. В темноте прыгать по кочкам оказалось тоже невозможным. Я почувствовал, что взмок уже на первом километре пути. Наш проводник предвидел это и вышел из дома с большим запасом времени. Преодолев очередной участок пути, мы некоторое время отдыхали, сидя на пригнутой к земле небольшой хилой болотной сосенке, затем двигались дальше. По дороге дядя Яша нас наставлял.
Он объяснил, что сидеть на току нужно тихо. Ни переговариваться, ни кашлять, ни курить нельзя. Что в первого прилетевшего черныша не стреляют. Это – токовик – организатор любовного игрища тетеревов. Если его убить, то ток разлетится. Что по краям тока будут собираться тетёры. Они будут наблюдать за бойцами, и подбадривать их, а, определив избранника, улетать за ним. Их тоже не бьют. Что темнота очень обманчива при определении расстояния до цели. Поэтому опытные охотники всегда ставят на току вешки – ориентиры. Если косач находится за вешкой, то лучше по нему не стрелять: возможны промахи или подранки. Что битого тетерева подбирать не следует до самого конца игрища, пока ток ни опустеет. Иначе распугаешь весь ток. Азартные птицы через некоторое время после выстрела успокоятся и продолжат поединки. Что подранка следует постараться добить, не показываясь из укрытия. В противном случае он может убежать или своим поведением распугать ток. Обо всех этих премудростях мы с другом уже читали в литературе, но на практике на тетеревиный ток шли впервые.
Наконец, добрались до места. Ток был на границе мохового болота со старым смешанным лесом. На болоте, поросшем редкими небольшими сосенками, различались две шалашки-скрадки для охотников. Точнее говоря, на две невысокие сосенки, растущие на расстоянии в полсотни метров, были брошены вершинами вниз по несколько таких же деревьев, срубленных поблизости. Укрытия располагались восточнее токовища с тем, чтобы всходящее солнце слепило тетеревов, а не охотников. Даже в предутренней темноте были хорошо различимы ограничительные вешки.
Высказав нам последние наставления, касающиеся того, что в направление друг друга стрелять не следует, как и по летящим птицам, объяснив дорогу в деревню и пожелав: «Ни пуха, ни пера», наш проводник пошёл дальше по своим делам лесника. Мы остались одни.
Я забрался в шалашку и устроился поудобнее на брошенных заботливой рукой на кочку, из которой росла сосна, хвойных ветках. Сидел как в мягком кресле, опершись спиной о сосну и удобно поставив ноги в ямку. Мысленно поблагодарив за такой комфорт дядю Яшу, закурил. Передохнув, по возможности осмотрелся в своём укрытии, проделал в стенках шалаша несколько бойниц для наблюдения и стрельбы, отодвинул мешающие ветки и, положив заряженное ружьё на колени и засунув руки глубоко в карманы, стал ждать. Приближался рассвет. Луна опустилась к самым верхушкам деревьев и побледнела. Поблекли мириады звёзд на небе. Мороз к рассвету, видимо, окреп. Одет я был сравнительно легко и быстро начал ощущать холод. Чтобы не замёрзнуть совсем, я, оставаясь неподвижным, непрерывно напрягал мышцы всего тела, сжимал и разжимал пальцы рук и ног. Однако холод, невзирая на все мои усилия, всё же давал о себе знать. Я с трудом сдерживал дрожь, особенно опасаясь, что в нужный момент она помешает мне прицельно стрелять.
Не прошло и получаса, как послышался посвист крыльев, и между нашими засидками опустился черныш. В темноте его было трудно отличить от кочки. Вначале он замер, прислушался, осмотрелся и, наконец, дал о себе знать собратьям. Он подпрыгнул, хлопая крыльями, и как бы сказал: «Чу – ффы – шшш», - я здесь! Так он проделал несколько раз, призывая самых смелых соперников на поединок. В промежутках между чуфыканьем он, опустив голову, обегал небольшой круг.
Почти одновременно послышалось чуфыканье других тетеревов, подлетевших на ток, но не видимых мне. Боевые кличи постепенно приближались. Петухи бежали по земле на зов первого, самого смелого бойца. По дороге они встречались и иногда вступали в бой. Распустив крылья, как бы опираясь на них, опустив голову с яркими красными бровями и немного приподняв хвост, от чего становилось видно их контрастное белое, как цветок, подхвостье, они раздували шеи, чуфыкали и наскакивали друг на друга грудью. Отдельные косачи, не вступая в драку, предавались страстному, самозабвенному бормотанью.
Ток ожил. Одновременно на нём было видно до десятка красавцев, «закованных в чёрные латы бесстрашных рыцарей». Их «Дамы сердца» подлетали к ристалищу из леса, рассаживались поблизости и подбадривали бойцов нежным квохтаньем: «О-хо-хо-хо, о-хо-хо-хо!» Если один из бойцов отступал, то победитель некоторое время, гордо походив по полю боя, взлетал и тянул к лесу, а за ним следовала, решившая отдаться ему, его «Дама сердца».
Я был так зачарован этой картиной, что забыл и о ружье и о холоде, от которого уже давно стучал зубами. Привёл в чувство меня выстрел из соседнего укрытия. Он был как гром среди ясного неба. Петухи насторожились, присели, готовые взлететь. Один из них неподвижно лежал. Тогда и я вспомнил о ружье. Осторожно, стараясь унять дрожь, я просунул ствол в одну из своих бойниц, прицелился в ближайшего петуха и выстрелил. Черныш упал и распустил крылья. Видимо, я поспешил. Тетерева ещё не успели успокоиться после первого выстрела. Они дружно захлопали крыльями и улетели. Стрелять влёт через ветви шалаша, нечего было и думать! Ток мгновенно опустел.
Меня охватило смешанное чувство печали и радости. Стало грустно оттого, что увлекательный «рыцарский турнир» сегодня уже наверняка не повторится. Радостно, - потому что почти все отважные красавцы-бойцы остались живы. Они ни сегодня, так завтра найдут своих подруг, выведут птенцов, которые и следующей весной прилетят на это самое место, чтобы украсить, обогатить человеческую жизнь видом своеобразного «рыцарского ристалища»!
Мы с Алькой покинули свои убежища и первым делом принялись согреваться энергичными движениями. Счастливыми, обогащёнными увиденным в это утро, мы вернулись в деревню.
Закусив и выспавшись на тёплой русской печке, мы простились с гостеприимными хозяевами. Впереди у нас были выпускные школьные экзамены, поступление в ВУЗы, учёба. Прощаясь, дядя Яша сказал: «Выучитесь, станете важными людьми, начальниками. Не забудьте тогда о моём Кольке!» Мы обещали, но, увы, не смогли выполнить обещания!
Колька не нашёл своего счастья в городе: погиб от руки подлеца. Он был настоящим русским: добрым, отзывчивым, смелым, бесхитростным человеком с хорошо развитым чувством собственного достоинства. Мог постоять за свою честь и всегда был готов к встрече с врагом лицом к лицу. Простой деревенский парень не хотел поверить в подлость и предательство. Не принял законов жизни городских приблатнённых, в среду которых попал. Вступив с ними в схватку, он не ожидал удара ножом в спину! Вечная память этому настоящему русскому человеку! Прошло очень много лет, но память о нём и его настоящей русской семьё живёт в моём сердце!
НА ВУОКСЕ
В 1954 году прозвенел для меня последний школьный звонок. Этот звонок означал тогда очень многое. Он был границей между школьным детством и взрослой самостоятельной жизнью. Понятие «инфантилизм» было неведомо моему поколению. Промежуточного этапа – юности в те годы или совсем не существовало, или он был сокращён до минимума – времени обучения в ВУЗе.
Война окончилась, но её горький запах, её следы оставались в облике городов и сёл, в лицах и душах людей.
Кроме книжных героев – рыцарей духа, образцами для подражания мальчишкам нашего поколения служили герои войны, в том числе и малолетние – Саша Чекалин, Марат Козей, Лёня Голиков, Олег Кошевой. Они жили среди нас. Не редко мы видели боевые награды на груди бывших сыновей полков и кораблей, разведчиков – партизан. Мы завидовали им и хотели быть похожими.
Быт, умонастроение и процесс созревания мальчишек послевоенного поколения очень ярко и точно описал Владимир Высоцкий в своей известной песне: «Ребятишкам хотелось под танки», а вместо этого... «в ремеслухе сиди да тужи»! Однако ремесленное училище – не самый худший удел! Это были военизированные организации, с серьёзной, почти воинской дисциплиной. Ремесленники чувствовали себя взрослыми. Они свысока смотрели на школяров даже старших себя по возрасту. Война и тяжёлые послевоенные годы ускорили психическое созревание ребят тех лет. Чтобы избавиться от несоответствия между календарным возрастом и качествами личности, они спешили расстаться с детством. Из школы, даже не окончив её, уходили без всякого сожаления. Встречая бывших одноклассников, ставших рабочими, мы школьники чувствовали какую - то свою ущербность, неполноценность. Самостоятельная жизнь притягивала нас.
Подростки нашего поколения с презрением относились к сверстникам, не разделявшим таких настроений – «маменькиным сынкам», этаким полностью подчинённым родительской опеке, во всём правильным, удовлетворённым своим зависимым положением. Над ними смеялись далеко не всегда беззлобно и деликатно. Дети бывают очень жестоки! Большинство подростков бравировало своей взрослостью.
Мы покидали школу с радостью, с удовольствием расставаясь с детством. Это уже позднее, когда изменились настроения, во времена других поколений школьников, появился сентиментальный, ностальгический «Школьный вальс».
Вопрос о выборе жизненного пути для меня и моих близких друзей был решён ещё в девятом классе. Мы поступаем в военное училище, освобождая родителей от забот о себе и сразу вступая на самостоятельный путь! О внутренней жизни армии нам было известно немногое. Но мы были готовы к трудностям.
В те годы народ ещё не успел забыть о подвиге солдат, которые спасли страну, да и Европу от гитлеровского порабощения. Лозунг «Народ и армия едины» не вызывал иронии. Парней, не служивших в армии, девушки игнорировали, справедливо считая неполноценными. Профессия офицера – защитника Отечества высоко оценивалась обществом. Мы заранее гордились своим предназначением.
Приёмные экзамены в военные училища начинались в августе, в отличие от гражданских ВУЗов, время у нас было, и мы решили отметить переход границы между двумя периодами жизни длительным выездом на природу. Это было своеобразное прощание с детством.
Первоначально готовилась большая компания, но большинство ребят по различным причинам не смогло осуществить замысла. Самыми стойкими оказались двое – мой школьный приятель Борис и я. Нам было по семнадцать лет. Борис не был ни охотником, ни рыболовом. Он был чисто городским парнем – продуктом большого города. Вся ответственность и большая часть обязанностей по нашему жизнеобеспечению падали на меня
Место выбрали безлюдное, известное мне по охотам с отцом, на реке Вуоксе, невдалеке от лосевских порогов.
Уходя, вместе со своей армией с Карельского перешейка, финны взорвали и сожгли большинство своих хуторов. На их месте остались только фундаменты, сложенные из дикого необработанного камня, изгороди из посаженных вплотную елей и цветущих кустов, да одичавшие яблони и розы. Русские переселенцы тогда ещё не заселили эти места. Ленинградцы приезжали сюда за грибами и ягодами, на охоту и на рыбалку. Дачи тогда ещё не строили: народ был слишком беден после войны.
Всё необходимое для жизни наедине с природой в течение двух недель – несколько буханок хлеба, банок консервов, немного крупы, соли, сахара, папиросы и спички, кастрюлю, рыболовную снасть, ружьё и патроны – уложили в большой чемодан. Получили у родителей немного денег на дорогу и отправились на Финляндский вокзал.
Поезд на Приозерск уходил поздно вечером. Не зная расписания, мы приехали слишком рано. Чтобы скоротать время, знакомство с самостоятельной жизнью начали с привокзального ресторана. Впервые мы перешагнули порог этого заманчивого и таинственного заведения для тогдашних вообще-то наивных и невинных семнадцатилетних мальчишек. Каким же шикарным оно нам показалось!
Мы нашли свободный столик в углу и стали с большим интересом наблюдать за происходящим вокруг. Здесь сидели мужчины и женщины другого, неизвестного нам мира. Они были чрезмерно раскованы, веселы и разговорчивы. В противоположном углу зала была небольшая эстрада и певица, как нам показалось невиданной красоты, очаровательным голосом исполняла с неё популярные тогда песни Петра Лещенко под аккомпанемент аккордеона. Нашему восторгу не было предела! Она казалась нам королевой, феей из сказки. Впечатление усилилось после бутылки какого-то ликёра, который был тоже фантастически хорош! Мы покинули ресторан за несколько минут до отхода нашего поезда, совершенно очарованные увиденным и оставив официантке большую часть наших наличных средств. Но в тот момент мы нисколько не сожалели об этом. За испытанное блаженство мы готовы были отдать всё! Хотя в то время чёрно-белое телевидение уже существовало, но оно было недоступно абсолютному большинству населения даже в Ленинграде. «Красивую жизнь» можно было увидеть только в трофейных кинофильмах, да и то в очень урезанном виде!
На станции Кивиниеми поезд остановился ночью. В полной темноте вышли из вагона. Самой станции, по сути, и не было, если не считать небольшого сарайчика, в котором сидел дежурный. Утро нам пришлось ожидать на воздухе. С рассветом, по очереди неся тяжёлый чемодан, пошли к намеченному месту на берегу реки. Никакого жилья по дороге не встретили. Я надеялся найдя лодку или смастерив плот, переправиться через большой залив, а на противоположном, совершенно безлюдном, берегу, вдали от железной и шоссейной дорог, разбить лагерь – построить шалаш и обустроиться. К нашему счастью, на берегу мы обнаружили останки деревянной рыбачьей лодки с проломленным дном и полусгнившей. По возможности починили её, используя тряпки и доски настила, из которых соорудили и нечто похожее на вёсла. Затратив на подготовку полдня, благополучно переправились через залив, непрерывно отчерпывая воду и рискуя искупаться помимо своей воли. Найдя подходящее место под густой елью у самого берега, нарубили веток и построили шалаш – убежище от возможного дождя, но не от ночной прохлады и комаров. Оборудовали место для костра, насобирали хвороста.
Чистый, светлый сосновый бор начинался у самой воды. В низинках обильно рос черничник. По берегу встречались островки берёзы и ивы. Река здесь была тихая и спокойная, больше похожая на озеро, дно песчаное, во многих местах из воды выступали большие валуны – удобное место для рыбалки. Кое-где виднелись островки камыша.
Потекли наши последние дни на гражданке. По утрам и вечерам мы сидели с удочками на камнях и соревновались в количестве пойманной рыбы. Крупная рыба на мелководье не попадалась, и мы довольствовались подлещиками, плотвичками и окушками. И было так хорошо, покойно и тепло на душе!
Как-то, глядя на неподвижный поплавок и задумавшись, я не заметил, как ушёл в шалаш Борис и полил сильный дождь. Крупные его капли падали в воду, поднимая фонтанчики брызг. Они совершенно скрывали мой поплавок. Но тут начался хороший клёв. Мгновенно промокнув до нитки и не замечая этого, я вытаскивал одну за другой некрупную плотву, а Борис, сидя в шалаше, выражал бурный восторг по поводу каждой пойманной рыбёшки. Несмотря на дождь, было очень весело. Наловив плотвичек и окуньков, мы варили, на костре уху и ели её с большим аппетитом.
Прихватив ружьё, мы бродили по лесу, собирая чернику и землянику. Разговоры касались нашего офицерского будущего. Увы, наши прогнозы не совпали с реальностью!
Однажды, осторожно пробираясь по лесу вдоль берега, я заметил в прибрежном камыше крякового селезня уже почти полностью перелинявшего. Я подстрелил его, и мы пару дней наслаждались мясным супом. В другой раз я подстрелил чёрного дятла-желну. Мы сварили и его, хотя я никогда не слышал, что дятлов едят. Но мой отец уверял, что всё живое, в принципе, съедобно. Особенно, если ты голоден. Он оказался прав!
Надо сказать, что голодать мы начали уже через несколько дней пребывания на Вуоксе. Мы не сумели рассчитать своих припасов и слишком быстро разделались с консервами. Хлеб мы отчасти подмочили, при переправе, и его пришлось использовать на подкормку рыбы, отчасти он заплесневел и прежде чем есть, его приходилось,проткнув кусок прутиком, поджаривать на костре. Поблизости ни жилья, ни тем паче магазинов не было. Купить что-либо съестное, даже при наличии денег, мы не имели возможности. Мы ели жиденькую уху из мелкой рыбёшки и перловки, пили черничный и земляничный чай, радовались жизни и не слишком переживали из-за отсутствия деликатесов.
Было замечательно, сидя на берегу тихой как озеро Вуоксы, провожать уходящий день. Солнце золотило полосу воды, как бы указывая дорогу к нашему светлому будущему. И не было никакого сожаления об уходящем дне. Ведь впереди нас ожидала их бесконечная цепь – наверняка ещё более чудесных!
Мы были совершенно одни, никто не нарушал нашего уединения и было ощущение полного слияния наших душ и окружающей природы! Что может быть прекраснее!
Покончив с делами, мы лежали на мягкой, пахучей подстилке из берёзовых веток в шалаше, мечтали, не громко мурлыкали любимые песни и радовались жизни. Особо памятны слова песни созвучные нашей русской душе, немного тоскливой и печальной: «Я иду не по нашей земле,/ занимается серое утро,/ вспоминаешь ли ты обо мне/ дорогая моя, златокудрая!»
Конечно, мы много мечтали тогда о своих будущих, ни с кем не сравнимых златокудрых! Мы были совершенно невинными мальчишками и златокудрые существовали только в нашем воображении!
Наш шалаш ни в коей мере не защищал нас от комаров, которых на берегу большого водоёма было великое множество. Даже при тогдашнем нашем крепком юношеском сне, они не давали нам покоя. Часто ночью приходилось вставать и разводить дымокур. И тогда мы сидели у костра, смотрели в огонь и пытались увидеть там картины своего будущего. Увы, это не дано человеку! Блики костра, играя, отсвечивались в близкой воде, рядом стоял тёмный немой лес и, как древние люди мы жались к огню, под его защиту. Огонь – символ жизни, он объединяет людей. Не научись люди пользоваться огнём, они, возможно, и сегодня жили бы раздельно, не имея понятия о человеческом сообществе!
Мы выдержали характер: прожили две недели в шалаше на берегу Вуоксы наедине с природой. Отощавшими и объеденными комарами вернулись домой, расстреляв на кострище нашу кастрюлю, как бы простившись с детством, поставив на нём последнюю точку!
Вскоре мы поступили в разные военные училища. Служба развела нас с Борисом навсегда. Окончив военно-морское училище, отслужив двадцать пять лет на флоте, Борис уволился и вернулся в родные края. Через незначительное время он погиб при странных обстоятельствах.
Мне никогда больше не случалось бывать в тех местах. Но память бережно хранит прощание с детством, мечтания у костра на берегу тихой, полноводной Вуоксы.
РОКОВОЙ КОРОЛЕВСКИЙ ВЫСТРЕЛ
Середина ноября. Балхаш бушует. Волнение менее двух-трёх баллов не бывает. На такой волне не очень-то отдохнёшь от дальнего перелёта, да и корма в озере мало. Даже местные, нырковые утки обычно не держаться на самом Балхаше. Они предпочитают небольшие прибалхашские озёра – там и волнения нет, и корма побольше. Поэтому летящие с севера стаи редко садятся на Балхаш, даже в сравнительно тихую погоду, разве только на заливы, поросшие камышом.
Уже начались ночные заморозки. Купающихся, даже сейчас, «моржей» утром встречают обледенелые прибрежные скалы и выступающие из воды камни.
Осенний перелёт утки заканчивается. Последние запоздалые стаи откочёвывают на юг, чуть опережая наступающие с севера холода. Если хочешь ещё поохотиться на уток, надо поспешить и не упустить последние в этом сезоне возможности. До открытия следующего сезона – целых десять месяцев!
Я решаю утром, перед работой, съездить, возможно, в последний раз, на утиную зорьку. Встретив в лодке рассвет и, если повезёт, сделав несколько выстрелов, к девяти часам прибыть на своё рабочее место.
Километрах в тридцати от нашего города есть небольшое озеро. Оно расположено как бы в чаше, среди невысоких холмов, и соединено узкой, заросшей камышом, протокой с Балхашом. В камышах гнездятся местные утки, лысухи, болотные курочки, крачки, мелкие цапли. Весной и летом здесь кипит жизнь. Сейчас здесь тишина. Местные утки уже откочевали. Осталась надежда, что озером соблазнится северная стая и остановится на ночлег, отдых и кормёжку.
За два часа до рассвета я уже в гараже. Мой гараж – это будка, снятая с хлебного фургона. В него с трудом помещается мотоцикл с коляской. Но я ещё молодой офицер, не успел обрасти имуществом и он меня вполне удовлетворяет.
Сажусь в седло, отталкиваясь левой ногой, «выезжаю» из своего гаража и завожу двигатель. Чтобы меньше шуметь, выбираюсь на шоссе, ведущее из города, который ещё спит, по окраинным улицам. Лишь кое-где светятся окна домов. Лёгкий морозец мне не помеха. Я одет в брезентовую, на вате, куртку и такие же брюки. Недавно в армии была введена зимняя полевая форма одежды для офицеров и прапорщиков. Армейские остряки шутили – министр позаботился, чтобы военные рыбаки и охотники были одеты однообразно. На ногах у меня рыбацкие резиновые сапоги с ботфортами, на голове зимняя шапка. Ехать с ветерком на мотоцикле и сидеть неподвижно в лодке –жарко не будет!
В ночной темноте вовремя узнаю знакомый съезд с шоссе на грунтовую дорогу, поворачиваю. Проехав совсем немного и преодолев небольшой подъём, в низине, в свете фары, вижу местную степную лису-корсака, крутящуюся волчком на месте, как при ловле собственного хвоста. То ли она ловит мышь или тушканчика, то ли ослеплена ярким светом фары. Останавливаюсь и глушу двигатель. Оставив фару включённой и направленной на лису, спешно достаю из коляски чехол с ружьём и патронташ, чтобы собрать и зарядить ружьё. Спешка, как обычно, только мешает: чехол никак не расстёгивается, а ружьё никак не складывается. Корсак, не дожидаясь заряда дроби, приходит в себя, прыгает из луча света в темноту и исчезает. Несколько раздосадованный неудачей, я продолжаю свой путь.
Добравшись, наконец, до намеченного места на берегу озера, достаю из коляски лодку и накачиваю её. У меня одноместная резиновая лодка, больше похожая на детскую ванну. Её надувные борта имеют различный диаметр. Корма, к которой садишься спиной, имеет больший диаметр, а нос, куда направлены ноги, меньший. Чтобы не сидеть на самом дне лодки, к ней придаётся резиновый круг, но он имеет небольшой диаметр и в качестве спасательного средства мало пригоден. Уключин на лодке не предусмотрено. Вёсла имеют форму маленьких лопаточек. Лодка очень лёгкая и потому плавать на ней в больших водоёмах – очень рискованно.
В степных районах сильные ветры не редкость. На Балхаше были случаи, когда даже солидные яхты, типа «дракон», переворачивались внезапными порывами ветра и яхтсмены вынужденно купались при совсем не подходящей для этого погоде.
Однажды, внезапно поднявшимся ветром, мою лодку, лежащую на берегу, вначале понесло кувырком, а затем и подняло в воздух. Ударившись о землю, она подпрыгнула выше и так, подхватываемая ветром, она прыгала как мяч, а я бежал за ней, пока, на моё счастье, она не попала в прибрежный камыш. Должно быть, со стороны было весёленькое зрелище: уносимая ветром и прыгающая на высоту в пять-семь метров резиновая лодка-пушинка и бегущий за ней, пытающийся её поймать, одетый вовсе не по-спортивному, человек!
Надев патронташ поверх куртки, и прихватив ещё мешочек из-под дроби с патронами, ружьё и резиновые чучела уток, переношу лодку и всё сложенной в неё снаряжение к самой воде. У берега, как я и предполагал - лёд толщиной около сантиметра. Поднимаю ботфорты сапог и ногами ломаю лёд от берега до предельной, чтобы вода не попала в сапоги, глубины. Затем залезаю в лодку, усаживаюсь поудобнее и, разбивая лёд вёслами, выплываю на чистую воду. Я знаю, что метрах в трёхстах от берега есть небольшой островок редкого камыша, в котором можно хоть как-то укрыться. Туда я и держу курс.
Звёзды на небе бледнеют, приближается рассвет. Густо пахнет застоялой болотной водой и немного морозцем. Не спеша, разбрасываю чучела и занимаю место в камыше. Теперь можно передохнуть, успокоиться, закурить и ждать – рассвета и уток.
Прислушиваюсь к предутренней тишине, надеясь уловить шум утиных крыльев или кряканье. Увы, моё ухо не улавливает ничего кроме поскрипывания пучка камыша, за который я привязал свою лодку, о её борт. Природа замерла перед рассветом – никаких
звуков. Курю и слушаю, слушаю и курю, что ещё можно делать в моём положении!
Как и всегда, когда ждёшь чего-либо, время замедляет ход. Рассвет наступает медленно, лениво. Вначале пробегает его предвестник – первый утренний ветерок, затем небо на востоке начинает светлеть, предутренняя серость заполняет всё вокруг и, наконец, первые лучи солнца появляются над окружающими озеро холмами. Они освещают унылую картину: абсолютно чистое и безжизненное, почти круглое, диаметром в два километра, озеро с редкими клочками камыша в разных его частях; голый, без единого кустика, берег, как будто усыпанный красным битым кирпичом. Только в одном месте картину оживляет полоска камыша, уходящая между холмами в даль, к Балхашу. Ни одной живой души, ни в воздухе, ни на земле. Да и солнце-то не такое яркое, как летом, какое-то тусклое, грустное, соответствующее моему настроению.
Размышляю о том, что эта – моя последняя охота в сезоне – оказалась неудачной, придётся через час сниматься и возвращаться домой без выстрела и, переодевшись, спешить на службу. Перебираю в памяти недавние события.
Несколько дней назад, поздним вечером, я стоял в камышах на берегу небольшого плёсика. Солнце село, небо вызвездило, а уток всё не было. Из-за холмов показалась полная луна и ярко осветила землю. Было так хорошо, уютно и покойно на душе, что не хотелось уходить, хотя на появление уток надежды оставалось мало. И вдруг, с неба, на прихваченный ледком плёсик, буквально посыпались, с шумом и кряканьем, утки. При посадке они забавно выпускали свои лапки-шасси и скользили на них и хвосте по тонкому льду. Остановившись, встав на лапки и покрякивая, они с удивлением, бродили по льду в поисках чистой воды. Я не стал стрелять. Мне было жаль обманутых, в своих надеждах, уток.
Долго сидеть в моей лодке не очень-то удобно – резиновый круг травит воздух под тяжестью моего тела, а ноги затекают в вытянутом положении. Если же их согнуть, то они оказываются чуть ли не выше головы. Чтобы передохнуть от неудобной позы, я приподнимаюсь и, опираясь руками, сажусь на задний борт – так сидеть значительно удобней. Но я не успеваю насладиться комфортом: появляется небольшая стайка уток, переваливающая через холм, со стороны Балхаша, на малой высоте. Они явно направляются в мою сторону. Солнце светит из-за моей спины им в глаза и они, вероятно, меня не видят, хотя я, с моей лодкой, нахожусь в очень редком камыше. Моим прикрытием, по сути, может служить только моя неподвижность и солнце. Кладу горящую сигарету на лежащее на дне лодки весло, перевожу предохранитель ружья вперёд и замираю с ним на коленях. Они приближаются на высоте пять-семь метров прямо на меня. Возможно, что у них, увидевших чучела, появилось желание подсесть к ним. Но я не даю им сделать этого: вскидываю ружьё, выбираю траекторию одной из них, бросаю мушку чуть вперёд цели и стреляю. Успеваю заметить, что битая утка комом, по инерции, продолжает полёт в мою сторону. Остальные – не успев отвернуть, но с набором высоты – по-прежнему летят на меня. Я нахожу другую цель, выстрел и... я спиной падаю в воду, а перевернувшаяся лодка накрывает меня сверху.
Выныриваю из-под лодки. Ружьё держу правой рукой за шейку, не упустил. Лодка плавает вверх дном, рядом вёсла и битый селезень – красноголовый нырок. Он раскинул свои пепельно-голубые крылья, а его массивная бурая голова уткнулась клювом в воду. Он неподвижен.
Одежда моя ещё не промокла, я держусь на воде и, легко перевернув лодку, пытаюсь влезть в неё, перевалившись через борт, но, как только я делаю это усилие, лёгкая лодка переворачивается и мгновенно накрывает меня вновь. В первые минуты я не чувствую ни воды, наполняющей мои высокие сапоги и проникающей к моему телу, ни страха. Однако, после нескольких безуспешных попыток обуздать не подчиняющуюся мне лодку, начинаю ощущать, что ноги мои чрезвычайно тяжелы и я не могу уже с их помощью держаться на плаву. Холод и страх охватывают меня: дна ногами я не достаю, вокруг ни души, спасать меня некому. Если я не сумею воспользоваться лодкой, то до берега мне не доплыть – мои сапоги утопят меня раньше, чем я успею расстаться с патронташем и курткой. Прижав борт лодки предплечьем левой руки к телу и, таким образом, повиснув на ней, закидываю ружьё за спину. Ремень от ружья я никогда не оставляю на берегу после того случая, когда уронил ружьё с лодки в воду и он по- мог мне не потерять его. Тогда ремень зацепился за растущий под водой камыш и я, довольно легко, обнаружил и достал ружьё. Теперь ремень снова помог мне сохранить его, а оно у меня – штучное, я не плохо стреляю из него и на охоте, и на стенде.
Освободив правую руку, я предпринимаю попытку забраться на лодку в перевёрнутом состоянии, как на плот, и лечь на неё грудью. Слава Богу, не сразу, но это мне удаётся! Немного вытолкнув тело из воды с помощью ног, плюхаюсь на лодку грудью и подбородком. С большой осторожностью, удерживая лодку под собой, понемногу, выбираюсь из воды всё выше и вышё и вскоре я лежу на ней уже всем телом. Она колышется подо мной, как живая. Я боюсь даже шевельнуться: а вдруг она опять выскользнет из-под меня! Расставив руки в стороны для большей устойчивости, начинаю грести ладонями. Вначале осторожно и редко, а затем всё чаще и увереннее, гребу к берегу.
Не знаю, сколько времени я плыл так триста метров, должно быть долго, но холода и усталости я не ощущал. Меня согревала и вдохновляла надежда на спасение. И это спасение пришло окончательно, когда я ногами почувствовал дно.
С большим трудом поднявшись с лодки ( моя одежда впитала, наверное, не один десяток килограммов воды ), я выбрался на берег и вытащил свою спасительницу. Какие усилия мне пришлось приложить, чтобы снять со своих ног сапоги – в носках и портянках они представляли собой прекрасные поршни насосов – знают только охотники, побывавшие в подобных ситуациях!
Скрюченными, замёрзшими руками с трудом расстёгивая ремни и пуговицы, я снял с себя всю одежду. Из неё потоком текла ледяная вода. Оставшись совершенно голым, я, как смог, выжал вначале нижнее бельё, а затем – ватные! – куртку и брюки. Чтобы немного согреться, я бегал кругами вокруг мотоцикла по усыпанной щебнем земле Голодной степи, не чувствуя замёрзшими ногами боли. Насколько возможно избавив одежду от воды, я надел её на себя и, уложив ружьё и лодку в коляску, поехал домой.
Дома я с час прогревался в горячей ванне, затем позавтракал, оделся и поехал на службу. Начальнику я не стал докладывать все подробности сегодняшнего утра – зачем травмировать человеку психику и толкать его на необходимость делать оргвыводы. В оправдание своего опоздания, пришлось выдумать некие домашние обстоятельства. Мой начальник – человек науки, критерием качества работы сотрудника считал – совершенно справедливо! – полученные результаты, а не количество часов, проведённых на рабочем месте. Днем я попросил своего друга съездить за вёслами и чучелами. Он всё нашёл и привёз, в том числе и двух сбитых мною уток. Патроны и ягдташ утонули, а резиновый круг, должно быть, унесло ветром.
Из своего охотничьего опыта я сделал заключение, что происшествия, подобные описанному, не только не отталкивают человека от увлечения охотой, не только не уменьшают его охотничью страсть, но даже наоборот – они вселяют в него уверенность в свои силы, в свои возможности, поднимают мораль- ный дух. Армия же, как известно, сильна не количеством вооружения и людей, а их моральным духом. Так что совершенно верно в советское время охота считалась военно-прикладным видом спорта и занятие ею поощрялось командованием.
Ныне, наблюдая за российской армией со стороны, я прихожу к выводу, что сильная духом армия не нужна сегодняшним правителям страны. Куда спокойнее видеть офицерский корпус – сегодняшнее дворянское сословие – стоящим на коленях с протянутой рукой. Убеждён, что до нынешнего, плачевного состояния некогда грозная армия доведена совершенно сознательно.
Охота, в настоящее время, сделалась уделом и развлечением людей разбогатевших на наших “реформах”. Им, конечно, тоже нужен «высокий моральный дух», но не для защиты Отечества, а для защиты собственного имущества от себе подобных.
Королевским писатели-романтики называют выстрел, после которого битая птица падает прямо к ногам охотника. В моей охотничьей судьбе было несколько таких удачных и красивых выстрелов, но описанный здесь особо запомнился мне не в связи с его красотой, а из-за трагических обстоятельств с ним связанных.