План работы 51 56 Приложения 58 I с. Н. Трубецкой: образ сущей и всеединой Истины в истории философии 58 II

Вид материала

Документы

Содержание 2. «Философия истории» и проблема периодизации

Подобный материал:

• Курс лекций по дисциплине логика введение, 2800.3kb.
• Лекция I, 2282.75kb.
• Поиск истины, 86.79kb.
• Темы рефератов по истории и философии науки для соискателей Православного института, 44.49kb.
• Х. Ортега-и-Гассет Что такое философия?, 2230.34kb.
• Проблема истины является ведущей в философии познания, 191.92kb.
• Артур Шопенгауэр Об университетской философии, 223.54kb.
• Панишев Е. А., ст преподаватель кафедры философии и культурологии Примерная тематика, 14.99kb.
• Программа курса «Философия истории» 204 Введение в философию истории 204 Раздел I современные, 6322.98kb.
• Образ Древней Руси в историософии русской эмиграции, 394.57kb.

2. «Философия истории» и проблема периодизации

Укажем на три основные тенденции в подходе к самому полю исследования, каким является история античной философии. По существу дело и речь идет о том, что как у историка вообще, так в особенности у историка философии уже в основе отбора своего материала и его организации лежит некое предпонимание, то есть в большей или меньшей степени осознаваемая, но всегда предшествующая работе с материалом философия истории.

Эта неизбежная — хотя, может быть, и невольная — философская ангажированность историка, во-первых, может подчеркнуто сниматься за счет объективирования материала и методов его исследования; во-вторых, специфика философии может редуцироваться как несамодовлеющая за счет переключения внимания на внефилософские моменты, объявляемые первичными по отношению к философии; и, в-третьих, самодовлеющий философский характер историко-философской работы декларируется, и в этом случае мысль исследователя рассматривает себя как находящуюся в самой исследуемой сфере.

а) Первая тенденция — наиболее наивная с философской точки зрения и в то же время наиболее продуктивная с точки зрения развития наших конкретных представлений об античности — исходила из представлении о наличии объективной науки (например, некоей единой исторической науки от Геродота до наших дней), которая сама по себе — на основе своих постепенно выработанных достаточно точных и верифицируемых методов — получает результаты, могущие быть использованы в качестве материала, в частности, и историком мысли. Именно эта претензия на объективность способствовала мощному развитию комплекса историко-филологических наук, традиционно включавшихся в классическую филологию¹, которая стремилась максимально освободиться от какой бы то ни было идеологической предвзятости, в частности, от философской ангажированности. Истина, достигаемая изысканиями ученого, есть истина научная и объективная, и при этом не так важно, идет ли речь об истории греческой вазописи, скульптуры или о философских учениях.

И действительно, классическая филология с ее отдельными отраслями — наука, причем наука кумулятивная и развивающаяся, так или иначе давшая начало всему комплексу историко-филологических и лингвистических дисциплин, сделавших исключительные успехи в ХIХ веке. Именно с результатами, полученными филологами-классиками или историками и философами, получившими соответствующую филологическую подготовку, и с проблемами, которые были ими осознаны, поставлены и так или иначе разрешены, мы и будем преимущественно иметь дело в дальнейшем, поскольку именно здесь был достигнут наиболее реальный прогресс в нашем знании как античности вообще, так, в частности, и античной философии. Зафиксировав, что в данном случае мы имеем дело со стремлением обрести истину, которая находится вне нашей (исследующей) мысли, укажем на две другие тенденции.

б) Одна из них исходит из того, что история мысли, будучи включена в некоторый более общий процесс развития цивилизации и культуры, определяется этим процессом. Исторические формы философии есть проявления чего-то другого, и понять философию означает понять, как в ней это другое проявляется. Таким образом, согласно этому подходу истина находится вне исследуемой нами мысли. На этом пути возникали разного рода редукционистские концепции, которые давали удобную канву для рассмотрения истории философии.

Ницшевское понимание системы ценностей как одного из проявлений воли к власти и их смены как смены здоровых инстинктов их вырожденческим извращением²; марксистское рассмотрение философии как идеологии господст­ву­ющего или угнетенного класса и истолкование смены идеологий как отражения надстройкой изменений экономического базиса³; дильтеевское понимание языка, нравов, правовых форм, искусства, а также философии как органов и форм само­познания, миросозерцания, коренящегося в жизни⁴; шпенглеровский, так сказать, биологический редукционизм⁵; стремление свести историю мысли к смене мифологических моделей мира⁶, к социологическим и психологическим реалиям; структуралистские подходы — все эти разные типы редукционизма отбирают у истории философии сам ее предмет и тем самым, разумеется, не предполагают специального внимания к его специфике.

в) Наконец, третья тенденция историко-философских исследований в наибольшей, как представляется, степени стремится совместить равно профессиональный интерес как к истории, так и к философии, то есть проявить интерес к истории как к царству истины, неотделимой от разума исследующего и исследуемого, а тем самым и от философии.

Тот факт, что в истории философии мы всегда имеем дело с философией в истории, с абсолютной четкостью был впервые осознан Гегелем⁷. Но как его адепты, так и противники, среди которых были прежде всего представители только набиравшей силу и еще молодой для Европы исторической науки, чьи успехи были связаны в том числе и с развитием классической филологии, не сумели воспользоваться этой прекрасной тавтологией.

Тому были причины. Основная, как представляется, состоит в том, что сам Гегель не показал, как и в чем индивидуальная мысль, имеющая дело с исторически конкретным материалом, может опознавать себя в качестве того, что убедительно для другого, то есть для другой мысли, которая рассматривает тот же материал вне гегелевской схемы в целом и самостоятельно интерпретирует отдельные моменты этого целого⁸. Собственно говоря, эта задача и не возникала, поскольку она не была поставлена как самостоятельно значимая проблема факта, то есть того, что является главным составляющим моментом исторического и историко-фило­соф­ского опыта.

Определяя философию как познание развития конкретного (Erkenntnis der Entwicklung des Konkreten⁹), как систему в развитии, в качестве каковой она и есть история философии (So ist die Philosophie System in der Entwicklung, so ist es auch die Geschichte der Philosophie¹⁰), Гегель в каждом данном конкретном случае не испытывает необходимости показать, что речь идет именно о том, о чем он говорит. Поэтому прекрасный общий тезис, согласно которому предметом мысли является сама мысль как конкретное историческое бытие, практически не приводит к конкретным историко-философским исследованиям.

Для того чтобы понять, почему общий плодотворный взгляд Гегеля на историю философии оказался непродуктивным в конкретных историко-философских исследованиях (хотя в качестве катализатора конкретных исследований «История философии» Гегеля имела безусловное влияние и значение), рассмотрим несколько примеров.

Гегель, рассуждая о божественном логосе у Гераклита при­водит начало его сочинения: «Da das Umgebende die Ver­nunft () ist, so sind die Menschen unvernünftig, sowohl ehe sie hören, als wenn sie zuerst hören. Denn da, was geschieht, nach dieser Vernunft geschieht: so sind sie noch unerfahren, wenn sie die Reden und Werke versuchen, welche ich aufzeige (­, auseinandersetze, erzähle, erkläre) nach der Natur jegliches unterscheidend und sagend, wie es sich verhält».

То, что Гераклит понимает окружающий мир как разум, или разумное рассуждение, безусловно, возможно¹¹; но при этом исчезало еще одно понимание его текста, которое во всяком случае необходимо иметь в виду для исторически корректного толкования, в особенности, если этот фрагмент относится к началу сочинения:

«Хотя существует это-вот (= мое) рассуждение, однако люди всякий раз оказываются неспособны к пониманию: и до того, как выслушали (его), и выслушав впервые. В самом деле, хотя все возникает в соответствии с этим рассуждением, они, судя по всему, не имеют опыта в своих попытках схватить те слова и вещи, которые я излагаю, разделяя каждое в соответствии с природой и показывая его как есть».

При таком понимании этого текста (абсолютно естественном с точки зрения греческого языка) мы попросту стараемся не забыть, что он, вероятнее всего, стоит в начале конкретного сочинения, написанного в совершенно определенное время, сочинения, которое по своей заносчивости и чувству собственного интеллектуального превосходства оказывается абсолютно сопоставимым с началом сочинения презираемых Гераклитом Гекатея Милетского («...я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны» — fr. 1 Jacoby, перев. А. В. Лебедева) и Ксенофана («Истины точной никто не узрел и никто не узнает / Из людей о богах и о всем, что я только толкую...» — В 34 DK, перев. А. В. Лебедева).

Исторически корректно восстанавливаемый образ Гераклита очень хорошо впишется в историю интеллектуальных движений его времени как феномен безусловно интересный, но даже не центральный, а скорее периферийный. И нам трудно будет усмотреть в нем предвестника гегелевской диалектики просто потому, что мы постараемся остаться в пределах V века до Р. Х., где такого факта быть просто не может.

Однако для философского подхода все эти конкретные соображения могут представляться просто несущественными и нефилософскими по сравнению с гераклитовской диалектикой etc. Когда же исторически конкретный феномен оказывается философски неинтересным, тогда и конкретные исторические и филологические изыскания для философа проскакивают мимо существа дела. Но это же делает его собственные построения неинтересными для филолога и историка, причем тоже как не имеющие отношения к существу дела. И хотя это явственное и исходное расхождение между преимущественным интересом историка и филолога к тому, что вне нашего разума, в самой исторической действительности, и исключительными претензиями философского понимания, претендующего на схватывание существа дела в обход фактической стороны самого дела, оказалось при всей взаимной ограниченности этих расходящихся подходов весьма продуктивным как для европейской историко-филологической науки, так и философии, — тем не менее его принципиальная неудовлетворительность представляется очевидной.

Чтобы показать, что дело идет вовсе не о возможности различной интерпретации отдельных фрагментов, приведу другой пример — гегелевское изложение философии Платона. Рассмотрев отдельные платоновские концепции, Гегель затем излагает его диалектику, философию природы и философию духа, то есть в несколько модифицированной форме воспроизводит сформированное еще в Древней Академии деление философии на логику, физику и этику (политику)¹². С точки зрения исторической реконструкции платоновской философии такое изложение оказывается безусловным анахронизмом и никак не позволяет нам понять, каким образом развивалась платоновская мысль и как та же Академия постепенно пришла к такому разделению философии. При всем желании нельзя свести платоновскую философию к трем диалогам — «Государству», «Тимею» и «Пармениду», — разве что вместе с неоплатониками рассматривать два последних диалога как вершину платоновской философии, на самой высокой ступени представляющую ее в целом.

Такого рода исторически некорректные интерпретации мы можем обнаружить на каждой странице гегелевской истории философии, хотя те же страницы для понимания самой гегелевской философии дают прекрасные примеры глубокомысленного философского отношения к знаменитым философским текстам античности. Именно эта несогласованность конкретной работы по исторически корректной реконструкции и интерпретации текстов, традиционно относящихся к философии, в специальном труде, провозгласившем изучение конкретного своей целью¹³, с общими прекрасными и глубокими с философской точки зрения установками и спровоцировала длительное расхождение между философской и историко-филологической интерпретацией истории философии. Но при этом необходимо помнить, что до известной степени эта несогласованность у Гегеля отражала реальную неразвитость историко-филологической науки и столь же реальную высоту философии Гегеля, в которой европейская философия впервые достигла понимания истории философии как целого.

Поэтому понятно и во всяком случае неудивительно, что именно гегелевский подход уже в ХХ веке оказал влияние на герменевтическую традицию: у Хайдеггера и Гадамера¹⁴ мы можем усмотреть целый ряд чисто философских подходов к совмещению истины как таковой (безусловно относящейся к философскому ведению, то есть наличной в исследуемой философии и в то же время в существе своем доступной исследующему разуму) с научной истиной историков и филологов. Однако несмотря на то, что именно в герменевтической традиции, как представляется, в принципе наиболее вероятно можно было бы предположить указанное совмещение научной истины и истины философской, эволюция герменевтической мысли от Хайдеггера к Рикёру, например, заставляет в целом осторожно относиться к перспективам развития этой традиции, где все меньше места остается для онтологической проблематики¹⁵.

Однако мы можем указать и на несомненную тенденцию вернуться к собственно историко-философской проблематике у ряда современных исследователей, имеющих опыт историко-филологических исследований в области античной философии. С этой точки зрения чрезвычайно перспективное направление современной философии, неразрывно связанное с самостоятельными историко-философскими штудиями, пред­ставлено в работах одного из наиболее авторитетных современных французских мыслителей Пьера Адо.

Воспитанный в духе томистской философии и испытавший влияние Жака Маритена, Пьер Адо приобщился к самостоятельной филологической и историко-философской работе под влиянием знаменитого издателя Плотина П. Анри и сначала приобрел известность своими публикациями по истории античного неоплатонизма и патристики. Но уже для Мишеля Фуко Пьер Адо становится авторитетом именно как философ. Благодаря выходу книг «Духовные упражнения и античная философия» (3-е издание вышло в 1993 году), «Внутренняя цитадель. Введение в “Размышления” Марка Аврелия» (1992), «Что такое философия» (1995), а также сборнику английских переводов, объединенных под заглавием «Философия как образ жизни» (1995)¹⁶ философская значимость Пьера Адо становится несомненной, но подлинное приобщение к его опыту требует от современности немалых усилий.

Другое современное направление в подходе к античной философии, уже проявившее себя достаточно ярко в исследовании Платона, также связано с именем издателя Pseud­epi­­grapha Pythagorica, исследователя стиля и хронологии платоновских диалогов Хольгера Теслефа. С его участием (и под его, на мой взгляд, сильным влиянием) был, в частности, выпущен сборник «Диалоги Платона: новые исследования и интерпретации»¹⁷. Хотя издатель отмечает, что направление этого сборника было задано рядом исследователей еще в ХIХ веке и представлено оно как филологами-классиками (начиная со Шлейермахера), так и философами экзистенциально-феноменологической ориентации (начиная с Ницше, филолога-классика, и Хайдеггера, возвращавшего европейскую философию к грекам), а также представителями американской прагматико-натуралистической школы (идущей от Вудбриджа), однако тот факт, что теперь драматическая интерпретация платоновских диалогов становится, по мнению ряда исследователей, доминирующей, весьма показателен.

Если отвлечься от частных проблем, разрабатываемых этим направлением, его общая ориентация может оказаться весьма перспективной для работы в указанном русле: совмещение относящейся к философскому ведению истины с научной истиной историков и филологов. И именно это представляется по существу возможным при последовательном проведении того институционального подхода, который развивается в данной работе.

Итак, поставив данную проблему в общей форме, не будем выпускать ее из виду при изложении более частных проблем, связанных конкретно с периодизацией античной философии.