Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материала

Документы

Содержание Эх да милый в армию уехал Двор чудес

Подобный материал:

• Оглавление введение Что мы знаем и чего не знаем о памяти, 981.12kb.
• Главный инструмент нашего разума это память. Память это связь прошлого с настоящим, 65.24kb.
• Урок 1 введение очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него феноменальная, 621.13kb.
• Урок Немного теории Очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него, 511.38kb.
• Индивидуальное развитие памяти у людей, 357.08kb.
• Лекция 12 Устройство памяти Как устроена память?, 211.56kb.
• Лекция 7 – Память Виды памяти, 17.89kb.
• Планы семинарских занятий тема Представления о памяти в доэкспериментальный, 38.06kb.
• Лекция 5 Внутренняя память, 178.2kb.
• Семинар-лекция для родителей на тему «Память», 52.33kb.

ЭХ ДА МИЛЫЙ В АРМИЮ УЕХАЛ


Когда-то американский певец Поль Робсон, чернокожий бас, пел песню «Полюшко-поле». Почему пел негр, а не русский? Может потому, что слова песни звучали в его исполнении, как-то иначе? Может потому, что Поль был коммунистом, и хотелось этим действом подчеркнуть интернационализм нашу. А может быть, для того, чтобы показать миру, что не мы причина охлаждения между нашим и американским народом? В песне той были и такие слова: «Девушки плачут, девушкам сегодня грустно: эх да, милый в армию уехал…» Признаться следует, служба в армии имеет свои особенности, в ней всегда присутствует элемент опасности для жизни и здоровья. Но, когда слышишь о «дедовщине», которая становится причиной гибели молодого человека или когда она делает его калекой, понимаешь, что не все в порядке там, где основой всему служат дисциплина и порядок!

В довоенное время и первые годы после войны служба в армии считалась почетной обязанностью. Девушки стремились выйти замуж за офицера, предпочитая его всем мужчинам иных, гражданских специальностей. Родители, провожая своего сына, дисциплина которого желала лучшего, надеялись на армию, что она им исправит его, а не вернет в цинковом гробу. И не могло быть в армии Чонкиных! Придуманный Войновичем литературный герой – не мудрый солдат Швейк Гашека, а отвратительный образ, созданный злобным человеком, ненавидящим все русское. Хотелось бы видеть литератора Соединенных Штатов Америки, который позволил бы себе издеваться над образом американского солдата. Что бы с ним произошло? Но та же Америка с удовольствием будет издавать творения злобных, пусть в чем-то и талантливых, наших авторов. Важно унизить, показать полным идиотом защитника Родины! Не могло быть во времена Сталина подобных героев. Чонкин и дня не прожил бы! Дисциплина при Сталине была жесткой. Перед наказанием никто не останавливался. А во время войны наказание чаще всего такое: поставили перед строем, щелкнули затворы. И зарыли, без креста, без пирамидки! Такой же славы и Войнович достоин, а с ним и тот, кто его «шедевр» экранизировал. И Керчи таким автором гордиться – не след!

Следует знать, армия – это частица общества, на службу призываемая. Каково общество, такова и армия. До войны и после нее в армию не призывали судимостью отмеченных! Уголовникам там не место, армия – не тюрьма! Могут совершаться в армии преступления? Могут! Больное общество, и преступлений больше. Я, работая судебно-медицинским экспертом, не раз приглашался в этом качестве на заседания военного трибунала и мог видеть, как негативные явления все чаще и чаще происходили в армии. Падала престижность службы офицера, жизнь его становилась похожей на судьбу перекати-поле. Если раньше ему не разрешалось ничего, кроме портфеля, в руках держать, а сами руки были в кожаные перчатки затянуты, то со временем его можно было видеть плетущимся с сумкой-авоськой или узлом с местного рынка! Какие уже там перчатки. А возможность досрочного прекращения трудовой военной деятельности постоянно висела над ним. И не удивительно, что он закрывал глаза на нарушения солдатами дисциплинарного устава. Реляция о них становилась угрозой демобилизации, а как жить, не получая пенсии по выслуге, не имея специальности и не имея жилья?

Вот то, что породило «дедовщину»! А отсюда и желание служить в армии!..

Тюрьму предпочитать стали ей. Вспоминаю случай, когда судили солдата Багеровского гарнизона, лицо, так сказать, кавказской национальности. Оправдательного приговора по уголовному делу быть не должно. Я предполагал, что наказание будет в пределах года службы в дисциплинарном батальоне, расквартированном на территории Керченской крепости. Трибунал выносит приговор: «Три года тюремного режима!»

Я вижу, к удивлению своему, радостное лицо подсудимого. Ничем не прикрытое ликование друзей его. Я спрашиваю одного из них: «Чему радуетесь? Тюрьма ведь?»

Мне объясняют: «Послушай, дорогой! Три года тюрьмы – только три года! Три года пребывания в исправительной колонии, и никакой армии в дальнейшей жизни. Дисбат в срок службы не засчитывается! А это означает, что служить придется четыре года, и в последующем от армии никуда не деться. А год пребывания в дисциплинарном батальоне всем трем годам службы равняется!

Так что все хорошо, мы – довольны! Мы считать умеем!»


РОСТОВ-ПАПА


У входа на Генуэзский мол, огражденного переносными козлами вместо забора, стояла примитивная касса, в которой продавались билеты. Можно было приобрести билет на немецкий балиндер, представляющий быстроходную десантную баржу, осуществляющую перевозку людей и грузов на Тамань и обратно. Но мне не нужно было пересекать Керченский пролив. Я собирался посетить тот город, о котором слышал еще до войны, тот, который «блатные» называли теплым словом – «папа». «Мамой» у них была Одесса. Я отвалил 37 рублей за билет до Ростова. Меня провожали отец и мать. Со мной в путь отправлялись железные емкости с хамсой. Да, да, те самые, с которыми я бывал в Харькове.

День жаркий. На небе ни облачка. На мне брюки и рубашка, а по спине стекают капли пота. Я чувствую их до того момента, когда они достигают поясницы. Хоть бы ветерок подул, что ли? От воды тянет легкой прохладой. Но она там, далеко внизу спокойно себе разлеглась. Ни морщинки на ней, гладкая, умиротворенная. Только изредка во сне делает глубокий вдох, от чего ее поверхность поднимается. Тогда ряд небольших судов, стоящих у пирса, приподнимают один борт вверх, а потом опускают его, кажется, что они кланяются морю. К десяти утра со стороны моря потянул ветер. Вода в бухте оживилась, по ней рябь побежала, вслед и волны появились. Корабли стали раскачиваться сильнее. Объявляется посадка. Я ступаю по узкому подвижному трапу, балансируя с гружеными емкостями. Я уже привык к их грузу, хотя руки тянуло вниз, а мышцы живота резко напрягались. Корабль, на какой я поднимался, покачивался у каменной стены мола, пришвартованный к кнехтам толстыми манильскими канатами. От ударов его удерживали отслужившие службу автомобильные покрышки. Судно было небольшое, двухпалубное, с названием «Аргус». Прежде оно плавало под румынским флагом по Дунаю, изредка рискуя на каботажное плаванье между Констанцой и Варной. Носил он тогда название – «Santa Maria». В Советском Союзе святую Марию, да еще в румынском варианте, не жаловали. Получив корабль в счет репараций, его тут же переименовали в «Аргус», в мифологического всевидящего, тысячеглазого титана, верно служившего верховной богине древнегреческого пантеона богов – Гере. Корабль был приписан к порту Керчь. Он стал первым судном в освобожденной Керчи, перевозящим гражданских людей с их грузами. Чуть подальше от него рядами стояли военные тральщики, работам которых конца-краю не было видно, поскольку пролив был буквально нафарширован минами разных конструкций. Корпус «Аргуса» был выкрашен в белый цвет. Высокая труба попыхивала дымком. Кают первого класса на судне не было. Роль второго класса выполняла кают-компания. Овальной формы сиденье охватывало по периметру все внутреннее пространство. Преимущество пребывания в нем заключалось в том, что пассажиров там не беспокоил ветер, туда не залетали брызги от волн, бьющих о борт корабля. Я был пассажиром третьего класса. В моем распоряжении была вся палуба, а при проявленной ловкости, я имел возможность разместиться и на скамье, повторяющей очертания сидений второго класса, только находилась она снаружи. Козырьком для нее служила вторая палуба, находящаяся выше первой. Сообщались палубы лестницами. Следует сказать, появление мое на палубе корабля сопровождалось неприятными ощущениями в желудке. Признаться, я его перегрузил свежими, прекрасного вкуса и вида абрикосами. Покачивание корабля с боку на бок еще более не нравилось желудку. Он хотел отдать назад все то, что я поместил в него. Об этом свидетельствовал клубок в самой глотке и слюна, заполнившая мой рот. Мне стало дурно. Я не знал, куда деться? Не в силах более терпеть, я перегнул тело через фальшборт и, чуть не падая вниз, облегчил желудок. Сердце мое бешено колотилось. Мужчина, стоящий неподалеку, на палубе, сказал мне: «Ляг на скамью, в тень – тебе легче станет!». Он оказался прав. Мне стало значительно легче. Я знал о морской болезни из прочитанных книг. Я даже знал о том, что знаменитый английский адмирал Нельсон всю жизнь страдал морской болезнью. «Что же со мной будет в море? Как я буду переносить качку?» – думал я с беспокойством. Забегая вперед, скажу о том, что морская болезнь никогда больше не напоминала мне о своем существовании. Мне даже нравилось сильное раскачивание корабля, я получал такое же удовольствие, как в детстве, когда раскачивался на качелях. Подана команда, «Аргус» удовлетворенно заурчал и отчалил. Я плыву на настоящем корабле по морю впервые в жизни своей! «Аргус» рассекает морскую гладь Керченского пролива, навстречу медленно плывут берега. Но вот мы выходим в открытое море. Невысокие волны пробегают вдоль корпуса «Аргуса», за кормой остается широкий пенный след. Я боюсь морской болезни. Но ничего: ни головокружения, ни дурноты. Я не могу понять, почему древние греки презрительно называли Азовское море Меотийским болотом? Как определяли они его глубину? Плавали ли они вдоль берегов или прямо пересекали море, чтобы приплыть в Танаис? И еще, я хорошо знал, что рыбаки, многое повидавшее на своем веку, боялись шторма в Азовском море, называя его коварным. «Аргус» типичный пароход, в жерло его топки бросают уголь. Из трубы его вылетают частички неперегоревшего угля, который оседает на палубе. Правда, меня это не беспокоит. Мне нравится плыть на корабле. Здесь нечего бояться воров. Это не железная дорога, куда деться с краденым? Вокруг вода зеленовато-белая, чистая, без пятен нефти. Мне трудно судить о скорости движения его, поскольку не вижу ориентиров. Находясь вне видимости их, нет представления и о расстоянии. Видишь, чувствуешь движение, а в узлах ли оно, в кабельтовых, откуда мне знать. У меня нет часов, да они мне и не нужны. Я подчиняюсь одному – цели своего путешествия. Оно мой повелитель сейчас. Я не устаю, стоя у фальшборта часами, смотреть на воду, неспокойную, подвижную, живую. Земли не видно, она появляется примерно через полсуток. Оказывается, свою первую остановку «Аргус» делает в Осипенко, так назывался в то время Бердянск, переименованный в честь известной советской летчицы. Объявляют: «Стоянка – четыре часа». Делать нечего, ступаю на твердую землю и начинаю бесцельно бродить по тихим улицам преимущественно одноэтажного города. Время раннее, город еще не совсем проснулся. Он, в отличие от Керчи, компактный, утопает в зелени деревьев, а главное – он не разрушен. Создается впечатление, что война обошла стороной этот славный приморский городок. Здесь, наряду с русской речью, звучит суржик – нечто среднее между русским и украинским языком. Я не только уложился в отведенные мне четыре часа, у меня осталась уйма свободного времени. Вторая стоянка была в Жданове, так назывался в те времена город и порт Мариуполь. Здесь стоянка еще продолжительней, целых семь часов. Наш пароход загружается углем. Кроме нашего судна, у пирса стоит еще один пассажирский корабль – «Островский». Он похож на «Аргус», но раза в полтора длиннее его. И у него две трубы вместо одной. Пассажиров на нем не видно. Порт Мариуполя разрушен. Мои глаза не видят добротных солидных зданий. Кучи угля, еще каких-то грузов. Железнодорожные грузовые составы. Горы битого кирпича, из которых выглядывают полуразрушенные башни элеватора. Здания в пределах видимости разрушены войной, как и в Керчи. Рабочий портовый город, не имеющий исторических ценностей, не представляет для меня интереса. Денег лишних нет, свой груз без присмотра в этом неспокойном городе оставлять не хочется, и я долго мучаюсь от безделья. Поэтому с великим удовольствием слышу гудок парохода, объявляющий окружающему миру о своем отплытии. В Таганрог, основанный Петром Великим, родину Чехова, мы не заходим. Великий всевидящий «Аргус» считает посещение этого города не стоящим занятием. Я спал, и не видел момента, когда «Аргус» из морских просторов вошел в Тихий Дон. Когда я проснулся, то увидел очень широкую, спокойную реку, берега были зелеными-зелеными. Мелькали селения, сады, поля и люди, копошащиеся, снующие, как муравьи. Объявляют: «Азов – стоянка два часа!» Что я знаю об Азове? Во время древнегреческой колонизации здесь стоял, основанный ими город Танаис, входящий в сферу влияния Пантикапея. Во времена царя Михаила Федоровича Романова здесь донские и запорожские казаки долго выдерживали осаду, окруженные многократно превышающим по численности турецким войском. Потом было взятие Азова царем Петром. Смотрю во все глаза, но не вижу солидных крепостных стен, сторожевых башен. Вижу на возвышенном правом берегу группу низких строений под черепицей и деревянный небольшой причал. Корабль пришвартовывается к нему. В 20 метрах напротив стоит пивная, куда устремляются пассажиры «Аргуса». Меня спиртные напитки не интересуют, как впрочем, и огромные вареные раки в плетеных из лозы корзинах. Мое внимание сосредоточено на свисающих с жерди тушах сомов. Да, я не ошибся, называя их тушами. Каждый из вяленых сомов значительно больше меня. Кажется, что тела их просвечивают от желтого жира, скопившегося под кожей. У меня слюнки текут от желания попробовать сомятины, но кошелек мой тощ, и потому она не доступна моим зубам. Не знаю, почему, но опеку надо мной взял помощник капитана. Мы договорились, что оплату дороги я буду вносить ему. Его помощь оказалась просто неоценимой, когда мы прибыли в Ростов. Это он посоветовал мне не спешить с высадкой, поскольку оперативная группа милиции не пропустит ни одного пассажира, не перетряхнув содержимого чемоданов в борьбе со спекуляцией. Мой груз, даже по внешнему виду, не свидетельствовал об использовании его в личных целях, поэтому подлежал конфискации. Я погулял вблизи порта, пришел к кораблю через час и без всяких хлопот получил свои емкости с хамсой. Помощник капитана дал мне адрес дома, где я мог остановиться. Это оказалось неподалеку от порта, слева на возвышающейся горе. Этим адресом я решил воспользоваться только после знакомства с рынком, располагавшемся на Буденновском проспекте.


ДВОР ЧУДЕС


От порта до Буденновского рынка путь не слишком велик, можно не торопясь за десять минут до него добраться. Да, вот беда, двигаться с тяжелыми чемоданами, значит, привлечь к себе внимание милиции. Что поделать, во все времена она усиленно отрабатывала свою значимость на мелких нарушителях и преступниках, к коим я, по всей видимости, в это время относился. Изредка задерживая, меня отпускали, когда я предъявлял ученический билет, понимая, что перепродажа хамсы – одно из условий продолжения моей учебы. Но лишний раз сталкиваться с блюстителями порядка просто не хотелось. Я использовал для перевозки своего имущества владельца тачки. Наш тачечник – синоним индусского рикши, которого в Советской стране изображали объектом национального и иных видов угнетения. Я, шагая вслед за тачечником, видя, каких усилий ему стоит катить в гору груз, стал мысленно сравнивать его с рикшей. Как ни странно, все сравнения оказались не в пользу нашего работника. У рикши легкое сооружение, ничего лишнего, колеса с резиновым ободом не большого диаметра. Тачка нашего «рикши», сама по себе, тяжела, материал из которого она сделана, доски толстые, диаметр колес ее мал, обода железные. Коляска индуса катит легко и бесшумно, слышно только топанье босых ног сухого, жилистого человека. Наша, отечественная тачка по силе издаваемого ею громыхания не уступает звукам, издаваемым легким танком во время движения. Во всяком случае все звуки улицы были заглушаемы ею. Тачечник знал точно, куда меня доставить. Он остановился у самого входа в рыбный корпус огромнейшего рынка. Я еще не имел возможности детально ознакомиться с ним, хотя и достаточно был наслышан о его возможностях. Он, как и знаменитый «Двор Чудес» Парижа, описанный Виктором Гюго в «Соборе Парижской Богоматери», обладал известной долей автономии. Трудно доставлять запрещенный товар на территорию рынка. На подходе к нему много сотрудников милиции. Но, если он туда попал, ничто не мешало его реализации. Естественно, каждый вид продаваемых товаров имел свое, отведенное ему место. Там рядами стоят мешки с яблоками, самых разных расцветок, вкуса и размеров. Их продают здесь не на вес, а поштучно и десятками. На вес яблоки продают за пределами рынка. Тут, неподалеку, со своим товаром расположились и нумизматы. Между прочим, они приторговывают и предметами, которые ни при каких условиях товаром не назовешь. Продажа ими идёт не открыто, но и не особенно прячутся. Окружающие знают, что здесь можно купить какие угодно медали и ордена, естественно, каждое с удостоверением, выписанным на имя покупателя. Самая высокая награда – Звезда Героя Советского Союза оценивается в 50000 рублей, стоимость двухсот пятидесяти буханок хлеба или чуть более тонны соленой хамсы. Дипломы об образовании – значительно дешевле. Диплом врача, самый дорогой среди документов, оценивается в 4000 рублей, диплом учителя – 2000 рублей. Вдумайтесь только, диплом сеющего разумное, доброе, вечное соответствует стоимости десяти буханок хлеба. Раз продаются документы, значит, есть и те, кто их покупает. Сколько же «липовых» специалистов родил только один Ростовский центральный рынок? Позднее мне пришлось встретиться случайно с одним из таких «спецов». Я в это время заканчивал Куйбышевский (Самара) государственный медицинский институт. Меня познакомили с одним интересным абитуриентом, приехавшим из глубинки Мордовии, где он работал главврачом районной больницы. Он так прилично зарекомендовал себя в этой должности, что получил звание «Заслуженного врача РСФСР». Кто-то из партийных руководителей Мордовского обкома компартии подал мысль о выдвижении его на должность министра здравоохранения Мордовской автономной республики. И его действительно назначили на эту должность. Все бы ничего, но на его беду, о факте его назначения узнала одна из тех, кто с ним училась в одном классе до войны. Мало того, она сама окончила мединститут. Ее удивило, когда же ее соученик по школе успел все это, если он уходил на фронт после десятого класса. Началась проверка, которая показала, что диплом доктора «липовый». Его спасло от уголовного преследования то, что у него был отличный послужной список, как в период военных действий, так и в работе практическим врачом. Он сознался и рассказал, как все произошло. Призванный в армию, Федотов, так назовем нашего героя, выполнял еще и обязанности санинструктора. В бою под Ржевом он был тяжело ранен. Его состояние было настолько плохим, что его приняли за погибшего. И только у края братской могилы, у одного из похоронной команды возникло сомнение в его смерти. В бессознательном состоянии Федотов попал в госпиталь. Документов при нем не было. В бреду у него вырвалось несколько медицинских терминов, что дало возможность лечащим врачам сделать вывод, что они имеют дело с пострадавшим коллегой. В медицинской карте раненого в графе военная специальность было проставлено – «врач». Отсюда все и пошло. Когда Федотов пришел в себя и, поняв за кого его принимают, он стал разыгрывать постигшую его амнезию. Парень он бы смышленый, обладавший хорошей памятью и элементарными навыками оказания первой медицинской помощи. Выписавшись из госпиталя, он был направлен на работу во фронтовой госпиталь легко раненых. Работа была несложной, он познавал на практике азы медицины, обложился медицинскими учебниками. Не стеснялся спрашивать у опытных врачей то, что ему было непонятно, ссылаясь на ту же амнезию. Война закончилась. Документа о медицинском образовании не было, а о практической работе в полевой хирургии – самые прекрасные характеристики. Он и купил диплом. Это, оказывается, делом было не трудным. И не взбреди кому-то мысль открыть дорогу карьере заслуженного доктора, он бы и прожил жизнь, выполняя обязанности врача, и не без успеха, возможно.

Чему удивляться, в жизни всякое возможно!

Без помощи кого-то на территории огромного рынка не обойтись. Я занял место у ячейки бетонного стола рыбного корпуса и попросил соседа присмотреть за моим «товаром», пока я схожу за весами. Я оказал ему такую же услугу. Мы подружились, хотя возраст мой вдвое был моложе.

Хамсы было мало, я быстро распродал ее. Переночевал по тому адресу, что мне дал помощник капитана «Аргуса». Частный дом, где я остановился, находился на возвышенности, слева от порта. В моем распоряжении оказалась веранда одноэтажного дома. В глубь дома меня не пустили. Впрочем, я не обижался. Внешний вид мой не располагал к доверию. Я оплатил стоимость ночлега – вот и все дела мои с хозяевами. При расставании утром, мне дали понять, что и впредь я могу рассчитывать на «гостеприимность» этого дома. Вот я и у пирса Ростовского речного порта. Как и договорились, стоимость моего проезда попала в карман помощника капитана, взамен я получил право беспрепятственного блуждания по судну, исключая машинный зал и помещение второго класса. Ничего особенного со мной в обратном рейсе не произошло. Целым и невредимым я сошел на каменный настил генуэзского мола. Удачная поездка толкнула меня на новую попытку

Вторая поездка была неудачной, я не мог сразу продать хамсу, ее оказалось на прилавках рыбного корпуса много, продавать дешево мне не хотелось, пришлось задержаться в Ростове на неделю – таков был разрыв в курсе судна. Жить в Ростове, оплачивая питание и жилье, дело непростое. И тут мне здорово повезло. Группа торговцев рыбой, занимающая доминирующее положение в этой области, состояла из евреев. Они по внешности моей, с учетом моей юности, приняли за представителя своей национальности. Я не разубеждал их и даже придумал себе соответствующую легенду. Мне стало совсем легко. Нет, в свое дело, торговлю ценными породами рыбы, они меня не пустили. Но они помогали подыскать мне «выгодный» товар, присмотреть за ним, если мне необходимо было куда-либо отлучиться. Я имел возможность увидеть разных людей, в самых негативных видах. Искать честного, порядочного человека в торговле было невозможно. Недаром древнегреческий бог торговли Гермес был одновременно богом обмана. Когда наплыв рыбы был велик, я переключался на торговлю яблоками. Вообще сбиться с пути, гоняясь за легким заработком, было проще простого, как и потерять голову. Так у меня и случилось однажды, когда я не посвятил в свою коммерческую деятельность Абрама Марковича, самого тучного и самого благожелательного ко мне еврея. Я решил заняться торговлей обычным хозяйственным мылом. Кусок такого мыла стоил на рынке 30 рублей. Ко мне подошел с виду приятный мужчина, предложивший купить у него 100 кусков мыла всего-навсего по 10 рублей за кусок. И я клюнул, подсчитав барыши с непроданного товара. Не хватило ума понять, самого простого: почему он обратился ко мне, торгующему в этот раз яблоками, а не прямо к торговцам мылом? Я понял, что попал в большую неприятность, когда «приятный человек» привел меня в пустынный двор, окруженный высокими зданиями, сгоревшими во время войны. Здесь можно было просто разделаться со мной. Я стал лихорадочно искать возможность выкрутиться из сложившейся ситуации. Он показал мне на два огромных чемодана, открыл мне их. У меня немного отлегло от сердца, когда я увидел в них действительно мыло, но не товарное, а сырец, который трудно реализовать и по десять рублей за кусок. Чтобы не подать вида, что меня его мыло не интересует, я сказал, стараясь, чтобы голос мой звучал уверенно: «Что же, я возьму мыло, только надо сходить за деньгами к напарнику!»

Он ответил: «Я подожду тебя!»

У меня радостно билось сердце, когда я уходил, не слыша за собою шагов.

Через час он пришел туда, где я сидел, и спросил просто:

«Ну, что же ты не пришел?»

«Дурака нашел, – сказал я прямо глядя ему в глаза, – думал, что я не отличу сырца от солдатского хозяйственного мыла?»

Он ухмыльнулся, сказав мягким голосом, словно доброму приятелю: «Жаль, что я тебя там не пришил! А ведь руки так чесались!..»

«Подожди другого раза», - заметил я, по-доброму улыбаясь ему.

Естественно, родители мои волновались за меня, но когда я выложил на стол деньги, значительно большие, чем отец приносил, они дали согласие на третью, кстати, и последнюю мою поездку. Я понимал, что материальное положение семьи, после ночного ограбления нашей квартиры заставляет моим родителям соглашаться на предприятие, заключающее в себя немалую долю риска.

Что поделать у меня была полосатая, как шкура тигра, жизнь, тёмные полосы широкие, неровные, с зазубринами, чередовались со светлыми, тонкими и чахлыми. Светлые, богатые, красивые и широкие – не для меня! Трудно достается мне копеечка. Молод я, слишком молод, потому, наверное, и более уязвим, чем взрослые. Я бы давно бросил эту проклятую торговлю хамсой и яблоками в чужом, огромном, по сравнению с Керчью, городе. Что я успел увидеть в Ростове-на-Дону, хотя и провел в нем в совокупности более трех недель? Да ничего. Мне знаком путь от дома, где я нашел временное жилище, до рынка и обратно. Мир наблюдений сузился до размеров самого рынка, да и по территории его не набегаешься. Товар не бросишь «на дядю». А мне, к тому же, приходится убираться с рынка за час-полтора до его закрытия. Прогулки по пустынным улицам города, а они почему-то пустеют задолго до наступления темноты, опасны для жизни, не только для кошелька. Я завидую своим товарищам по учебе. Они сейчас лежат на песочке, ныряют и плавают в прогретой солнцем водичке, идут расслабленные домой, где их ждут чистенькие постельки. Мое же пользование водой ограничивается умыванием, да и то без мыла. Вместо чистой постели меня ждет тюфяк, брошенный на пол веранды. Да и питаюсь я чем попало и как попало. Чувства щемящего голода нет, но и чувство насыщения никогда не приходит!

Близится конец августа. Пребывание в Ростове опять затянулось. Снова пришлось мне торговать чем придется. Не могли помочь и покровительствующие мне евреи. В рыбной торговле моей наблюдался спад, вызванный тем, что в Ростов потоком хлынула хамса из Бердянска. Доставляли ее в огромных плоских деревянных ящиках, обложенных изнутри промасленной бумагой. Что это была за хамса? Крупная, одна в одну, с прослойкой розовато-желтого жира, прекрасного рыбацкого посола. Могла ли хамса, которую я привез из Керчи, набитая в металлические ящики, разнокалиберная, помятая, конкурировать с бердянской? Для меня настали тяжелые времена. Накануне отъезда из Ростова долго шел дождь. Утром еще светило ласково солнце, подсыхали лужи на асфальте. Потом по небу поплыли тучки, небольшие, серого цвета, напоминающие внешним видом клочья серой, неотбеленной ваты. Ветер со стороны Дона налетал порывами. Казалось, что такой сильный ветер не должен дать возможность тучкам слиться в одно темно-серое небесное одеяло. Но, словно вопреки законам природы, в какое-то мгновение все они сбежались, заволокли небо и разразились проливным дождем. По асфальту побежали ручьи и речушки. Я не успел найти укрытие и оказался промокшим до ниточки. Появись на небе солнышко, одежда моя быстро бы на мне высохла. А так, дождь перестал, но солнце ни разу не выглянуло из-за туч. Мало того, ветер еще более усилился. Холодно, меня начала пробивать мелкая дрожь. Я не на шутку испугался. Недоставало еще заболеть. Один в чуждом городе… Идти к себе на квартиру! Но кто там меня ждет? Кому я там нужен? Подумав, я решился прибегнуть к средству, которым пользовался мой отец в таких случаях. Я купил 100 граммов водки и два пирожка с картофельной начинкой. Я уже пробовал вино, но водку пить мне еще не приходилось. Я понюхал содержимое стакана. Признаюсь, запах его мне не понравился, хотя я и не находил его отвратительным. Зажмурившись и задержав дыхание, я залпом проглотил водку. Желудок мой стал сопротивляться, бунтовать, стараясь выбросить наружу выпитое. Я укротил его, заталкивая пирожок в рот, откусывая от него куски и торопливо проглатывая, чтобы там образовалась пробка, препятствующая обратному движению спиртного. Проходит совсем немного времени и меня словно что-то толкает в голову, она чуть-чуть кружится, но я чувствую, как тепло растекается по моему замерзающему телу. Жизнь становится заметно веселее. Я продолжаю сидеть на ступеньке «забегаловки» и впервые посматриваю на людей так, вообще, а не как на потенциальных покупателей хамсы. Я никогда не предполагал, что рассматривание людей, может быть интересным занятием, само по себе. Вот идет группа женщин с узлами за спиной и небольшими бидонами из-под молока в руках. Головы их прикрыты узорчатыми яркими косынками, оставляя спереди черные волнистые волосы открытыми. Глаза у них у всех темно-карие. Губы толстые. Лица чуть-чуть смуглые, некрасивые. Я уже привык видеть их. Это армянки. Они приезжаю около 11 часов утра в Ростов пригородным поездом. Продают молоко, сметану, сливочное масло и закупают в массовом количестве рыбу и другие продукты. Непременным условием их приобретения является низкая цена. Я понимаю, что семьи их многодетные и прокормить ораву в голодный год не так просто. Они и у меня как-то купили тюльку, приобретенную мною по цене 1,5 рубля за килограмм. Такая дешевизна продукта объяснялась тем, что от нее исходил не совсем аппетитный запах. Я купил 200 кг, понимая, что в случае чего, потеря будет не слишком велика. Узнав о моем приобретении, Абрам Моисеевич посмотрел на меня не слишком одобрительно. Я проигнорировал его взгляд, лукаво подмигивая и вздергивая голову вверх. Я слегка промыл тюльку и вывалил высокой горкой на прилавок. Время двигалось, но никто из покупателей не заинтересовался моей рыбой. Но вот показались армянки. Они успели реализовать свою продукцию. Одна из них подошла ко мне. По ее взгляду я понял, что тюлька заинтересовала ее. Я объявил ей цену – 15 рублей за килограмм. Она стала торговаться со мной. Я постепенно снизил цену до десяти. Поняв, что я больше не уступлю, армянка попросила взвесить столько рыбы, сколько войдет в ее два алюминиевых бидона. Вошло 22 килограмма. Заметив, что их товарка покупает у меня тюльку, остальные армянки стали за ней в очередь. 10 минут – и от моей тюльки осталась небольшая лужица мутной, не совсем приятного запаха жидкости. Я помыл прилавок и, торжествуя, глянул в сторону моего покровителя. Абрам Моисеевич в этот момент о чем-то говорил с двумя евреями. Разговор шел на идише. Язык, близкий к немецкому, с сильно растянутыми гласными. Я немного знал немецкий язык. Полностью разговора я не усвоил, но понял, что речь идет обо мне. Повернувшись ко мне лицом, приятель Абрама Моисеевича, толстый с блестящей лысиной человек сказал: «Ты удивил сегодня нас! Спасибо за урок!»

Через день я вновь удивил евреев. Я купил 10 мешков мелкого, меньше мизинца величиной, соленого-пресоленого ерша. В мешках не менее 40% процентов было соли – «бузунки», так у нас называли соль крупного помола, применяемой рыбаками для посола рыбы. Я уплатил по рублю за килограмм. Всего оказалось 400 килограммов. Я знал, что евреи из ерша, невероятно колючего, мелкого, но жирного, приготавливают великолепный рыбный форшмак. Я остановил группу подростков – урок, и предложил им работу: отделить соль от рыбы. За работу я обещал бутылку водки. Они не торговались. Их было пятеро. Работали они очень быстро. Я за ними не следил. Когда работа была закончена, я честно с ними расплатился. Между ними и мною уже давно установился контакт. Я пропускал их под своим прилавком, когда они меня об этом просили, промышляя мелким воровством. Настоящими ворами их назвать было нельзя. Вся их добыча – возможность немного утолить голод. Это были настоящие гавроши. Ничего не имея за душой, они щедро делились с такими же обиженными. Я имел возможность воочию познакомиться с тем, что составляло основу труда Макаренко, первого создателя ребячьей коммуны.

Но вернемся к ершам. Соль я на глазах моих приятелей реализовал по 7 рублей за килограмм, а ерш пошел по 10 рублей. Причем, покупателями были исключительно евреи. Вот когда я, по-настоящему был принят в их «торговое братство».

Я перевожу взгляд свой с армянок на стайку босоногих огольцов, о которых временно забыли взрослые. Кто их называет странным прозвищем – урки, правильнее было бы назвать изгоями общества. А им все равно, как их называют. Вот они идут в пестрой, но далеко не сохранившей свою первоначальную конструкцию одежде. Нарочито выставляются на показ финки. Это для давления на психику слабонервных, еще не знающих законов центрального ростовского рынка. Здесь почитается заслугой обман покупателя или продавца. Обманул, значит, проявил смекалку. Кража, вызывавшая крики потерпевшего, среди мелкого преступного мира признаются удачей, доблестью. Удалось незаметно украсть, значит, проявил ловкость. Но, чтобы кровь пустили на территории рынка, о том, находясь там, не слышал. За пределами рынка это было возможно, и даже поражало своей обыденностью. Никто не знал, кто командует ростовским двором чудес, но я твердо знаю, что там милиция отсутствовала, а порядок строго соблюдался. Тогда об рэкете никто не слышал. Такого слова в нашем лексиконе тогда не было.

Рассматривая суетящихся вокруг меня людей, я не обратил сначала внимания на молодого прилично одетого мужчину, лет тридцати, подошедшего к стойке забегаловки. Я только слышал, как у меня за спиной кто-то о чем-то громко беседовал с толстушкой продавщицей.

Потом он подсел ко мне. В руках у него была тарелка с нарезанной колбасой и копченой рыбой. Из видавшего виды портфеля он извлек бутылку водки, два стакана и буханку белого хлеба. При виде таких яств, слюнки сами собой потекли у меня изо рта. Я незаметно вытер рот рукой. Мужчина стал разливать водку по стаканам. Я понял, что он приглашает меня к угощению, и насторожился. Он заметил мое напряжение и сказал просто: «Чего ершишься? Человека, что ль, боишься. Я не привык пить сам, мне компания нужна. Не составишь мне ее?».

«Ну, хорошо, – согласился я, – на пятьдесят граммов меня еще хватит!» Я выпил налитую им водку и, не стесняясь, стал рвать крепкими белыми зубами рыбу и колбасу. Он смотрел, улыбаясь, как я ем, потом спросил: «Что, изголодался?»

Я промолчал, чувствуя, как водка ударяет мне в голову.

Он продолжал, неторопливо пережевывая закуску, откусывая колбасу мелкими кусочками. Два передних зуба вверху у него были из желтого металла: «Тебе не надоело тут торчать, перебиваясь мелочью?»

Мне льстило внимание ко мне взрослого и его разговор со мной, как с равным. Я ответил просто: «А ты мне можешь предложить что-нибудь новенькое?»

«Это я и хотел тебе предложить. У меня нет сейчас напарника…»

«Что ты предлагаешь?» – перебил я его.

«Давай махнем в Польшу», – сказал он так обыденно, словно расстояние от Ростова-на-Дону до Польши было ничтожно малым.

«Доберемся до Брест-Литовска, я знаю, как преодолеть границу…»

«А за какие шиши?» – вновь перебил я его.

«Возьмем пару чемоданов, я думаю, нам хватит!»

Несмотря на принятую водку, я понимал, с кем имею дело. Но я решил довести словесную игру до конца.

«Когда поезд?» – спросил я его.

«В 23-40, – сказал он. – Я буду ждать тебя у выхода на перрон».

«Хорошо, я приду!» – сказал я.

«Тогда я пошел!» – сказал он, поднимаясь и закрывая свой портфель с водкой, словно вопрос о поездке был решен!

Я смотрел вслед ему, доедая колбасу, рыбу и хлеб.

Естественно, никуда ехать я не собирался. Я ему просто сказал так, собираясь к себе «домой».

Через сутки пароход «Аргус» должен был отвезти меня в Керчь. Я твердо знал, что это моя последняя поездка в Ростов.

На утро он подошел ко мне и сказал безо всякой обиды: «Почему не пришел? Я и чемоданы взял и успел реализовать их...»

«Ты знаешь, – сказал я. – Попробую еще в Ростове».

«Жаль, – сказал он, пожимая плечами, – по душе ты мне пришелся. Что поделать, придется самому!»

Мы расстались, пожав друг другу руки. Это был первый и последний раз, когда меня пытались сбить с пути истинного, уготовленного мне Богом.

Ростовский двор чудес, я был знаком с тобой, коснулся краешком твоей души обмана. Путь ожидал меня кривой, но выбрал я ведущий прямо.

Я прощаюсь с Ростовом, чтобы никогда больше не появиться в нем. Путь домой на этот раз не обошелся без происшествий. Как только «Аргус» покинул Дон и вышел на просторы Азовского моря, двое пассажиров предложили игру в карты. Началось с безобидного «дурака», потом перешли к игре в очко. Играли на копейки, чтобы только создавалась видимость азарта. Ставки непрерывно повышались. Карта мне шла прекрасная, но я не зарывался, играя по-маленькому. И хотя, чертики подзуживали меня повысить ставку, и даже пойти «ва-банк», я сдерживал свое желание. Мало того, я вскоре вышел из игры, видя, что ставки подлетели слишком высоко. Везение вещь ненадежная, может и кончиться; иное дело невезение – оно почему-то имеет склонность к постоянству. Подсели играть другие мужчины. Удивительно то, что игра шла, не прерываясь, весь день, закончилась она дракой с применением ножа. Я терпеть не могу драк. Я не только сам уклоняюсь от них, но не люблю и наблюдать их со стороны. И на этот раз я поднялся на верхнюю палубу, лишив себя возможности стать свидетелем в уголовном деле.

В Бердянске на корабль село много торговцев помидорами и огурцами. Ящики с ними заняли все свободное место на палубе. Часов в 12 ночи начался шторм. О таком я прежде только читал. «Аргус» переваливался с борта на борт, почти ложась боком на воду. Я так боялся, что корабль перевернется килем вверх. Нет, он благополучно прибыл в Керчь. Почти все освободили свои желудки, выбираясь на камни генуэзского мола с зеленоватого цвета лицами. Все помидоры и огурцы достались морю. Их смыло водой за борт. По счастью, никто из людей морю тогда не приглянулся.

После Ростова меня никогда не тянуло к прилавку. Я подходил теперь к нему только с противоположной стороны, протягивая деньги. Наступал 1948 год. В этом году были отменены хлебные карточки, прилавки магазинов заполнили товары. Исчез сам смысл перевозки их с целью получения наживы. И я покидал Керчь, поступив в Крымский медицинский институт имени Сталина. Я вернусь еще в Керчь. Я обязательно вернусь!