Geum.ru

Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материалаДокументы

Содержание


Будь готов к труду и обороне!
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   35

БУДЬ ГОТОВ К ТРУДУ И ОБОРОНЕ!


Был значок с таким названием, изготавливался он из металла с эмалью, был красив и элегантен. Носили его на груди с такою же гордостью, как сегодня ордена носят. Нет, по «блату» такой значок не давали. Нужно было сдать спортивные нормативы. На детских праздниках юные спортсмены строили из тел своих пирамиды. Венчала такую пирамиду самая легкая по весу девочка с рукой поднятой так, как отдавали «честь» пионеры, когда им говорили: «За дело Ленина – Сталина будьте готовы!» Ответ звучал звонко и отчетливо: «Всегда готовы!»

Те, кто не мог по возрасту своему или резко раздавшимся вширь габаритам выполнять нормативы, пополняли армию футбольных болельщиков. Это называлось пойти отдохнуть на стадион. В перерывах матча можно было пропустить пару бокалов пива. До войны пиво было только бочковое, и продавали его на розлив. О качестве судили по образующейся пене. Некоторые продавцы неплохо зарабатывали на пивной пене, даже домики уютные себе строили. После освобождения спортивных баз не было. А по программе школьной занятия физкультурой были. Их регулярно ставили в расписание, и мы должны были их выполнять. Не было в школе своего спортзала, не было спортзала и в городе. Не было спортивных снарядов. Занятия проходили на свежем воздухе. Маршировка, бег. Бег и маршировка. Такими же были практические занятия по военному делу. Нас готовили к спортивным соревнованиям того типа, где практически ничего не нужно, кроме рук и ног. Один из эпизодов соревнований запомнился мне надолго. Это уже было, когда я учился в выпускном десятом классе. Нас повели на спортплощадку. На месте ее теперь стоит кинотеатр «Украина». Присмотритесь к форме нового дома, построенного позади театра – фасад его имеет форму дуги, а она соответствует по форме одной стороне той спортплощадки, где должны были проходить тогда соревнования. Мы бегали, подтягивались на перекладине, взбирались по канату. Все мною было сделано безупречно. Остались метания гранат. Как уже вышло, не пойму, но у меня макет гранаты, по весу и форме соответствующий настоящей, выскочил из рук и полетел не по прямой, а в сторону, где стоял судейский столик. Боже мой, опять не пойму, столик был далеко от меня, метров 25, не менее, «граната», словно управляемая неведомой силой, приземлилась прямо на столик. Я стоял бледный, но не засмеяться не мог, видя, как разбегаются судьи. Реакция одного из них, начальника 4-й части Керченского военкомата, капитана, по фамилии Зачепило, была неожиданной. Он подбежал ко мне и, зло сверля глазами, сказал так громко, что его слышали все: «Ты еще узнаешь меня!.. В «пефоте» сгною! Это я говорю, гвардии капитан Зачэпыло!» Признаться, угроза эта не была пустой. Мне пришлось немало постараться обойти ретивого капитана. Сделать это удалось при прямом вмешательстве военкома полковника Барабаша, с сыном которого я дружил. Он сам лично, минуя капитана, снял меня с военного учета.

Уже став взрослым, я основательно пересмотрел ветхие, пересыпанные нафталином, взаимоотношения между формой и содержанием. В нашем обществе всегда предпочтением пользовалась форма. Содержание было на роли пасынка у не слишком доброй мачехи. Вот почему форма горой возвышалась над содержанием, а это позволяло судить о действиях, видя только форму. Наблюдение показывает, что это взаимоотношение между формой и содержанием, как каменный истукан неподвижно, времени не подвержено. На словах у нас всегда была великая забота о физической форме подрастающего поколения. На самом деле, если кто-то из двуногих приобретал классические формы тела, то это происходило вопреки бытующему в обществе отношению к этому вопросу. А как достичь гармонии, никто не говорил. Говорили о роли спорта. Никто и не оспаривал его значения, только никто не знал, с чего начать?

Было три проблемы, про которые почему-то забывали: где, на чем и с кем? И до войны в школах не было спортивных залов. И до войны в школах отсутствовали спортивные снаряды. И до войны в младших классах физкультуру вела учительница, которой мешали делать это возраст, вес и сложение. Вот и заменяли уроки физвоспитания всем, но только не движениями. Уроки улицы в физическом развитии оказывались значительно важней тех, которые давала школа. Будучи физически слабым от тьмы навалившихся на меня в раннем детстве болезней, я намного окреп благодаря улице. Во всяком случае, я перестал болеть. Невзгоды не одолели меня. Одно беспокоило: я оставался малым ростом. Никто в нашем классе не хотел уступать мне в росте. Сказывался, наверное, недостаток белков в пище, да и недостаточность самого количества ее. И тут не мог помочь мне преподаватель физкультуры, а он у нас все-таки появился. Правда, он собрал вокруг себя небольшую группу «перспективных» учащихся и с увлечением работал с ними, чтобы в соревнованиях между школами выиграть престижное место. Мы же, остальные, на уроках физкультуры предоставлены были самим себе. В лучшем случае, нам предлагалось погонять по школьному двору мяч. Один на всех. А это означало, что малые ростом и тут оказывались обделенными. Несколько лучше обстояло дело с новым для нас предметом, названным «военным делом». До войны к военным действиям готовил осоавиахим. По его инициативе сдавали нормы ГТО (готов к труду и обороне), ГСО (готов к санитарной обороне. Сдавшим нормы вручали значок первой, второй и третей ступеней. Верхом мечтаний было получить значок «Ворошиловский стрелок». Его носили с большей гордостью, чем потом ордена. Война показала, что мы оказались не готовыми к войне, что опять форма победила содержание. Преподавателем к нам был направлен офицер, назначенный военкоматом. Вся система преподавания сводилась к маршировке. Звучали слова команд: «Выходи строиться!.. Становись!.. Равняйсь! На первый-второй рассчитайсь! Направо! Налево! Кругом!» 45 минут маршировки – урок окончен. И опять занятия для показухи! Из оружия мы изучали ту же трехлинейку, которую учили отцы и деды наши. Звучит вопрос: «Из чего состоит затвор?» Ответ следует незамедлительно: «Стебель, гребень, рукоятка!» Мы разбирали и собирали затвор винтовки, патронник которой был просверлен. Стрелять из оружия нас не учили. Военно-прикладных наук мы не проходили. Правда, иногда мы метали из окопа и из положения «на ходу» макеты ручных гранат. От такой подготовки солдата не получить!

По-видимому, к высокому начальству, наконец, пришел неутешительный ответ о качестве занятий с допризывниками. Решено было нас послать на военные сборы. Место было подобрано великолепное. Оно оказалось вблизи станции Альма, неподалеку от Альминского водохранилища. Впервые нам было предоставлено право добираться туда самостоятельно. Из нас же выбрали «старшого». Им оказался самый рослый парень нашего класса, он же и комсорг школы, Володя Ратохин. Лицо круглое, глаза светлые, губы пухлые, над ними пробивался светлый пушок. Он особым авторитетом не пользовался. Среди нас были двое, кто право командовать добился кулаками. Но здесь они уступили пальму первенства Ратохину, развязав себе руки и рассматривая военные сборы как увеселительное мероприятие. Мы отправлялись из Керчи без звуков меди играющего оркестра, без напутственных речей сотрудников военкомата, без горьких слез родителей. Мы были допризывниками, еще и не стоящими на учете в военном комиссариате, а проще говоря, все это мероприятие не имело под собою законодательной основы. Ехали мы в общем вагоне пассажирского поезда, в котором все полки, в том числе и не предназначенные для человеческих тел, были заняты. Расслабить тело мы не могли, спать сидя еще не научились, а поэтому, чтобы облегчить себе путь, пытались расшевелить себя песнями и анекдотами. Я часто выходил в тамбур, где приникнув лицом к окну, смотрел как лениво навстречу плыли облачка, стремительно бежали деревья и телеграфные столбы с обвислыми проводами. Иногда, слепя, отсвечивали солнцем и пропадали, оставаясь позади, небольшие водоемы, характер которых я не успевал рассмотреть.. В Симферополе мы долго не задерживались, хотя приехали еще до рассвета. Времени для осмотра его не имели. Полчаса и поезд наш направился в сторону Севастополя. На станции Альма, где стоянка не была продолжительной, мы выгрузились, хотя это слово и не подходило для такого действия, поскольку груза ни у кого из нас не было. Крохотная станция более походила на будку стрелочника, ну, в лучшем случае, на полустанок или разъезд. Небольшое здание утопало в зелени дерев и кустарников, а все пространство вокруг было настоящим царством богини Флоры. Ряды пирамидальных тополей, кипарисы и великое многообразие иных деревьев, названия некоторых из них мне просто были незнакомы. В моем городе росли одни акации, пусть и многих разновидностей, да вдоль речки Мелек-Чесме небольшими группками серебром высвечивали чахлые дикие маслины. Я не говорю о фруктовых деревьях, они у нас были такие же, как и в других районах Крыма. Еще часы не показывали и 5 часов, но старшие из нас приняли решение идти пешком в направлении лагеря, чтобы там, позавтракав, отоспаться. О, как наивны мы были, рассчитывая на подобное! Грунтовая дорога была обсажена ровно подстриженным кустарником. Вдали виднелись поля крымской розы, из которой путем переработки получали розовое масло, экспортируемое в зарубежные страны, в том числе и Францию. Виднелись и поля крымских табаков. Но вот показалось и расположение военного лагеря. Двое часовых у ворот из деревянных рам, с натянутой на них колючей проволокой, остановили нас. Был вызван дежурный офицер. Узнав, откуда мы, он самолично повел всех нас к парикмахеру. Никто из нас не испытывал желания расстаться с шевелюрой. Я, к примеру, полагал, что моя стрижка «полубокс», оставляющая виски и затылок почти «голыми», никак не могла служить препятствием для несения воинской службы. Иного мнения были те, на кого была возложена задача приобщения нашего ко всему военному. Приказ, обращенный ко всем нам, нашими активными действиями не сопровождался, мы пассивно, даже с разочарованием выслушали его. Каждый из нас тупо смотрел перед собой, словно это его не касалось. Дежурный офицер повел нас к очередному командиру. Тот, внимательно осмотрев нас, словно прицениваясь, ткнул пальцем в мою сторону: «Будешь стричься?»

Ответ незамедлительно последовал: «Никак нет!» Вслед за мной повторили его еще одиннадцать раз. После чего нас повели к более высокому по рангу начальнику. Тот перед опросом провел длительную беседу с нами о важности соблюдения в армии единых требований, о важности несения благородной задачи служения народу. Его красноречие натыкалось на полное непонимание о влиянии волосяного покрова головы на боевую готовность армии. И вновь требование оголить голову, было обращено прежде других ко мне первому. Ответ был, как и прежде: «Никак нет!»

Нас гоняли от одного командира к другому безрезультатно. Время перевалило через полдень, а мы были на ногах. Нам не дали возможности хотя бы присесть на минуту. А ведь мы провели бессонную ночь в переполненном вагоне, где тоже не всем удавалось найти местечко, чтобы прикорнуть. Стоя в строю, мы выслушивали наставления о важности воинского устава, дисциплине, любви к Родине… После чего следовал вопрос. Он почему-то первым касался меня, словно я и был виновником всех неурядиц в Красной Армии. Может быть, это происходило потому, что я, стоя на фланге, был самым маленьким, самым щуплым и потому – самым «жалким».

«Будешь стричься?» – звучал резко, как удар плетью, вопрос.

И неокрепшим, близким к дисканту, голосом я отвечал: «Никак нет!»

Этот же вопрос последовательно, обращенный к каждому, натыкался на один и тот же отрицательный ответ.

День был жарким, хотелось есть, хотелось пить. Мы облизывали сухие губы, ноги едва держали нас, а пытка продолжалась. Уже приближалось время ужина, а мы продолжали кочевать от одного командира к другому. Развязка произошла в тот момент, когда нас привели к замполиту всего лагеря, майору Барковскому. Тот ничего нам не говорил, он долго без всякого выражения на гладко выбритом лице рассматривал нас, словно прицеливаясь. И, наконец, выпалил: «Будешь стричься?» На этот раз вопрос был адресован не мне, а самому рослому из нас – Ратохину. И тот сдался, спокойно уселся на стул, и машинка парикмахера быстро стала кататься по округлой голове, сбрасывая с нее легкие, как пух, цвета свежей соломы, кудри. За ним стали садиться и другие. Процедура стрижки закончилась тем, что мои же товарищи, схватив меня, усадили на стул и, крепко держа, подставили, как под гильотину, мою упрямую голову. Когда машинкой была проведена широкая полоса ото лба до затылка, меня отпустили. Вот тогда я и понял смысл выражения: «Лоб забрить». Мне ничего не оставалось, как сдаться. Я кипел от негодования, а мои темные, почти черного цвета, волосы клоками падали на землю. В это мгновение я люто ненавидел своих товарищей по учебе. Следует признаться, что среди них у меня и не было друзей. Слишком отличались мои интересы от них.

Стрижка закончилась, а покормить нас не спешили. Разрешили только попить. Оказывается, дело шло уже к ночи, а мы еще не оборудовали наши постели. Военной формы нам не полагалось. И действительно, о какой форме могла быть речь, если мы не были военнообязанными. Нам выделили командира отделения, младшего лейтенанта по фамилии Зайдес. Он показал нам на что-то, внешне смахивающее на землянку, но без углубления в землю. В земле была прорыта глубиной в два штыка канава, ширина ее была рассчитана на то, что по ней будут двигаться ноги человеческие. По обе стороны от этой канавки располагались наши спальные места. Все это было накрыто двускатным навесом, напоминающим по форме палатку. Навес сделан был из досок и обшит снаружи брезентом от дождя. Нам выдали матрасы и наволочки, которые следовало набить свежей соломой. От того, сколько ты поместил в полотняные емкости соломы, зависело качество твоего сна. Потом уже в сумерках мы ужинали кашей, запивая ее холодным, но сладким чаем. Вкуса каши я не чувствовал, мне смертельно хотелось спать. По команде «Отбой!» мы завалились в свои постели. Сон был темным, как ночь, и, кажется, безо всяких сновидений. Пробуждение было быстрым и тягостным. Мне казалось, что я только что закрыл глаза, а уже звучал во всю глотку тягучий крик: «Подъем!» Шесть часов утра. Я привык вставать дома на час позже. Один час разницы, но Боже, как же мне не хотелось отрывать голову от подушки, так вкусно пахнувшей пшеничной соломой. На подьем, одевание, утренний туалет, заправку постели и построение было отведено всего-навсего полчаса. Вот когда я понял, как важно иметь стриженую голову. Поместил ее на мгновение под струю воды, и все – умывание закончено. Зубы я тогда не чистил. Но осталась привычка, полученная от татар – жевание мастики. Мастики у меня в лагере не было, но был кусок черной смолы. Ее я и жевал, сплевывая слюну. Зубы становились чистыми, и изо рта не пер запах, позволяющий думать, что в нем рота солдат ночевала. Сложнее было уложиться вовремя с естественными отправлениями. Но в лагере и этот вопрос был продуман. Был выкопан узкий ров в земле, отстоящий в 75 метрах от зоны проживания. Над ним и усаживались. Правда, я видел подобное сооружение и у немцев. Но они в вопросе обустройства процесса пошли далее нас, они у ровика ставили деревянную скамью, чтобы на ней можно было удобно подвесить зад. Беготня ускорила процесс возвращения к реальности положения. И вот я уже в строю шагаю в столовую на завтрак. Столовая тоже была оригинальной. На широкой, с подстриженной травой лужайке, параллельно друг другу располагались ровики. В эти ровики помещались ноги вкушающего пищу, стоящую напротив него на траве в алюминиевой миске, в то время, как зад его располагался на противоположной стороне ровика. Приятно сидеть, орудуя ложкой, приятно видеть лицо, поглощающее съестное, из другого отделения твоей же роты. Ротного мы видели крайне редко. Капитан Негода всегда бывал не в духе, причину которого мы пока не знали. С нас хватало по самые глаза отделенного. С Зайдесом у меня изначально сложились самые «приятные» взаимоотношения. Я не думаю, что он узнал от кого-нибудь, как я его окрестил с первого же дня знакомства, дав ему кличку – «Налива». Кстати, эта кличка моментально прилипла к нему. Сделано это было без всякого желания причинить младшему лейтенанту какой-либо ущерб. Сказалась привычка детей и подростков всем давать клички, короткие, четкие, а главное – меткие. Это качество подрастающим поколением всегда используется, во все времена и столетия. До этого я сделал попытку создать кличку из особенностей звучания фамилии офицера. По-размышлении, я отказался от этого намерения. Это случилось уже после того, как мы, позавтракав вареным яйцом с кусочком хлеба и стаканом сладкого чая, стали украшать территорию лагеря. Из толченого красного кирпича мною, в содружестве с Григорьевым, парнем с завода Войкова, была сделана надпись у входа в землянку, гласящая: «Мы – мирные люди!» Увидев эту надпись, младший лейтенант стал объяснять неуместность этого выражения на территории воинской части. Само произнесенное им сочетание слов, звучало таинственно и грозно. Хотя я никак не мог себе представить, какой ущерб может причинить обычное доброе выражение обороне нашей страны. Я затаил обиду. Чтобы как-то задеть своего непосредственного командира, ночевавшего в той же землянке, что и мы, я обратился к нему со следующими словами: «Товарищ майор Задом…» Он, обернувшись ко мне всем корпусом своим, долго рассматривал меня, словно исследователь, впервые увидевший микроб под лупой. Я преданными по-собачьи глазами смотрел в лицо командиру. Он был невелик ростом, но все же я здорово уступал ему почти на целую голову, поэтому мне пришлось приподнять лицо, чтобы видеть гамму чувств, играющую на его выбритом лице с широким ртом и тонкими губами. У него были пухлые щеки и небольшой прямой нос. Брови белые и настолько редкие, что сквозь них была видна розовая, как у поросенка, кожа. Да и глаза его мне казались розовыми. Но, Зайдес не был альбиносом, а я не был дальтоником. Просто глаза его не были ни серыми, ни голубыми, а напоминали выгоревшую на солнце розовую тряпку. Зрачки его глаз то суживались, то расширялись. Мне было интересно наблюдать за ним, хотя время для наблюдения было ограничено. Но более всего я с замиранием сердца ожидал реакции на мое, безусловно, дерзкое обращение. Он, глядя в мое спокойное лицо и, оценив мой невинный взгляд, стал терпеливо и подробно объяснять ошибки моего обращения. Показывая на свой погон, он сказал: «Видишь, на погоне один просвет, а не два… Военнослужащий, носящий такие погоны, относится к младшему офицерскому составу. Звездочки на таких погонах меньше размерами. Если на погоне одна звездочка, значит, у военнослужащего звание – младший лейтенант. У майора – на погоне два просвета, и звездочка крупнее размерами. Кроме того, к военнослужащему выше по званию, по фамилии не обращаются! Понял меня?» Я согласно кивнул головой, тут же выпалил: «Так точно, понял, товарищ подполковник!»

Нужно было видеть его лицо в этот момент. Оно стало красным, как помидор. Едва сдерживаясь, чтобы не стукнуть меня, он сказал резко: «Два наряда вне очереди на кухню, картошку чистить!»

Так в первый же день пребывания в лагере я заработал взыскание. Откровенно говоря, пребывание на кухне мне понравилось. Работы я не боялся, привыкнув ко всякому труду, а повар, оценив мое усердие, не скупился на миску сдобренной комбижиром каши. Работая на кухне, я ощущал приятную тяжесть в желудке. Мне даже смотреть на хлеб не хотелось. Я стал прилагать все усилия, чтобы нарываться на взыскания и не безуспешно. «Налива», как я теперь называл своего отделенного, не успевал награждать меня взысканиями, удивляясь моему упрямству. Кличка «Налива» крепко прилипла к Зайдесу. Трудно определить, к какой национальности следовало отнести младшего лейтенанта. Он мог быть, как евреем, так и прибалтом. Команды он подавал таким образом: «Выходи строиться! Гавняйсь! Смирно!» Или: «Поовина отделения налива, поовина на пгаво!» Слово «налива» произносилась им звонко, с долгим звучанием буквы «и». О деловых качествах своего командира мне было трудно судить, поскольку слишком продолжительное время я проводил на кухне. Думается мне, что до сознания «Наливы» дошла моя примитивная тактика получения нарядов, и он сменил вид наказания. Мне было приказано очищать ровики с испражнениями. Я кипел негодованием, придумывал разные виды мести, но выполнять наряды вне очереди мне все же пришлось. И все-таки господин случай подарил мне возможность отомстить Наливе. Как-то на ужин нам дали невероятно соленую и тощую селедку, а я не сдержал свой аппетит и поел ее более других. Ночью мне приснился сон, что я умираю от жажды, находясь один-одиношенек в пустыне. Я проснулся и в нетерпении ожидал наступления рассвета. Чуть воздух посерел, а звезды на небесах потускнели, как я оказался около цистерны с водой. Но напрасно я пытался ртом хотя бы каплю влаги вытянуть из крана – ее в емкости не было. Оставалось спуститься к водохранилищу, что я и сделал. При моем приближении несколько лягушек прыгнули с берега в воду. Забравшись поглубже, я, наклонившись, долго пил живительную влагу. Лягушки натолкнули меня на характер мести. С величайшим трудом, использовав немало попыток, мне удалось поймать одну... Я заранее торжествовал, мысленно рисуя картину испуга сонного командира, когда разогретого тела того коснется холодное земноводное. Войдя в землянку, я приподнял край одеяла отделенного, поместил туда лягушку, юркнул под свое одеяло и стал ждать. Но того, что произошло, самое воспаленное воображение не могло бы вообразить. Я никогда не забуду тот дикий пронзительный вой, который издал Зайдес. Он поднял на ноги весь лагерь. Часовые подняли стрельбу. Наш ротный выскочил из землянки в одном нижнем белом белье и начал стрелять из пистолета в воздух, крича во всю глотку: «Рота, в ружье!» Все выскакивали, не одеваясь, наружу, со всеми выбежал и я. Признаться, я уже здорово жалел, что такое, по моей вине, произошло. Накануне наши офицеры долго дегустировали вино. Только этим можно было объяснить светопреставление, царившее в лагере. Рассвет выхватывал серые, помятые лица офицеров и две длинные шеренги юношей разного роста в трусах, дрожащих от утреннего холода, терявшихся в догадках о том, что произошло.

Я впервые слышал, как полковник Трегуб, не стесняясь окружающих, матерно распекал Зайдеса. Тот трясся и что-то пытался объяснить начальнику лагеря. Похоже, до полковника, наконец, дошла суть происшедшего. Я, стоя в строю напротив группы офицеров, слышал, как Налива говорил: «Это могли сделать только двое – Григорьев или Котельников». Последовала тотчас команда: «Котельников и Григорьев, три шага вперед! Кругом!»

Брезгливо тыча в мою сторону пальцем, полковник спросил: «Ты?»

«Никак нет, товарищ полковник!» – звонким голосом ответил я. Ни нотки волнения, ни страха в голосе моем не было. Я полагаю, что полковник в искренности моего ответа не сомневался. Мой внешний вид не изобличал во мне преступника. Такой же вопрос был задан и Григорьеву. Ответ Григорьева был таким же, как и мой. Он и не мог быть иным, поскольку Григорьев ни слухом, ни духом не ведал о происшедшем. Нам было приказано стать в строй, но перед этим волей полковника каждому из нас было отвалено по пять нарядов вне очереди, на полюбившуюся мне кухню. Я буквально жмурился от удовольствия. Но блаженства на лице Григорьева почему-то не было.

Через пять дней я возвращался к службе, той, которой и следовало мне заниматься. Огневая подготовка прошла успешно. Оказалось, что я прилично стрелял из винтовки. Я ожидал неприятностей от занятий по тактике, понимая бессмысленность ее в том виде, в котором ее нам преподносили. Но мне повезло, случилось самое непредвиденное – Зайдес отозвал меня в сторону и предложил отдых вместо тактических занятий. От отдыха я не отказался, но пригрозил сбросить его с поезда, когда срок пребывания в лагере закончится. По-видимому, он всерьез принял мою угрозу, так как в день отъезда он оставался в расположении лагеря. Я увидел Зайдеса, скорее то, что от него осталось, утром следующего дня, когда мы бродили по пристанционной площади, в ожидании поезда «Симферополь – Керчь». Его, завернутого в бинты, как мумию, которые теперь часто показывают в фильмах – суррогатах по истории Египта, несли двое на носилках. Оказывается, нашелся и тот, кого Налива допек более основательно, чем меня.