Geum.ru

Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материалаДокументы

Содержание


Воля человеческая и возможности ее
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   35

ВОЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ И ВОЗМОЖНОСТИ ЕЕ


Ведь ничто не появляется и не исчезает на земле без воли человека. Ничего парадоксального в этой фразе нет, поскольку речь идет не о создании планеты Земля, а только о действиях на просторах ее, определенных человеку, как место его обитания. Только действиями своими человек разрушает то, что Бог создал для всех живых существ – нашу прекрасную планету. Так уж вышло, когда Бог, предоставляя своему творению землю, одно из лучших своих творений, не полагал, что может с нею сделать человек разумный? Наступит время, когда Создатель, возможно, пожалеет о своем подарке, сделанном им когда-то. И, естественно, что мне приходится описывать то, что оставили те, кто считал себя образцом западной цивилизации, неся всему миру «Новый порядок». Жизнь все более уверенно говорила о себе. Мы и прежде глубоко были уверены в нашей победе над фашистами, теперь мы были уверены в том, что ни один вооруженный немец не появится на земле нашего города. Действовали суровые законы военного времени. Уж не знаю, почему, но первые два года после освобождения в городе не было случаев воровства, грабежей и иных преступления. Они вернутся с наплывом людей, возвращающихся из и большого числа демобилизованных. Сосредоточением жизни города был рынок. Вначале им был «Красный». Он располагался там, где сейчас находится центральная площадь, занимая ту часть ее, которая была ближе к морю. От моря его отсекала шоссейная дорога, ведущая на Камыш-Бурун. Как ни странным кажется, но тот, кто занимается историей нашего города, мог увидеть в этом знак времени. По расположению он соответствовал месту средневекового рынка. А возможно, и древнему – не стану утверждать. Центральный вход на рынок был со стороны горы Митридат. Восстановили два крытых павильона, куда поступали товары, не только производимые в городе, но и привозимые из других районов страны. Параллельно им располагались открытые солнцу и ветрам, а не только взгляду покупателей, торговые прилавки. На них продавались зелень, овощи и фрукты. Между рядами бродили мальчишки с чайниками и стаканами, продавая воду. Вода бралась неподалеку, от начавшего действовать водопроводного крана. Вода быстро разбиралась, - продавцы не могли оставить своих торговых точек, а покупателям не хотелось менять направления своих взглядов. Здесь же была и масса «коробейников», торгующих тетрадями, швейными иголками, камушками для зажигалок и прочей мелочью. Прохаживались и женщины, торгующие пирожками с картофелем, капустой и рыбой. Я никогда не забуду вида тех пирожков, вызывающих прилив огромного аппетита, но абсолютно недоступных мне по цене. Сенной рынок, который располагался там, где сейчас находится Центральный (колхозный), в основном действовал по воскресеньям. Его преимущество заключалось в том, что по периметру его могли располагаться подводы, прибывшие из деревень. На Сенном рынке продавались изделия местных умельцев. Они из всякой рухляди создавали довольно сносного вида вещи: мебель, веники, корзины и мелкий сельскохозяйственный инвентарь. Продавалась здесь и молочная продукция. Рядами стояли торговки, предлагающие молоко, ряженку, простоквашу, катык, брынзу. Я уверен, что едва ли кто-то, кроме крымского татарина, вообще знаком со словом – «катык». Это разновидность молочно-кислого продукта, более плотного, чем ряженка и примерно такого же вкуса. Много продавалось брынзы. Не той, к которой вы сейчас привыкли, а к самой настоящей, сделанной из овечьего молока. Ни жирностью, ни вкусом, ни запахом та брынза не напоминала бездушный, бледно-голубой и тощий товар, продаваемый сейчас населению под этим названием. Находилось немало торговцев судьбами. Они усаживались на видных местах, держа в одной руке ящичек с пакетиками, напоминающими внешним видом аптечные, для порошков, а другой, поглаживая «главного предсказателя человеческой судьбы» - морскую свинку. Доверчивый простофиля протягивал деньги владельцу свинки, тот отпускал животное, и оно вытаскивало из ящичка пакетик. Пакетик развертывался, на нем химическим карандашом было написано само предсказание. Оно всегда было неопределенным, уклончивым. Предсказателю хватало ума не писать что-то конкретное. Удивительно мышление людей. Вокруг такого предсказателя всегда толпились, пусть и не в великом числе, люди. Уж слишком многим хотелось заглянуть в свое будущее. Иных любителей легкой наживы пока не наблюдалось. Их время еще не пришло. Воровать было нечего, грабить – некого! Пока и сам рынок никем не охранялся. С вечера и до утра его можно было пересекать многократно в различных направлениях. Станет богатеть город, понадобится и защита от расхитителей. Тогда и начнет воздвигаться высоченный каменный забор. А внутри появится даже и сторож, существо слабое, хилое и старое. Кто же из здоровых пойдет на такую «ответственную» и низко оплачиваемую работу? Впрочем, нападений на ларьки не было. Потом уже, когда в ларьках начнет находиться что-то, относящееся к ценным предметам, появятся и случаи краж, а по существу, попыток скрыть хищения, сделанные самим продавцом. Что поделать, если человеческая натура так уязвима, что не может противостоять соблазнам. Рынок или, как его у нас принято называть, базар, как и во все времена, был очень шумным собранием людей, говорившем и выкрикивавшем на всех языках, населявших многонациональный Крым. Пройдет время, и останется один язык общения – русский. Очень многие покинут насиженные места, чтобы отправиться в неизвестность. Я не касаюсь политической необходимости высылки такого большого количества людей, хотя, признаюсь, и до сих пор считаю, что была допущена огромная несправедливость. Ведь ссылке подлежали все, и добрые, и злые, предатели и друзья, сражавшиеся за советский строй и сражавшиеся против него. Да, время, отпущенное, не давало права рассчитывать на справедливость. Всего-навсего, 24 часа на сборы, без права на протест. Возможность взять с собою 16 кг груза на одного человека. Живя долгое время среди крымских татар, зная особенности их жизни и быта, я, будучи подростком, понимал, что может взять с собой степняк, все богатство которого составляли овцы, да бочки с брынзой – какой ему был предоставлен выбор? К несправедливостям мы привыкли. Судьба нас оставляла и без имущества, и без крова. Но тогда не было острой необходимости ломать судьбы десятков тысяч людей. И депортация выглядела только местью! Все это случится потом, а пока все мы, люди множества национальностей, были заняты общим делом – выживанием! Торговля позволяла это. Торговля определенным видом товаров накладывала отпечаток на внешний вид человека. Четко это показывала торговля рыбой. Этим делом у нас занималась небольшая по численности группа женщин. Все они были чересчур широкими и объемистыми. Круглолицые и краснолицые, и почему-то все с короткой, в глубоких складках, шеей. По-видимому, сказывалось то обстоятельство, что они не упускали случая полакомиться жирными кусочками рыбы, да частенько проглотить капельку-другую спиртного. Все они курили, все имели хриплые голоса и слишком развязные манеры. Нет, их внешний вид не привлекал к себе ласкающего взора, образ жизни малоподвижный в ароматах соленой и вяленой рыбы делал женщину «невкусной». Мне до сих пор не понятно, почему наживаются на рыбе те, кто и пальца не приложил к поимке ее, и почему цена на рыбу так высока, в сравнении с мясом животных, которых нужно еще выкормить и выпестовать? Рыбный рынок всегда занимал самую значительную часть продовольственного его отдела. Он, как и до войны, радовал глаз разнообразием представителей морской фауны. Шло время, и на рынке появились ларьки, принадлежащие Керченскому горпромкомбинату. Товар простой: хозяйственное мыло, гвозди, щетки для побелки, изготовленные из рогожи и манильского каната; олифа, краски, ведра, выварки, лопаты и так далее. Государственная торговля по объему реализации пока уступала частной, хотя произносить само слово «частная» не рекомендовалось. Купля и перепродажа, названные советской властью спекуляцией, бурно процветали. Они преследовались, но как-то уж слишком мягко, осторожно, словно власть опасалась, что крутыми мерами можно ее просто убить. Похоже, она была нужна для транспортировки, перемещению товаров по стране, на что само государство денежных средств еще не имело в полном достатке.

Наступил 1946 год, очередной голод охватывал страну. Были регионы, в которых это было не слишком заметно, были и иные. Пока голод в Керчи не набрал полной силы, но наша многочисленная семья почувствовала на себе недостаток продовольствия. А тут еще на нас беды свалились: хорек нанес непоправимый ущерб куриному хозяйству матери. Нет, он не съедал их, он расправлялся с их головами. Потом «чумка» забрала двух поросят, которыми занималось все семейство, полагающее, что свиное сало в семье не лишнее.

Мне шел семнадцатый годок. Наступило лето. Работой на производстве я мало чем мог помочь семье. Вот и решились мои родители, чтобы на летние каникулы я занялся тем, что сейчас гордо именуется бизнесом. В составе бывалых людей я должен был отвезти в Харьков хамсу и продать ее там. Поездка сулила большие барыши. Соленая хамса в Керчи стоила 10 рублей за килограмм, в Харькове – 60 руб. Эта поездка заняла в моей памяти важное место, ибо я сохранил все виденное и пережитое мною в мельчайших деталях. Группа, в состав которой я вошел на правах совладельца и практиканта, состояла из трех человек, я был четвертым. Все они – бывшие фронтовиками, имеющими ранения и огромный жизненный опыт. Среди них я был как цыпленок среди взрослых петухов. Я с ними был в поездке всего один раз, но впечатлений от нее хватило мне на всю жизнь. Тот, которому был поручен надзор за мною, был мужем хорошей знакомой моего отца. Звали его Николаем. Мужчина лет 35, плотный, с отличной мускулатурой, предприимчивый, смелый до дерзости. На голове его даже жарким летним днем всегда красовалась фуражка. Дело в том, что Николай стал быстро лысеть, и кто-то посоветовал ему брить голову. Он последовал этому совету. И стала видна резко выраженная деформация головы. Чтобы скрыть этот дефект, пришлось натянуть фуражку. В принципе, она даже как-то его украшала. Он был офицером в отставке. Звание получил на фронте, скорее всего за смекалку. Причиной ранней демобилизации была контузия мозга. В обычных условиях она ничем не проявлялась. Но, если что-то выводило его из равновесия, он становился невменяемым. Глаза становились стеклянными, казалось, что у него исчезали сами зрачки. Он был в такие моменты просто страшен. По этой причине он не употреблял спиртное и не курил. Второй, Алексей, был такой же внешности, без выраженных отличительных особенностей, но характера спокойного выдержанного, сильно прихрамывающий. Он был на войне пулеметчиком. Третий, Павел, был высокого роста, черноволосый, широкий в плечах. Он был некрасив, черты лица грубые. Стриг голову он коротко сзади, и с боков, оставляя спереди коротенький чубчик, более похожий на задорный хохолок. Кисть правой руки у него всегда находилась в подвернутом состоянии, предплечье было перебито осколком, кости срослись неправильно, огромный рубец по длине пересекал все предплечье. Он был моряком. На голове его вечно была натянута флотская фуражка, на плечах морской китель. Когда он накрывал голову шляпой или обычной фуражкой, то становился похожим на лиц уголовного мира, показываемых на афишах кино. Стоило только глянуть на кисти рук, чтобы догадаться, что этот человек обладал чудовищной силой. Они у него напоминали увесистые гири. Я сам видел, когда он поврежденной рукой брал огромный чемодан с хамсой, весивший 90 килограммов и нес его так, словно тот был пуст. Алексей и Павел могли позволить себе выпить спиртное, но только по завершении дела. В дороге они никогда не пили. Они же, как и Николай, не прикасались и к табаку. Мы выехали из Керчи на полуторке. Кроме 100 килограммов хамсы, принадлежавших мне, иной рыбы не было. Я недоумевал, но расспрашивать своих попутчиков не решался. Доехав до станции Семь Колодезей, машина свернула направо и помчалась по грунтовой дороге, ведущей в село Мысовое, туда, где теперь располагается г. Щелкино. Там прежде, на мысу, вдающимся в Азовское море, находился рыбозавод. С возвышенности хорошо были видны морские дали, и волны, накатывающиеся на пустынный песчаный берег. Мы подъехали прямо к воротам завода. Внешне казалось, что он пуст. Но я ошибался. Там были люди, выполняющие невидимую работу. Моих новых приятелей здесь ждали. Во всяком случае, они были здесь частыми гостями. Вот когда я впервые увидел, как могут аккуратно и споро трудиться люди. Я видел, как мои друзья быстро управляются с хамсой, пакуя ее в дорогие фибровые чемоданы, только входившие в моду. Поверх натягивались полотняные чехлы, серого цвета, застегивающиеся на пуговички. Моя хамса находилась в металлических емкостях, над которыми здорово потрудился жестянщик. Формой они напоминали обычный чемодан, к которому была припаяна ручка. Чуть в стороне от ручки находилась задвижка, прикрывающая отверстие, через которое загружалась и выгружалась хамса. Емкости были надежнее чемоданов, но и значительно тяжелее. К тому же они стали в последнее время объектом пристального внимания сотрудников ОБХСС. Правда, моя мать для моих «жестянок» пошила чехлы, но я не был уверен в надежности маскировки. Все методы не исключали придирок сотрудников железнодорожной милиции, которые хорошо усвоили уловки и ухищрения, используемые при транспортировке рыбы. Из Мысового путь наш лежал на Джанкой. Ехали мы туда по проселочным дорогам, минуя населенные пункты. Амортизационная система наших грузовиков была отвратительной. Их готовили для перевозки грузов, а не людей. Бензозаправок по пути следования не было. Поэтому каждый шофер возил в кузове автомобиля большую металлическую бочку с бензином, влияющую на балансировку, машина на поворотах заваливалась в ее сторону. Тела наши непроизвольно следовали частым поворотам автомашины, нас подбрасывало вверх так, что зубы лязгали. Нужно было крепко держаться, чтоб не вылететь на ходу. Любоваться красотами природы не приходилось. Впрочем, степной Крым не радует глаза любителей красот природы. Рыжая степь да приземистые татарского типа жилища, мелькавшие где-то в стороне от нас. Въезжали мы в Джанкой по какой-то невероятно узкой дороге. Потом у неказистого приземистого татарского домика мы остановились. Началась разгрузка, в которой я принял посильное участие. Потом я бездельничал в тени виноградной беседки. Я сидел на низком топчане, от нечего делать следя за игрой света, падающего сквозь широкие виноградные листья. Мои друзья оказались более деловитыми. Через час они меня позвали к трапезе. Признаться, мой желудок давно подавал знаки о том, что не мешало бы чего-нибудь подбросить в него. Я просто стыдился признаться взрослым, видя, как стоически ведут себя они. На обед была отварная картошка с той хамсой, которую мы везли с собой. Хозяева дома в нашей трапезе участия не принимали. Я из разговоров понял, что это одна из квартир, которой друзья пользовались для кратких остановок в их слишком частых путешествиях. Меня удивило, что головки хамсы вместе с кишечником не выбрасывают, а складывают горкой. После обеда эти остатки пиршества были упакованы в вощеную бумагу и спрятаны в чемодан. В будущем мне суждено было убедиться в том, что они, вместе со следами других наших обедов, были реализованы в Харькове по цене 15 рублей килограмм. Из Джанкоя дальнейший путь следовало продолжать на поезде. Однако о каком поезде можно было говорить, если люди сидели с детьми на железнодорожном вокзале по несколько суток? А ведь нам не просто следовало сесть, но и загрузить багаж, а он у нас был немалый. Павел отправляется на вокзал. Вернулся он, когда началось смеркаться. Он был не один. За ним следовало два человека с тачками – самый распространенный тогда вид грузового послевоенного транспорта. Он молча кивнул всем головой в знак того, что вопрос с билетами решен положительно. Тачки, груженные хамсой, и мы за ними следом, направились не к входу на вокзал, а к входу в привокзальный туалет. Оказывается, для нас там были открыты оба входа: на привокзальную площадь и на перрон. Грузу нашему был создан прямой путь к вагону. Иными словами, мы не проходили положенного тогда милицейского контроля при входе на перрон, а пользовались специальным проходом для служебного пользования. У входа в вагон, куда нам следовало сесть, стоял милиционер с погонами старшего лейтенанта. Я вздрогнул, увидев его. Павел положил свою тяжелую руку мне на плечо и сказал: «Спокойно, это наш товарищ!»

Я слышу, входя в плацкартный вагон за своею спиной возглас какого-то пассажира: «Ого, да здесь, наверное, целая тонна будет!» Я понял, что он догадался о характере нашего багажа. Впрочем, этот возглас не произвел никакого действия на членов нашей компании. Нами было занято целое купе, ни одного лишнего человека в нем не оказалось. Николай, к которому я обращаюсь хоть за какими-то разъяснениями по поводу того, как все удалось так легко решить, отвечает мне просто: «Ложись спать, все в порядке! Потом, в Харькове я все тебе расскажу. У нас не принято говорить о деталях поездки и планах, пока она полностью не закончена». Я так устал за прошедший день, что спал, как сурок, ничего не слыша: ни гудков паровоза, ни толчков, ни скрежета тормозов при остановках и отправке, ни боя колокола, которым дежурный по вокзалу призывал пассажиров к посадке и отправлению. Раньше поезда ходили медленно, тепловозов не было. Поезда подолгу стояли не только на крупных станциях, но и на многочисленных разъездах. Чтобы читатель мог представить характер железнодорожного сообщения того времени, я скажу о том, что существовал тогда еще и сборный поезд из товарных вагонов, называемый – «Пятьсот веселый» из-за того, что номера таких поездов выходили за рамки пятисотого номера. От Симферополя до Москвы такой поезд шел около двух недель. Иногда стоянки были в поле или около лесочка, длились долгими часами, так что пассажиры успевали на таганках обед себе приготовить, и грибочков пособирать вдоль железнодорожного полотна в лесочках. Так что наш поезд «Симферополь-Москва» считался курьерским, следуя значительно быстрее других. Как бы то ни было, а к обеду мы подъезжали к станции «Запорожье». Я уже забыл причину, по которой мне было необходимо разменять 100 рублевую купюру, с изображением Ленина. Я обошел все пристанционные ларьки, но все, к кому я обращался за разменом, предлагали мне хоть что-то купить. Пришлось купить самое дешевое из того, что в них продавалось. Этим предметом оказалась пачка папирос под названием «Дели». О том, что папиросы имеют отношение к Индии, свидетельствовало изображение купола Тадж-Махала и контуры слона. Я предложил папиросы своим взрослым друзьям, но те отказались от них, сказав: «Купил, вот и кури их сам!»

Я ничего глупее не мог придумать, как последовать этому совету. Не стану говорить, как неприятно было начинать эту процедуру. Но, забегая вперед, скажу, что вернулся из этой поездки я курящим человеком, и продолжал курить после этого более 25-ти лет. Между станциями «Запорожье» и «Синельниково» днем наш вагон посетила оперативная группа железнодорожной милиции. Признаюсь, у меня сердце в пятки ушло, когда увидел их, входящими в наш вагон. К удивлению, мои друзья не слишком беспокоились, хотя лица их заметно нахмурились. Потом я увидел, как посветлело лицо Павла. Оказалось, что милиционер, возглавлявший опергруппу, был хорошо ему знаком. Они перекинулись парой слов. Я вздохнул с облегчением. Остальной отрезок пути прошел в пустом рассматривании через окно быстро мелькающих телеграфных столбов, свисающих с них проводов и вдыхании дымка паровоза, несущегося мимо окна. Утром мы подъезжали к Харькову. На последней остановке перед Харьковом Павел опять ушел куда-то. Вернувшись, он сказал, обращаясь ко всем нам: «Липовая роща, высаживаемся!» Я удивился, когда увидел, что мои старшие друзья быстро выносят весь наш багаж в тамбур. Поезд резко замедлил ход. Мои друзья открыли выходную дверь. Николай выпрыгнул из вагона и стал принимать подаваемые ему чемоданы с хамсой. Движение поезда не прекращалось, но оно позволяло производить разгрузку. Когда весь багаж стоял на песке вдоль железнодорожного полотна, мы быстро выскочили наружу. Но не все, остался Николай, он ехал дальше в Харьков. Потом я узнал, что машинисту поезда было заплачено за торможение. Я глазами искал липы, но нигде не видел ни единого деревца. Где же та роща, о которой я слышал? Кругом были ямы и неровности, свидетельствующие о том, что здесь брали строительный песок. Товарищи мои не были разговорчивы. Молча принялись собирать чемоданы и сносить их в одно место. Ждать пришлось часа два, когда мы увидели приближающиеся два легковых такси. Их нанял Николай. В такси был погружен наш товар. И мы покатили в город. Я не спрашивая, понимал, для чего все это делалось. Проверять такси милиция едва ли станет. И вот через час мы были на месте. Это было где-то вблизи «Конского рынка». Я впервые оказался в Харькове.

Мне было известно, что прежде он был столицей Украины, но стал ею тогда, когда волею партии большевиков стали создаваться национальные республики. До этого Харьков был чисто русским городом, даже не входил в состав когда-то существовавшего Великого Литовского княжества. Царская Россия территориально делилась на 50 губерний, во главе каждой стоял губернатор. На территории губернии проживали люди многих национальностей, у которых не существовало национальной озабоченности. Не было и народных волнений, носивших национальный характер. Страна была единой и неделимой. Делением страны на отдельные республики большевиками была заложена основа для распада страны, чему мы с вами стали свидетелями сейчас. «Раскрой» России происходил не просто, как попало, а обдуманно. Скажем, на Украине не было промышленных городов. Велик был процент сельского населения. Требовалось увеличить численность пролетариата. На тебе, Украина, промышленно развитый Харьков. С этой же целью присоединяют к Украине Донбасс, Криворожье, Новороссию. И сопровождалось это все насильственной украинизацией. Начал претворять ее в жизнь Первый секретарь ЦК коммунистической партии большевиков Украины Лазарь Моисеевич Каганович – «чистокровный украинец»! Это он возглавил Украину в 1925 году. Все вывески, все делопроизводство должно было вестись только на украинском языке. Даже дублирование вывески на русском языке запрещалось. Алексей Синявский, бывший в то время известным украинским языковедом, восторженно писал: «Из языка жменьки полулегальной интеллигенции до Октябрьской революции волей этой последней становится органом государственной жизни страны».

Правда, от этого впоследствии пришлось отказаться, насильственная украинизация вызвала обратное действие – русский язык стал стремительно набирать силу. Неплохо бы об этом знать и тем, кто сейчас занялся неблагодарной работой по всеобщей украинизации Украины. Но вернемся к событиям, свидетелем которых я был.

Меня удивило, что город практически цел. Только цвет стен был темно-серым, мрачным. Началась мирная жизнь, а времени для ликвидации светомаскировки не хватало. Я не видел и разрушенных зданий. Это никак не согласовывалось с моим знанием неизмеримой значимости двух городов. «Почему немцы так расправились с Керчью, и не тронули Харькова?» – думалось мне тогда.

Просто по молодости своей я не мог уследить за претворением политических замыслов советского правительства в жизнь. А они заключались в скорейшем восстановлении разрушенного хозяйства Украины. К началу 1945 года неповрежденными на Украине оставалось менее 19% промышленных предприятий.

Огромнейшие средства были брошены на восстановление металлургии Украины. «Азовсталь», «Запорожсталь», Енакиеевский и Краматорский металлургические заводы. Восстанавливались судостроительные заводы Николаева и Херсона. Восстанавливалась взорванная плотина «Днепрогесса». Вся страна восстанавливала Украину, по организованному набору, проведенному в Российской Федерации, на Украину было направлено тогда более полумиллиона специалистов промышленного хозяйства. Все это позволило к 1950 году превзойти Украине довоенный уровень промышленного производства. Правда, все эти вопросы меня мало интересовали тогда. Я ожидал, какие действия мне предложат старшие товарищи?

Мы прямо во дворе среди множества небольших квартирок разгрузились. На этот раз куда-то исчез Алексей. Через полчсаса он вернулся в сопровождении нескольких торговок. Те оптом скупили всю хамсу, в том числе и головки от нее. Мы не появлялись на рынке, так что я и не видел даже краешком глаза «Конский рынок». Мы занялись мытьем и уборкой чемоданов. Потом сами почистились, привели себя в надлежащий вид. Николай сказал, что дело кончено, и мы все отправляемся в гости. Мне никуда не хотелось идти, но я боялся оторваться от своих друзей, чувствуя себя абсолютно беспомощным в огромном незнакомом городе, среди множества незнакомых мне людей. Я бы с удовольствием уснул даже на скамье во дворе, о чем шепнул Николаю. Но тот сказал почти сурово: «У нас принято подчиняться правилам: действуем сообща. Кроме того, за тебя уже внесен пай». Я со вздохом подчинился. Мне вручили причитающуюся мне сумму выручки, она составила около 4-х тысяч. Было уже темно, когда мы отправились все вместе на трамвае. Езда по харьковским улицам в темное время напоминала мне плавание в мутной воде с закрытыми глазами. В трамвае я ехал впервые после войны. Последний раз трамвайный вагон вез меня в августе 1941 года. Теперь Керчь не имела такого вида транспорта, восстанавливать его не стали. На месте трамвайного полотна вдоль улицы Кирова посадили два ряда деревьев с травяным газоном между ними. Правда, теперь, при новом градоначальнике, то бишь, городском голове, топор и пила, как коса, прошлись по этим деревьям. Что поделать, одни садят, другие рубят, и все – при деле! Но вернемся к поездке по вечернему Харькову. Через окна трамвайного вагона, кроме мелькания огней в окнах городских зданий, мне ничего не было видно. На поворотах и остановках вагон приятно позванивал. Мы стояли в тамбуре против выхода из вагона. Никаких вещей с нами не было, мы их оставили вблизи рынка. Сиденья были заняты людьми. Богатством одежд пассажиры не отличались. Преимущественно это были мужчины среднего и пожилого возраста и чуть моложе женщины. Лица казались тусклыми и уставшими в тусклом свете трамвайных фонарей. Мы, судя по времени, преодолели приличное расстояние по улицам первой столицы Украины, когда на одной из остановок в трамвай село трое молодых людей плотного сложения, потребовавших от пассажиров деньги и ценности. Я не на шутку испугался и не знал, что мне делать. Павел сам взял меня и поставил позади себя. Друзья стали рядом с Павлом, чуть позади его. Выглядывая из-за спины, я видел, как безропотно отдают пассажиры бандитам свои скромные ценности. Не торопясь, «молодцы» продвигались к выходу. Вот они уже поравнялись с нами, когда Павел, засучив рукава, сказал жестко, обращаясь к ним: «Вот что, ребята, сами будете выпрыгивать из вагона или мне придется вам помочь?» Я ожидал, что будет поножовщина. Но грабители легко прыгали из вагона, без шума и сопротивления. Вскоре мы покинули вагон и шли долго какими-то переулками. В глубине двора подошли к дому, Николай постучал в дверь и назвал себя. Нас впустили в длинный и унылый коридор, украшением которого был старенький шкаф и велосипед, висящий на крюку в стене. Через высокую из двух половинок дверь мы вошли в комнату. В комнате, куда нас пропустила вперед женщина, царил полумрак. Электрическая лампочка была малой мощности, висела на коротком шнуре у самого потолка, давая слишком мало света. Четыре кровати, четыре стула и маленький стол составляли всю меблировку. Предметы женского туалета были повсюду, на гвоздях, вбитых в стену, на спинках стульев и даже на столе. Последние почему-то уживались с бутылкой самогона, графинчиком вина и несколькими бутербродами с той же хамсой. Впрочем, здесь царила бедность, и полумрак служил фоном, скрывающим, в какой-то мере, ее. Резкий запах дешевых духов не мог перебить такого же резкого запаха женского пота. Я не прикоснулся к тому, что стояло на столе. Я вообще не знал, что мне здесь было делать. Выпивали только Алексей и «Павлик», женщины пили глоточками вино. Дальнейшее мне описывать не хочется. Дальше был грубый, животный секс. Предназначавшаяся мне женщина была небольшого роста, чуть полная, серая и невзрачная, словно мышь. Я, воспитанный на историях любви зарубежной и отечественной литературы, был потрясен натурализмом грубого секса. Я отталкивал от себя женщину, стремящуюся обхватить меня своими руками. Она напоминала мне большую хищную кошку. Она сюсюкала слащаво: «Ну, миленький… ну, сладенький мой!» Я готов был избить ее. Возможно, так бы оно и случилось, если бы Николай, который отдыхал после совершенного им, не сказал ей резко: «Оставь его! Иди сюда… я найду тебе занятие!»

Я вышел во двор и, присев на каменные ступеньки лестницы, курил, гадливо вспоминая виденное мною. На этих ступеньках я и встретил новый рождающийся день. Сцены «любви» так потрясли меня, что я более года не подходил к девушкам, в то время как мои товарищи по учебе «приударяли» за ними.

Возвращение домой тоже прошло не без происшествий. Ехали мы «зайцами», уплатив проводникам стоимость билетов, но не получив их на руки. А что оставалось делать, если люди обитали на вокзалах сутками, в надежде ехать на законном основании, не боясь ревизоров. Ревизоров мы не избежали, они нас посетили тогда, когда мы этого менее всего ожидали. Это уже было на участке пути между Мелитополем и Джанкоем, но за пределами Крыма, когда мы лакомились сладкими ягодами черешни. Нас предупредила проводница о приходе «парикмахеров», вручив ключи от вагона. Пришлось на ходу поезда взбираться на крышу вагона и, пройдя по ней от конца к началу, заходить в вагон и, находясь уже позади ревизоров, дожидаться их ухода. В Джанкое мы пересели на товарный поезд, направляющийся до станции Ташлияр. Дальше поезд не шел. Мои друзья решили отсюда двинуться по деревням, чтобы реализовать приобретенный ими в Харькове товар: женский хлопчатобумажный трикотаж. Я отсюда на попутной машине добирался до города самостоятельно. Здесь я расстался с Павлом и Алексеем. Больше мне с ними встретиться не довелось, и о судьбе их мне ничего не известно. Такие приятные люди, заботившиеся обо мне в течение четырех суток, остались позади, как прежде остались те, с кем мне и моей семье пришлось делить невзгоды после пребывания в концлагере. Впереди меня ожидало много хороших и нехороших людей, на одних память задерживалась, других обгоняла, понимая, что ничего существенного оставить в моей душе они уже не могут. Но этих двух она оставила, чтобы я по прошествии огромного отрезка времени, вспомнил о них.