Geum.ru

Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материалаДокументы

Содержание


Ох, какие же мы идейные!
Не знал таких передвижений
Упрощенный карательный закон
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   ...   35

ОХ, КАКИЕ ЖЕ МЫ ИДЕЙНЫЕ!


Мне нравились семинары, проводимые зав. кафедрой основ марксизма-ленинизма Дегтяревым. Он не требовал конспектировать пройденный материал, не терпел зубрежки. Просто велась беседа по теме: вопрос-ответ, вопрос-ответ. Важно было, как ты понимаешь материал. Он терпеливо выслушивал порой откровенную глупость. Чувствовалось, что преподаватель обладал огромным информационным материалом, вел занятия, как этого требует педагогика. Но этого человека ожидала беда с той стороны, откуда ее и ожидать было нельзя. Появилась огромная разгромная статья в газете «Правда», написанная Ждановым.

Жданов, член Политбюро, небольшого роста, с каштановыми подстриженными усами, с высоким лбом, острым носом и болезненным красноватым лицом, был образованным человеком и слыл в Политбюро интеллектуалом. Знания его были обширны, несмотря на то, что попахивали начетничеством. Он разбирался понемногу во всем, даже в музыке, но едва ли обладал обширными знаниями в какой-то определенной области. За интеллигентностью скрывался обычный коммунистический сатрап. Это было время жестких атак на минимальную свободу выбора темы и формы, которая успела за период войны выскользнуть за пределы партийного контроля. Критике подверглись журналы «Звезда» и «Ленинград». Среди критического материала, публикуемые в том номере газеты, как образец халтуры были напечатаны стихи неизвестного мне ленинградского поэта Хазина:

«В трамвай садится мой Евгений, -

О, милый, добрый человек, -

Не знал таких передвижений

Его непросвещенный век!

Судьба Евгения хранила,

Ему лишь ногу отдавило,

И только раз, толкнув в живот,

Ему сказали: «Идиот!»

Он вспомнил старые порядки,

Хотел дуэлью кончить спор,

Залез в карман, но кто-то спер

Его давно уже перчатки.

За неименьем таковых,

Смолчал Онегин и притих.

Конечно, подражание стилю Пушкина жалкое, что тут говорить? Ну, а дальше Жданов обрушивается на писателя Михаила Зощенко. Читаешь статью идеолога страны и начинаешь понимать, что и к чему!

Ходил тогда анекдот о том, что в ответ на критику творчества Зощенко, у писателя отняли продуктовые карточки и вернули их только после вмешательства Москвы.

Вслед за разгромом двух популярных в Союзе журналов, критика Жданова обрушилась на оперу композитора Мурадели «Дружба». Что там было с редакторами газет, я не знал, но критика Жданова коснулась и нашего идейного воспитания. Последовали изменения в проведении занятий по общественным предметам. Стало обязательным конспектирование идеологических источников. Все свелось к форме, а не содержанию. Занятия стали скучными и неинтересными. Слава Богу, хоть не было в ту пору обязательных политзанятий! Наверное, Дегтярев не мог перестроиться, ему пришлось покинуть институт.

1949 год. Война в Корее. На улице Кирова вывешена огромная карта театра военных действий с переставляемыми красными флажками. Мы все недоумевали – почему мы активно не вмешиваемся в события на Корейском полуострове, в то время как США это делают открыто? Вслух высказываться о политике Кремля не принято. Я пишу первое свое стихотворение, посвященное этим событиям, и отношу его в редакцию областной газеты. Главный редактор, бегло взглянув на мой опус, говорит: «Содержание хорошее, но ни формы, ни свежести…» Я не расстроен, иного, признаться, не ожидал. И нес я свой стих, скорее по настоянию Любовицкого, с которым мы часто играли в шахматы, чем моему желанию. Уходил из редакции, махнув рукой на будущее свое поэтическое творчество. К моему удивлению, мое стихотворение было напечатано, только фамилия под ним стояла не моя...


УПРОЩЕННЫЙ КАРАТЕЛЬНЫЙ ЗАКОН


Меня интересовал вопрос, чем объяснить появление Сергея Мироновича Кирова в Ленинграде, где была крепкая городская и областная партийные организации? Одно дело работа в республиках Средней Азии и Закавказья, и совсем другое дело – работа в крупнейшем рабочем и политическом центре страны, называемым в Союзе – родиной, колыбелью Октябрьской революции, Из бесед с людьми, лично бывшими знакомыми Кирова, я узнал о том, что встреча Кирова Ленинградом была более чем прохладной. Ему предстояло еще укрепиться в городе, завоевать авторитет. Одного звания ответственного члена Центрального комитета партии было недостаточно.

Я передаю слова работницы Путиловского (Кировского) завода, с которой беседовал при жизни ее в 1964 году: « Я приехала в Ленинград из Вологды, после окончания школы фабрично-заводского обучения. Меня направили в один из цехов завода, где я стала к токарному станку. Как-то во время работы, в цех вошла группа управленцев завода, среди них находился невысокого роста плотный мужчина, в темно-зеленой гимнастерке, галифе, простых яловых сапогах, на голове кожаная фуражка. В то время не принято было прекращать работы при посещении комиссий, делегаций. Поэтому я продолжала работу. Незнакомый мужчина подошел к моему станку, смотрел некоторое время, потом сказал: «У тебя, девушка, резец не под тем углом поставлен. Посмотри, как следует с ним обратиться!» Он изменил наклон резца, и тонкая стружка металла сползла, как шкурка снимаемого с обваренного кипятком помидора. «Ну, попробуй теперь?» - сказал он мне просто. Я пустила станок и действительно заметила, что работать стало намного легче. По тому, как он работал, я поняла, что в токарном деле человек тот разбирается. Когда он отошел в сторону, я спросил одного из рабочих: «Кто это был?» «Да, ты что, Клав, неужели не знаешь?» Я пожала плечами. «Да, это Киров был!»

…У нас, перед входными воротами завода стояла огромная лужа. Они никогда не исчезала, то глубже становилась, то мельче, но мы всегда, ворча себе под нос, обходили эту лужу. Как-то к этой луже подъехал автомобиль. Из него вышел Киров. Он не стал обходить лужу, он вошел в нее, остановился, и попросил пригласить директора завода. Тот в костюме, лакированных туфельках вынужден был направиться к Кирову, рассекая ногами воду. Минут десять они о чем-то говорили. По тону казалось, что разговор был простым, деловым. Потом Киров уехал, а директор направился к себе. Наутро лужа исчезла, на месте ее была ровная асфальтированная площадка.

Киров прижился в Ленинграде. Его даже «полюбили». Но в 1934 году его убили в коридоре Смольного, в самом сердце нахождения партийного аппарата Северной столицы.. Анализируя смерть популярного партийного функционера, приходится сделать вывод, что смерть его более всего была выгодна Сталину. Этой смертью устранялся секретарь ЦК, который по значимости влияния не уступал Иосифу Виссарионовичу. Киров, единственный, кто позволял не соглашаться со Сталиным, открыто отстаивая свою точку зрения, и добиваясь своего.. К его точке зрения прислушивались многие. Это могло стать образцом подражания для других. Если предположить, что убийство Кирова было не заказано вождем, оно могло быть использовано им. Выстрел в Смольном дал долгожданный повод не только для расправы с теми, кто иначе мыслил, чем он, Сталин, но и с преданными партийными кадрами для их острастки. Начал действовать «Большой террор» ,

Смерть Кирова открыла шлюзы репрессий. 1 декабря 1934 года в ЦИК и СНК СССР был выпущен специальный закон, согласно которому следствие по делам о террористических организациях и террористических актах должно было вестись в ускоренном порядке (до десяти дней), а судебное слушание производиться без участия сторон и без вызова свидетелей. Закон этот не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры по таким делам должны были приводиться в исполнение немедленно. Новые процессуальные нормы позволяли выносить смертные приговоры по политическим делам без лишней волокиты, сохраняя при этом видимость судебной процедуры. Это давало возможность расправы над любым человеком. Чтобы сами следственные органы и аппарат НКВД не мог творить «беззакония», пользуясь законом от 1 декабря 1934 года, регулятором механизма осуждения выступало Политбюро ЦК ВКП(б), рассмотрение дел «в упрощенном порядке» требовало его обязательной предварительной санкции, оформленной специальным решением.

Партийной инквизицией был установлен лимит в 250000 человек, подлежащих расстрелу (осужденные первой категории) и наказание в виде десяти лет лагерей (осужденные второй категории)

«Упрощенный порядок» был использован осенью 1936 года, когда 4 октября Политбюро санкционировало судебную расправу с активными участниками троцкистско-зиновьевской контрреволюционной террористической организации по первому списку в количестве 585 человек. Под решением стояли подписи: «За. Каганович, Молотов, Постышев, Андреев, Ворошилов, Ежов». Подписи Сталина не было потому, что он в это время отдыхал в Сочи.

Центр ответственных судебных решений переместился из судебных органов в Политбюро. Приговоры в карательной вакханалии стали широко применяться при осуществлении высшего партийного правосудия. Единственно правильной мерой наказания члены Политбюро считали расстрел.

Одно составляло «обременительную трудность для палачей Политбюро - это оформление самих списков репрессированных. Выход был найден, с февраля 1937 года функцию оформления переместили в Военную Коллегию Верховного Суда. Это значительно упростило «работу».

Сталину показалось, что процесс можно еще ускорить было тем, что резолюцию «за» стали выполнять заранее. Свои подписи под пофамильными списками ставили Молотов, Каганович, Микоян, Ворошилов, Жданов, последним утверждал список Сталин.

Такой порядок определения приговора делал рассматривание самого дела в Военной Коллегии Верховного Суда излишним явлением. Людей просто расстреливали.

Знали ли мы о том, как действует репрессивный аппарат? Что он действовал, мы знали. Но, как добиваются признаний от попавших в его застенки, не только не знали, но и не догадывались! Те, кто побывал в царстве НКВД, либо не возвращался домой, либо, возвращаясь, был нем, как рыба. Но, жизнь так уже устроена, что преодолевает барьеры, Посмотрите, как пробивается зеленый росток сквозь невидимую трещинку в асфальте, а, пробив его, буйно поднимается вверх. И сам асфальт становится, в какой-то степени продуктом питания. Так, потихоньку, в мир взрослых стали проникать сведения о происходящем, призывая их к осторожности в политических высказываниях. Что касается детей, то они и в самых неблагоприятных условиях находят для себя занятие, отвлекающее от ненужных и вредных для него раздумий. Нам говорила учительница на уроке истории: «Дети, возьмите химические карандаши, и тщательно зачеркните все, где говорится о маршале Блюхере!» И дети, высунув кончики языков от усердия, слоем за слоем закрывали изображение маршала, и зачеркивали строки, посвященные ему. Потом подходила очередь очередного маршала, или известного государственного деятеля. Попыток узнать, чем провинился прежде уважаемый человек, мы не делали. Само определение – «враг народа!» - делала информацию о нем ненужной, «от лукавого», так сказать.

По прошествии многих лет я пытаюсь представить состояние души тех, кто ставили свои подписи под расстрельными списками, с легкостью необыкновенной. А ведь со многими, объявленными врагами народа, они семьями дружили, обнимались и, поднимая бокал со спиртным, желали долгой жизни и здоровья! А о чем они думали, когда сами оказывались в таком безвыходном положении? Ну, скажем С.В.Косиор? Да, он много меньше других ставил свою подпись под списком обреченных на смерть, всего только пять раз… Но эти пять списков составляли сотни людей, цвет русской нации, которыми иная страна гордилась бы, принадлежи они ей?..

… Железная дверь камеры, лязгнув, захлопнулась за его спиной. Он в изнеможении упал на пол, когда его совсем несильно толкнули в спину. Слышен поворот ключа за спиной. Шаги по коридору, гулкие, удаляющиеся, стихающие. Звук еще одной лязгнувшей двери, далекий, но отчетливо слышимый. Он окинул камеру, ставшую ему на время жилищем. Все, как и прежде. Высоко от пола небольшое окно. Толстые железные прутья, двойная решетка. Металл врос в камень навечно. Он с трудом приподнялся на четвереньки, сделал еще одно усилие и встал. Сделал несколько неуверенных шагов, ладонями уперся в стену. Холодная, впитавшая в толщу свою вековые боль и страдания множества узников, она удержала его от падения. Он плавно сполз на пол и, кряхтя, пополз к койке. В ноги и плечи хлынула безнадежная, тягостная усталость. Все тело ныло, отзывалось болью при всяком движении. С трудом он втянул свое тело на кровать, улегся на спину и уперся взглядом в потолок. Побеленный серой известью сводчатый потолок повторял форму верхней части окна, нависал над ним, как крышка гроба. Глаза привыкли к тусклому освещению камеры. Маленькая электрическая лампочка в углублении стены почти под самым потолком, пряталась за металлической густой решеткой. Все сделано в камере крепко, чтобы ничего не мог арестант сделать, ни снять, ни передвинуть, ни отвинтить. Железная доска стола была вделана в стенку. Кровать узкая железная крепко-накрепко привинчена к полу. Между нею и столом вделанное в стену железное сиденье. Воздух серый, прохладный, влажный, со специфическим тюремным запахом, таким далеким от запаха жизни. Каменный пол, неровный, выщербленный, рождающий ощущение безысходности. И кругом камень, камень, и еще железо. Все холодное и мертвое. Как склеп. Человек отрезан от мира. Одиночка. Мысли, чувства, страдания одного, без возможности поделиться ими. Отсюда нет выхода в мир живых. Но здесь не дадут уйти из мира живых и преждевременно. Ничего острого, чтобы вскрыть себе вены, перерезать горло. И повеситься здесь не дадут. В глазок двери время от времени заглядывает глаз тюремщика. До высоко расположенного окна не дотянуться, Виден краешек неба, и ничего больше. Ежов еще не слышал вынесенного ему приговора, но не сомневался в том, что он приговорен к высшей мере наказания. Кому, как ни ему, служившему преданно Сталину, прежде секретарю ЦК партии, наркому внутренних дел Советского Союза, не знать, как составляются списки на обреченных. Он их не один раз составлял и сопровождал просьбой к Сталину утвердить. Ни единого отказа, или изменения приговора. Ему ли не известна процедура пародии на суд? Как можно провести слушание дела одного человека, если на него отпущено 5-10 минут? За такой короткий срок огласить состав суда, разъяснить обвиняемому его процессуальные права, огласить обвинительное заключение, разъяснить сущность обвинения, отношение обвиняемого к «совершенному преступлению», выслушать последнее слово. А еще нужно время для пребывания судей в совещательной комнате, время для того, чтобы написать текст приговора, время, чтобы вернуться в зал заседания и огласить его… Имел ли он, бывший нарком, право на поблажку во времени, на исключение из общего правила? Нет, его судят, как обычного преступника. А ведь совсем недавно, на агитплакатах, иллюстрациях в газетах и журналах можно видеть было змею, шею которой сжимают рука в колючей рукавице, и под нею надпись – «Буржуазная гадина в ежовой рукавице». Прямой намек на его фамилию. По иронии судьбы он сейчас занимал ту самую камеру, в которой ожидал своей участи его предшественник, грозный нарком Генрих Иегуда (Ягода) Он помнил последнюю встречу с ним. Помнил, как тот умолял сохранить ему жизнь, становясь на колени, соглашался на любые условия каторжного труда. И помнил, с какой презрительной гримасой на лице он тогда слушал, как скулит, вымаливая себе, жизнь тот, перед которым все прежде трепетали. Ежов не удивляется тому, в чем его обвиняют! Здесь действует стандарт: связь с иностранной разведкой, заговор против партии и народа! Изнурительные допросы, с применением средств физического воздействия давно сломили железного Ежова. Теперь он ждал конца. Надежда на то, что в последние мгновения Сталин изменит решение, была нереальна, такого еще в практике политических дел не было. Он не знал, когда его расстреляют и как?.. Но…

Вдалеке с характерным лязгающим звуком открылась и закрылась дверь. Шаги многих людей в коридоре. Медленные неторопливые. Приближаются. Остановились. Поворот ключа…

Ежов сам фабриковал обвинения, руки его по локоть были в крови. И смерть его была заслуженной, пусть и не так, как нужно, сформулированной. А смерть тех, кто даже не знал, за что его приговорили к такому тяжкому наказанию. А наказания лагерями? Эта форма наказания применялась к тем, у кого и пятнышка темного на биографии не было…

…Мы сидим вдвоем за столом в комнате, выполняющей многофункциональные назначения: она является и кухней, и столовой, и гостиной, и спальней и еще многим и многим другим… На столе стоит бутылка со спиртом и тарелки с мочеными яблоками, капустой, кусками холодной отварной свинины, копченого окорока. В огромной сковороде блестит многочисленными желтыми блестящими пятнами «глазунья» на сале. Мы маленькими стопками пьем разбавленный спирт и ведем беседу. Правильнее говоря, я спрашиваю и получаю на свои вопросы обстоятельные ответы. Интерес мой к прошлому моего собеседника не простое любопытство. Халимоненко Семен Филиппович глубоко уважаемый мною человек. Мне 25 лет, ему 67. Мы работаем вместе, он фельдшер скорой помощи. Его богатому опыту может позавидовать любой врач. Семен Филиппович окончил фельдшерскую школу в 1913 году, когда искусству лечения учили очень основательно. Когда на доме, где проживал такой человек, висела табличка с указанием фамилии и профессии. Я представляю вашему вниманию фрагменты того разговора. Говорит Халимоненко:

…. Не иначе, как меня бес попутал. Уже и не знаю, почему я согласился пойти работать фельдшером в тюрьму? У меня с тюремным начальством установились самые прекрасные отношения. Работа в тюремных условиях была необременительной. Ну, какие больные в тюрьме среди уголовников?.. Самовредительство? Так оно бывало редким. Вот с политическими - иное дело. Мне приходилось участвовать в констатациях смерти, проводимых в Орловском централе время от времени. Я не присутствовал при казнях. Я только видел конечный результат. Для приговоренного к смерти, исход был неожиданным. Он даже и не знал о том, что его приговорили к смерти. Как обычно, его среди ночи вызывали на допрос к следователю, Такие вызовы были подследственным не в диковинку. Шли как обычно. Впереди охранник, сзади «палач». Выстрел в затылок. И хотя мое участие сводилось к осмотру и подписи протокола исполнения приговора, я чувствовал, что мне долго такого не выдержать. Мне казалось, что я сопричастен к происходящему. Не понимать того, что происходит вопиющая несправедливость, было нельзя. И накапливать в душе негативную информацию я больше не мог. Поэтому я обратился к тюремному руководству об оставлении мною места службы. Начальник тюрьмы, благосклонно расположенный ко мне, не уговаривал остаться, он только сказал просто: «Я бы не советовал вам, Семен Филиппович этого делать?» Я не послушался его совета. Мне выдали, как полагается трудовую книжку, со мной произвели полный денежный расчет. Все, как полагается. Целую неделю я наслаждался, отдыхая от тюремной жизни. А через неделю ночью за мной пришли. Двое суток в следственном изоляторе. Меня на допрос не вызывали. Меня кормили, со мной даже не пытались заговорить. А потом я стоял и слушал слова вынесенного мне приговора. Ни адвоката, ни прокурора, ни обвинительного заключения. Три минуты, не более, прошло, и я стал заключенным, да и срок мне был определен немаленький – 10 лет. Место отбывания наказания – Коми АССР. Я в лагере исполняю обязанности начальника медсанчасти. Работа мне знакомая. С лагерным начальством у меня быстро сложились самые прекрасные отношения, я лечил не только их, самих, я лечил членов их семей, и, признаться, не безуспешно. Материально я жил прекрасно. Лучше, чем, когда работал в тюрьме. И отбыл я наказание день в день, через десять лет ворота лагеря выпустили меня на свободу.. За время пребывания мне приходилось повидать многого. Из всего виденного, запомнился один случай, когда мне пришлось более месяца в своем лазарете выхаживать будущего генерального секретаря Коммунистической партии Венгрии – Матиаса Ракоши. Он был тогда, как и я, политическим заключенным, но в состоянии психического и физического истощения. Мне удалось его выходить, после чего моего венгерского пациента направили в другой лагерь.

Более на эту темы у меня разговоров с Халимоненко не было. Он умер в конце 1959 года. Умер, как должен, наверное, умирать медик. Умер от кровоизлияния в мозг в тот момент, когда производил внутривенное введение больному лекарства.

И еще об одном случае.

В Должанском районе Орловской области в 1954 году мне пришлось познакомиться с районным хирургом, Гладковым Юрием Семеновичем. Меня удивило то, что внешность врача не соответствовала фамилии и имени, отчеству, у него были резко выражены черты азиатского происхождения. Действительно, Гладков оказался уроженцем города Пекина. Он назвал мне свое настоящее, китайское имя, только я его тут же забыл. Говорил Юрий Семенович по-русски быстро, но и малопонятно. Зато оперировал он просто великолепно. Я удивлялся тому, как он расправлялся с хроническими остеомиелитами, заболеваниями почти не поддающимися лечению. Это был талантливый хирург. Не делился он секретами своего мастерства. Я как-то ассистировал Гладкову, когда он производил аппендэктомию по поводу флегмонозного аппендицита. Пациентом был сам Гладков, он же был и оперирующим врачом. Он производил операцию сам себе, видя операционное поле в зеркале, которое, под соответствующим углом, держала медицинская сестра. Не стану говорить о подробностях производимой операции, замечу только то, что она была успешной. Я удивлялся тому, что эта операция проводилась без обезболивания, и заняла время не более пяти минут. Через три года весь район хоронил Гладкова Юрия Семеновича. Причина смерти - кровоизлияние в мозг. По чему китаец с трудно произносимой фамилией стал Гладковым, было просто. Он взял фамилию жены, с которой познакомился на поселении после отбывания срока приговора. Он получил его, работая врачом хирургом в Кремлевской больнице. Юрий Семенович об этом говорил в полушутливой форме: «Я нициво не снаю, Я нициво плохого не стелала. А говорить мне по-русски тогда было трудно.Я так и скасала слетователю, а она меня утарила наганом по голове. Перелом свода церепа, Визторовление и десять лет тюрьмы…»

Комментировать оба случая не стану. Очевидна беспричинная расправа с талантливыми людьми.

Жажда жизни в каждой плоти, разум – отстает. Кто в шелках, а кто – в лохмотьях смерти предстает. Вечность встретит страхом, болью в миг, когда не ждут. Только встретят ли с любовью, ждет ли «страшный суд»?