Випуск 75 Серія: філософські науки другі кулішеві читання з філософії етнокультури чернігів 2010

Вид материала

Документы

Содержание Ненасильственность как идея и практика

Подобный материал:

• Вісник львівського університету visnyk LVIV university філософські науки. 2004. Вип., 223.59kb.
• Пазенок В. С. (голова), 3127.16kb.
• Історичні типи філософії, 171.17kb.
• М. П. Драгоманова москалик геннадій федорович удк 373 048 01: 1(043. 3) Філософські, 292.67kb.
• Шпаргалки з філософії, 2093.8kb.
• Вісті Донецького гірничого інституту. 2010. №1 С. 224-234, 84.45kb.
• Питання до кандидатського іспиту з філософії, 23.15kb.
• Пазенок В. С. (голова), 3046.08kb.
• Тецтв чернігівська спілка перекладачів філософія етнокультури та наукові стратегії, 2978.21kb.
• 2010 р. Заступник Міністра освіти І науки Є. М. Суліма, 1748.67kb.

УДК 130.3:179.7

Казновецька О. В.

НЕНАСИЛЬСТВЕННОСТЬ КАК ИДЕЯ И ПРАКТИКА

СЛАВЯНСКОГО МИРООТНОШЕНИЯ

У статті актуалізується питання про насильництво та ненасильництво як визначальних характеристик світовідношення романо-германського та слов’янського культурно-історичних типів. На основі праці російського філософа ХІХ ст. М. Данилевського «Росія та Європа» проводиться порівняльний аналіз практичної реалізації цих якостей в історико-релігійній та моральнісно-психологічній площинах.

Ключові слова: насильництво, ненасильництво, терпимість, нетерпимість, народний характер, слов’янське світовідношення.


Значимость проблемы ненасилия в реальной динамике современной общественной жизни является достаточно очевидной и усиливается непосредственным ощущением нарастающей деструктивности на всех коммуникативных уровнях. Существующая ныне коллизия между цивилизацией и экзистенцией побуждает к антропологической рефлексии совершенно иного типа, важнейшим признаком которой является то, что сущность человека, по мнению украинского философа С. Крымского, уже не исчерпывается определением «человек разумный». Ограничение человечности одной лишь характеристикой интеллектуальной способности человека преодолевать в себе агрессивные наклонности, что свойственно западной культуре, противопоставляется в славянском мироотношении необходимости сочетания в определении человека разумного и нравственного начал, понимания его прежде всего как существа духовного, обладающего своим внутренним миром и обращенностью к высшим культурным ценностям. Достаточной ли убедительностью обладает славянский мир в вопросе о преодолении насилия? Каким образом ненасильственная историческая практика славян способна послужить уникальным образцом разрешения сложных политических, социальных, психологических и нравственных проблем современности?

Актуальность данных проблем представляется очевидной в условиях усиливающихся глобализационных тенденций, наблюдаемых в Восточной Европе и, в частности, в Украине, где идея европеизации выступает даже не столько внешнеполитическим шагом, сколько вариантом выбора дальнейшей перспективы развития украинского социума. Можно предположить, что дезинтеграция последнего в данном вопросе часто свидетельствует не просто о колебаниях общественного мнения или применении политтехнологий, а скорее о том, что носители славянского духа подспудно ощущают некое несоответствие своей аутентичности западноевропейским ментальным структурам. Особенно отчетливо это проявляется в сфере, которую вполне можно представить в виде ценностно-смысловой оппозиции «насилие – ненасилие».

Изучение данной проблемы неизбежно ставит исследователя в довольно сложную интеллектуальную ситуацию, поскольку речь идет не просто о сравнении различных теоретико-методологических позиций, но и об их непредвзятой оценке. Выражая точку зрения сторонников национального самоопределения (в данном случае – славянских народов), мы могли бы удариться в самовосхваление собственного этноса, оставив тем самым все негативные черты за пределами анализа. Если же следовать европейской ориентации в ее «чистом виде», то наш анализ скорее всего касался бы общепризнанных достижений традиционной Европы, преимуществ ее типа рациональности и т.п. Исходя из данного противоречия, в данной статье мы ставим перед собой задачу философско-антропологического осмысления проблемы насилия на уровне этноментальности, «народного характера».

О
© Казновецька О.В., 2010
дним из наиболее соответствующих поставленной цели источников философско-исторической мысли можно считать книгу известного русского мыслителя второй половины ХІХ века Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа». Идея панславизма, сторонником которой называл Данилевского Н.О. Лосский, на самом деле не так уж претенциозно выглядит на фоне вполне взвешенных, трезвых и рассудительных выводов автора. Это подчеркивал и Н.Н  Страхов, написавший предисловие к изданию 1888 года: «Славяне не предназначены обносить весь мир, найти для всего человечества решение исторической задачи; они суть только особый культурно-исторический тип, рядом с которым может иметь место существование и развитие других типов» [1; 514]. Н.Я. Данилевский своей книгой дает понять, что восхваление одних наций и тем самым уничижение других – это губительная практика, на самом деле решение вопроса о месте каждого народа в мировой исторической картине должно учитывать его равноценность и самоценность. Уже эта мыслительная тенденция является чисто славянской чертой, представляющей «тот характер терпимости, которого мы вообще не находим во взглядах Европы, насильственной и властолюбивой не только на практике, но и в своих умственных построениях» [1; 514].

Каким же образом выглядит ценностно-смысловая оппозиция насилия и ненасилия в изложении Н. Я. Данилевского?

Прежде всего предметом изучения русский мыслитель избирает психологический строй разных народностей – то, что мы сегодня называем «менталитетом», или «ментальностью». Обоснованность такого выбора представляется вполне очевидной – в силу своей выраженности и глубины проявлений в различных сферах общественного бытия. Однако уникальность точки зрения Данилевского касательно данного вопроса заключается прежде всего в том, что он отказывается от приписывания каждому культурно-историческому типу статичных наборов качеств и характерологических черт. Понимая, что каждая нация так или иначе в своем менталитете отражает человеческую природу со всеми ее противоречиями и оппозициями, мыслитель настаивает исключительно на количественном, а не качественном различии: «Едва ли возможно найти какую черту народного характера, которой бы совершенно недоставало другому народу; разница только в том, что в одном народе она встречается чаще, в другом реже, в большинстве лиц одного племени она выражается резко, в большинстве лиц другого племени слабо» [1; 177]. Иными словами, рассматриваемая нами антропологическая склонность к насилию и агрессии не может быть исключена у одних народов и приписываема только другим. Гораздо важнее, на наш взгляд, как подобная деструктивность преодолевается в национальном характере, в каком виде она компенсируется и за счет чего. Данилевский предупреждает о том, что довольно часто сведения о тех или иных народах, даже при условии добросовестности и наблюдательности исследователей, могут достаточно сильно разниться, а потому установить «пропорцию» положительных и отрицательных качеств весьма сложно. Действительно, эмпирика насилия присутствует в жизни каждой нации, однако формы его выражения, отношение к нему, пути его преодоления настолько отличаются друг от друга, что это порождает реальную методологическую проблему.

Простая описательная передача частных наблюдений, по мнению Данилевского, не позволяет отыскать такие свойства, которые можно было бы считать поистине чертами национального характера. Здесь необходимо соблюдение принципа историзма, который позволил бы объективно отследить, например, ту же склонность к насильственным действиям у отдельного народа как наиболее выразительную. Если она проявляется во всей истории народа, если она есть чертой, общей для всех представителей этого народа (за малым исключением), чертой постоянной, не зависящей от случайных и временных обстоятельств того или иного положения, в котором народ находится, той или иной степени развития, через которые он проходит, и – особенно – чертой существенно важной в том смысле, что в ней запечатлен весь характер исторической деятельности народа, только тогда мы вправе придать ей статус «нравственного этнографического признака народа, служащий выражением существенной особенности всего его психического строя» [1; 178].

Теоретические построения Данилевского подкрепляются весьма примечательным примером. Так, одной из наиболее выразительных и исторически закрепленных черт, свойственных всем народам романо-германского типа, философ называет насильственность (Gewalt-samkeit). Психолого-антропологическое понимание данного термина вмещает в себя как сущностное, так и функциональное толкование: «насильственность <…> есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо-должен ему уступить, волею или неволею, как неравноправный ему» [1; 178]. Давая такое определение насильственности как действительно характерологическому свойству большинства народов Европы, Данилевский далек от желания считать ее исключительно негативной чертой (аристократизм, угнетение народностей, крайнее политическое дробление, в религии – нетерпимость, отвержение всякого авторитета); напротив, он не забывает поставить акцент на ее положительных эффектах – настойчивый образ действия, крепкая защита своих прав и т. п. Ввиду такой амбивалентности насильственности возникает необходимость проследить ее проявления в событийной картине европейской истории.

Наиболее рано насильственность европейского характера выявляет себя в религиозной сфере, поскольку именно она долгое время составляла преимущественный интерес. «Насильственность в религии, т.е. нетерпимость, – пишет Н.Я. Данилевский, – проявилась одинаково как в племенах романского, так и в племенах германского корня. Первая еретическая кровь пролилась, как известно, на Западе, хотя число ересей было гораздо многочисленнее на Востоке» [1; 179]. Религиозная насильственность, совершенная еще во времена Римской империи (пытки и казнь в 385 году испанского еретика Прискиллиана с шестью сообщниками, осужденных на Сарагосском, Бордосском и Трирском соборах), послужила своеобразным началом той нетерпимости, которую впоследствии неоднократно выказывал официальный католицизм. Однако можно ли возложить ответственность за всю дальнейшую насильственность и нетерпимость именно на католицизм? Русский мыслитель считает, что это не совсем правильно, поскольку католическое вероучение в той форме, в которой оно бытовало среди романо-германских народов, на самом деле было и остается христианским учением, подвергшимся искажению под влиянием особенностей их национального характера. Иными словами, сама романо-германская ментальность в своей основе содержит весьма мощное по влиянию свойство, называемое Н.Я. Данилевским насильственностью, способное объяснить преобладающие тенденции в религиозных убеждениях и деятельности большинства западноевропейских народов, особенно в средние века и в начале Нового времени. Религиозная насильственность народного характера в сочетании с невежеством, господствовавшим на Западе в начале средневековья, образовали психологическую основу для деспотической власти католичества, базовой идеей которой стало освященное верховенство личного, частного мнения. Это, в свою очередь, и привело к тому, что, по словам Данилевского, «часть – Церковь западная – похитила, узурпировала актом насилия права целого – Церкви вселенской» [1; 180]. Способ приобретения этим частным мнением санкции общественного догмата на Западе также был насильственным: Ахенский собор 809 года, являвшийся по сути поместным, вынес решение об изменении Никеоцареградского символа веры, которое активно поддержал Карл Великий. В этой своей деятельности король придерживался прежде всего интересов, связанных с утверждением принципа цезаропапизма, т. е. создания всемирного христианского государства, в котором вся высшая – как светская, так и духовная, – власть сосредоточивалась бы в лице императора.

Второй по времени исторической плоскостью осуществления насильственности романо-германского характера можно назвать колонизацию, а вслед за ней – события в Европе, связанные с реализацией гражданских и политических свобод. «Неустающая действовать гильотина, лионские расстреливания картечью, нантские потопления, внешние войны, которыми проповедовались с мечом в руках равенство, братство и свобода, точно так, как некогда христианство Карлом Великим и рыцарскими орденами: что же это такое, как не нетерпимость, не насильственное навязывание своих идей и интересов во что бы то ни стало?» – вопрошает Н.Я. Данилевский [1; 185]. Истинной формулой насильственности считает мыслитель иезуитское правило «Цель оправдывает средства».

Славянский мир, в отличие от мира западного, словно бытийствует на второй половине оппозиции «насилие – ненасилие». Нет, мы не говорим об отсутствии сопротивления, скорее – о том неискоренимом желании каждого славянина жить мирно, спокойно, заниматься земными делами и делами духовными с Богом в сердце. Истоки ненасильственного характера мироотношения славянства следует искать прежде всего там, где и истоки насильственности, свойственной романо-германскому мироотношению, – в религиозности. Однако тут речь идет о фундаментальном различии между двумя культурно-историческими типами. Оно, по мнению Н.Я. Данилевского, кроется в такой аутентичной черте славянского характера, как терпимость. Ее проповедовало Православие (которое, кстати, в раннехристианской форме первоначально было и религией Запада), однако «интериоризация» этой инструментальной ценности происходила не через проповедь энциклопедистов. Сама славянская ментальность предполагает естественное признание единства во множественности, т. е. является универсалистической по своей сути. Православная религиозность и славянский характер настолько близки, настолько взаимоподдерживающи и непротиворечивы, что здесь и не могло быть того, что стало с католическим вероучением: «Если оно [православие] не претерпело подобного же искажения у русского и вообще у славянских народов, значит, в самых их природных свойствах не было задатков для такого искажения, или, по крайней мере, они были так слабы, что не только не могли осилить того кроткого духа, который веет от христианства, но, напротив того, усвоив его себе, совершенно ему подчинились» [1;186]. «Мало того, – продолжает Н.Я. Данилевский, – и те славянские племена, как, например, чехи, у которых вследствие германской насильственности православие уступило место католицизму, никогда не проявляли религиозной нетерпимости. Они только терпели от нее, а не сами заставляли терпеть; в их крови были потушены те православные воспоминания, которые с такою силою пробивались наружу в славные времена Гуса и Жижки» [1; 186-187].

В исторической работе цивилизации, которую выполняли (и выполняют) романо-германские народы, отчетливо прослеживается перемещение насильственности их характера из одной социальной сферы в другую. Славянские же народы с их прирожденной гуманностью избавлены самой природой от этого. Возьмем для примера вопрос об отношении к смертной казни: так, при самом принятии христианства равноапостольным князем Владимиром он почувствовал всю несообразность ее с высоким учением Христа, подобное отношение к ней испытывал и Владимир Мономах, что отразилось в русском законодательстве о смертной казни – и все это в разгар средневекового варварства в Европе. Великодушие по отношению к преступнику не выглядит попустительством, скорее это проявление малой толики от Божественной милости, которую верующий человек получает безвозмездно. Смертная казнь, превращающая государство в насильника, в славянском правосознании имеет характер необходимой обороны, но не правомерной кары, а преступник заслуживает гуманного отношения и душевного сочувствия.

Отсутствие насильственности в славянском характере обнаруживается и в вопросе о способах свершения в жизни народов тех или иных исторических поворотов. Эта тема занимает значительное место в размышлениях Н.Я. Данилевского. В отличие от Европы, где процесс утверждения той или иной идеи в общественном сознании весь пронизан насильственностью, борьбой, отрицанием, экспансией, подавлением, разделением социума на партии и т. п., славянский мир претерпевает трансформации совершенно другим путем. Самым важным и значимым в нем оказывается процесс предшествования, незримо и неслышимо происходящий в глубине народного духа: «Старый порядок вещей, или одна из сторон его, не удовлетворяет более народного духа, ее недостатки уясняются внутреннему сознанию и постепенно становятся для него омерзительными. Народ отрешается внутренне от того, что подлежит отмене или изменению, борьба происходит внутри народного сознания, и, когда приходит время заменить старое новым на деле, эта замена совершается с изумительною быстротою, без видимой борьбы, к совершенному ошеломлению тех, которые думают, что все должно совершаться по одной мерке, считаемой ими за нормальную» [1; 190]. Это можно сопоставить с процессом внутреннего перерождения, который совершается в душе отдельного человека, переходящего из одного нравственного состояния в другое, высшее, получив к прежнему полное отвращение; это тот психологический процесс, о котором нам повествуют многочисленные сказания о жизни христианских подвижников и примеры, нередко встречающиеся в жизни славянских народов.

Ненасильственный характер славянского мироотношения имеет еще один исток, который, впрочем, также может быть объяснен, исходя из народной психологии. Речь идет об огромном перевесе общенародного элемента над личным, индивидуальным. Н.Я. Данилевский замечает по этому поводу: «…Между тем как англичанин, немец, француз, перестав быть англичанином, немцем или французом, сохраняет довольно нравственных начал, чтобы оставаться еще замечательною личностью в том или другом отношении, русский, перестав быть русским, обращается в ничто – в негодную тряпку, чему каждый, без сомнения, видел столько примеров, что не нуждается ни в каких особых указаниях» [1; 196]. В этой сентенции мыслителя обнаруживаем глубокое проникновение в самый корень проблемы соотношения самоидентифицирующегося человека и окружающего его социального пространства. Ментальные структуры, присущие славянскому культурно-историческому типу, действительно обусловливают весьма трагическое бытийствование. С одной стороны, оно более склоняется к нравственному способу существования, а с другой – часто обрекает своего «пастыря» (по М. Хайдеггеру) на страдания и притеснения.

Ненасильственность славянского менталитета может быть объяснена также и тем особым типом нравственности, который ему присущ. Мораль западного мира, имеющая в основе внешние стандарты общественно приемлемого поведения, выглядит как некая противоположность славянскому этосу, где внутренние нравственные качества отдельного человека, проявляясь в его повседневной практике, образуют уникальное аксиологическое пространство. Употребление термина «нравственные качества» (а не «добродетели») в случае славян выглядит вполне уместным, как считает Н.Я. Данилевский. Проводя общеэтическую систематизацию нравственных качеств, он разделяет их на три группы: качества благости, справедливости и чистоты. Дальнейшая характеристика этих групп, представленная русским мыслителем, позволяет понять природу ненасильственности как фундаментальной черты славянского мироотношения. Так, качества нравственной чистоты, принадлежащие к области обязанностей человека к самому себе, по мнению Н.Я. Данилевского, «не могут доставить какой-либо народной характеристики», поскольку имеют характер сугубо личных добродетелей. Что же касается первых двух групп, то они вполне заслуживают статуса общественных качеств – в силу того, что обусловливают собою «характер взаимных отношений людей между собою» [1; 197]. Однако их сочетание на самом деле выглядит как смысловая оппозиция: благость есть преимущественное свойство славянского народного характера, а справедливость – романо-германского. Отсюда логически следует вывод, позволяющий выводить ненасильственность как мироотношенческую черту славянского этоса из качеств благости, а насильственность – как устойчивую телеологическую характеристику романо-германского культурно-исторического типа из качеств справедливости. Весьма уместным в этом вопросе есть и следующее: нравственные качества, образующие благость, практически не связаны с интересом, этой мощной пружиной поведения и деятельности, и потому ненасильственность славянского этоса движима скорее внутренним нравственным сознанием, «медленно подготовляющемся в <…> духовном организме, но всецело обхватывающем его, когда настает время для его внешнего практического обнаружения и осуществления» [1; c. 194-195]. Практическое осуществление же нравственных качеств справедливости неизбежно требует заинтересованности – утилитарной, партийной, экономической и т. п. и с необходимостью порождает ситуацию насилия и принуждения.

Резюмируя вышесказанное, отметим следующее. Невзирая на то, что Н. Я. Данилевского относят к представителям позднего славянофильства (которое, как известно, склонялось к своему закату), концептуальные положения его теории культурно-исторических типов по своей обоснованности и значимости в сфере социально-исторического познания вполне сопоставимы с подобными работами в будущем – например, О. Шпенглера. Более того, их актуальность и значимость видится несомненной в условиях глобализирующегося мира, когда страны и народы поставлены перед выбором дальнейшего пути своего развития. В этом вопросе определение главного принципа, или критерия, который позволил бы сохранить свое самобытное лицо даже в условиях ассимиляции и мультикультурализма, представляется весьма важной задачей. Ее же решение должно лежать в плоскости не экономической или политической, а прежде всего культурной: разные менталитеты, разные духовные традиции, разные стратегии и тактики поведения, разный способ жизни, разные ценности – как это разнообразие сможет сосуществовать? Похоже, Данилевскому удалось найти ответ на этот вопрос – ответ, который сам по себе служит еще одним доказательством ненасильственности как базовой характеристики славянского мироотношения. Согласно ему, человечество не представляет собой чего-то единого, «живого целого», как считал, к примеру, Владимир Соловьев; оно скорее походит на некую живую стихию, «стремящуюся на всех точках складываться в такие формы, которые представляют большую или меньшую аналогию с организмами» [1; 517]. Самые крупные из этих форм Н.Я. Данилевский и назвал культурно-историческими типами. Реальная и органическая связь между людьми внутри этих социальных образований выявляет себя прежде всего через колоссальное влияние на поведение и мышление индивида. Отсюда следует вывод о непрерывном воспроизведении в славянском мире ненасильственности как особого отношения к действительности, выражающегося в следующем положении: одна ненасильственность еще не делает нас славянами, однако если мы в полной мере осознаем себя таковыми, миролюбие и терпимость становятся неотъемлимой чертой нашего существования.