Geum.ru

Функционирование библейских эпиграфов в художественной структуре романов л. Н. Толстого («анна каренина», «воскресение») и ф. М. Достоевского («братья карамазовы»)

Вид материалаДиссертация
Функционирование библейского эпиграфа в художественной
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14
ГЛАВА I


ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ БИБЛЕЙСКОГО ЭПИГРАФА В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ

СТРУКТУРЕ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО "АННА КАРЕНИНА"


Роману "Анна Каренина" Л. Н. Толстой предпослал эпиграф "Мне отмщение, и Аз воздам", взятый им из Второзакония на старославянском языке65 и повторенный позднее апостолом Павлом в его послании к римлянам.

Прежде чем приступить к анализу функции этого библейского эпиграфа в художественной структуре романа Толстого "Анна Каренина", необходимо отметить, что в данной главе мы стремимся доказать мысль о том, что в эпиграфе заявлена авторская нравственно-философская позиция, и структура произведения в какой-то мере подчинена тому, чтобы реализовать идеи писателя, рождающиеся из отношений эпиграфа с авторским текстом, с авторской концепцией.

Поэтому вначале следует рассмотреть толстовское понимание Бога и его отношение к христианской вере. В поле нашего внимания войдут и персонажи романа - в той мере, в какой они отражают идеи Толстого, связанные с библейским эпиграфом. Наряду с этим мы проследим реализацию эпиграфа и на символическом уровне романа, и на примере других реминисценций из Библии, которые входят в текст произведения Толстого. Все это поможет доказать мысль о том, что эпиграф способствует реализации авторской идеи, которая раскрывается на всех уровнях произведения.


В 80-90 годы Толстой посвятил проблемам веры, Бога, критики официальной религии и казенной церкви специальные работы : "Соединение и перевод четырех Евангелий" (1880-1881), "Критика догматического богословия" (1879-1884), "Исследование догматического богословия" (1880), "Исповедь" (1880-1884), "В чем моя вера" (1882-1884), "Так что же нам делать?" (1882-1886), "Краткое изложение Евангелия" (1885-1886), "О жизни" (1887), "Царство божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание" (1890-1893), "Христианское учение" (1896), "Что такое религия и в чем сущность ее?" (1904), "Путь жизни" (1910).

Обращаясь к раннехристианским идеям и представлениям, Толстой находит, по его словам, настоящий смысл учения Христа. Христианство в его понимании не есть то "странное" учение, которое преподается церковью, но "ясное, глубокое и простое учение жизни, отвечающее высшим потребностям души человека" (24, 7).

Христианский догмат о творении Толстой считал одним из самых запутанных суеверий. Толстой отрицал акт творения и Бога-Творца. Но он признавал Бога-Отца и Бога-Духа. Бог-Творец был для него равнодушным к добру и злу Богом, а Бог-Отец, считал он, напротив, несет добро и учит избавляться от зла. "Бога-Творца нет. Есть я, познающий данными мне орудиями чувств и знающий внутренно своего Отца Бога. Он начало меня духовного" (52, 131-132). Итак, что же на первом месте? Не Бог, а человек - "есть я", а Бог - мое духовное начало. Православные философы сказали бы - это безбожие.

Подобным же образом (от человека) толковалась Толстым идея "богоподобия". Каждый человек, считал он, может стать подобным Богу, способен "вызвать в себе Бога", "отрешиться от себя во времени", при этом "забывается все прошедшее, устраняется всякая мысль о будущем и делается добро и спокойно" (54, 42). Идея "богоподобия" дополнялась у Толстого идеей "сыновности Богу". В каждом человеке, писал он, живет "сын Бога", "тот, кто не сумел сделаться сыном Бога, навек останется в хлеву со скотиной" (45, 61). Очевидно, что идеи "богоподобия" и "сыновности Бога" Толстой меньше всего связывал с религиозной догматикой, это были свойства духовности, духовного роста человека.

Несмотря на острую критику христианских догматов, насилия церкви и религии над человеческим духом, Л. Н. Толстой тем не менее возлагал большие надежды именно на религию. Не отрицая религию вообще, он считал, что она нужна, что может быть полезной человеку, если ее гуманизировать, повернуть к человеку, сделать нравственной. Для этого религия не должна запутывать и запугивать человека, а стать "учением жизни", давать знание о жизни и поведении людей.

В трактате "Что такое религия и в чем сущность ее?" высказано толстовское понимание религии. Толстой никогда не относился к ней как к самоценности, а только как к средству гуманизации человеческих отношений. Одному из средств, хотя и важнейшему.

Гуманизация общества возможна, по мысли Толстого, только при осознании того непреложного факта, что мир един и все его элементы взаимосвязаны. В этом плане он отводил определенную роль религии. Религия - проводница связи человека с миром и другими людьми, без ощущения подобной связи не может жить человек, если он человек разумный. Кроме того, религия устанавливает отношения человека к целому, "которого он чувствует себя частью и из которого он выводит руководство в своих поступках" (35, 161). Религия позволяет человеку ощущать себя во Вселенной и в ее бесконечности, а в связи с этим - и свою цель жизни : это "такое установление человеком отношения к бесконечному, которым определяется цель его жизни" (54, 88). Религия, таким образом, помогает ощутить причастность к единому, целостному миру, Вселенной.

Большое значение Толстой придавал религии земной, религии земных отношений; хотел бы придать ей черты любви и сострадания - не во имя Бога и райской жизни, а для улучшения жизни на Земле. Религия - это отражение человеческой мудрости - должна показать каждому, как ему жить (52, 86-87). Только религия способна подсказать человеку, где добро и где зло, как сделать свой жизненный выбор; только религия уничтожит эгоизм в человеке; избавит его от страха смерти, даст смысл жизни; она установит равенство людей; она освободит человека от "внешних стеснений" (54, 202-203).

Но какую же религию видел Толстой ? В религиозном мировоззрении Толстого две важнейшие стороны : этическая и метафизическая. Этическое учение он толковал как "учение о жизни людей - о том, как надо жить каждому отдельно и всем вместе". Метафизическое - "объяснение, почему людям надо жить именно так, а не иначе" (23, 437). Церковь, проповедуя христианство на словах, "в жизни прямо отрицала его, в угоду миру перетолковывала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они хотели жить" (23, 439).

Напротив, считал Толстой, именно религия должна "мешать", обязана вмешиваться в человеческую жизни, быть требовательной к человеку. Но церковь сделала этические требования необязательными, заменила их внешним богопочитанием и обрядностью. Искаженное церковью христианское учение потеряло свой смысл. Его надо восстановить, и восстановление начального смысла Евангелия происходит вопреки воле служителей церкви в народной крестьянской вере.

"Учение Христа не может не быть принято людьми не потому, что нельзя отрицать то метафизическое объяснение жизни, которое оно дает (отрицать все можно), но потому, что только оно дает те правила жизни, без которых не жило и не может жить человечество, не жил и не может жить ни один человек, если он хочет жить, как человек, т. е. разумной жизнью" (23, 450-451) - так объяснил Толстой сохранение христианской веры в народе вопреки тому, что идеология церкви постоянно вредила делу веры. Христианство, по Толстому, должно, во-первых, давать человеку нравственные правила жизни; во-вторых, раскрывать основную "истину" : в случае нравственной жизни его ждет не загробное блаженство, а улучшение жизни на Земле. Практический смысл христианства Толстой видел в том, что оно учит людей "делать свое счастье самим здесь", а не считать, что они живут временно, на "постоялом дворе". В том, что оно учит людей не ждать, пока "кто-то придет и поможет им : Христос на облаках с трубным гласом, или исторический закон, или закон дифференциации и интеграции сил"; учит "не ждать ничего ни с неба, ни с земли, а самим перестать губить себя". В том, что оно учит соблюдению нравственных заповедей, как способу достижения "Царства Бога на земле". "Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою. Мир между людьми есть высшее доступное на земле благо людей" (23, 370). И наконец, "все учение Христа состоит в том, чтобы дать Царство Бога - мир людям" (23, 384).

Каким же путем возможно достижение Царства Бога на земле, в душах людей? Толстой считает, что человек для увеличения в себе божественного начала "... должен подавлять свои страсти и увеличивать в себе любовь; ... практическое средство достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою" (35, 190-191).

Бог для Толстого был внутренним, имманентным, обращаясь к нему, он, по существу, обращался к самому себе. Для Толстого Бог не существовал отдельно от человека, он имел непосредственное отношение к человеку и проявлялся не иначе как через отношения людей друг к другу и к самим себе. После духовного кризиса Толстой осознал, что он "живет" только в те моменты, когда "верит" в Бога или "ищет" его, и "умирает" духовно, как только теряет эту веру.

"Знать Бога и жить - одно и тоже. Бог есть жизнь" (45, 60). В каком смысле? Исключительно в том, что вера в целесообразность и разумность мироздания, по которой Бог и самосозидательная сила природы - одно, санкционирует понятие добра и потому дает людям, самому Толстому "силу жизни".

В представлении Толстого, Бог - вообще не существо, а закон, разлитое во всем божественное начало; нет ни личного Бога, ни личного бессмертия. Бог - это то осуществление всеобщей связи, которое как бы разлито во Вселенной. Бог присутствует на всем. Он "нечто, не имеющее ни начала, ни конца ни во времени, ни по месту (...) нечто невещественное, духовное" (45, 20-21). Бог безграничен, бесконечен, вечен.

Итак, очевидны две тенденции в толстовском понимании Бога. С одной стороны, Бог для Толстого был своего рода его внутренней совестью. С другой стороны, Бог был для Толстого и неким общим законом, определяющим все человеческие законы вообще. Закон Бога толковался как закон жизни с главным принципом - любви к ближнему (34, 251-252).


Обратимся к творческой истории романа, чтобы выяснить причины, по которым Толстой взял в качестве эпиграфа к своему произведению цитату из Библии.

В первых набросках романа его главная героиня выглядела нарочито и заведомо сниженной: в ее внешнем облике и поведении преобладало чувственное начало, было что-то порочное и в ее душевной организации. В одной из самых ранних редакций роман носил ироническое название "Молодец баба" и рисовал Анну нравственно и внешне непривлекательной: "Некрасивая, с низким лбом, коротким, почти вздернутым носом и слишком толстая" (20, 18), она появляется в светском салоне в "желтом с черным платье, в венке и обнаженная больше всех. Было что-то вызывающе дерзкое в ее одежде и быстрой походке" (20, 26). Это женщина дурного вкуса, бездушная кокетка с очень слабо развитым интеллектом.

Муж героини в ранних редакциях был наделен многими положительными чертами. Он был задуман "идеальным героем в химически чистом виде" и имел "несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности, за что в свете его считали ученым чудаком или дурачком, смотря по степени ума тех, кто судил о нем" (20, 14-20).

Едва ли не единственным его недостатком была не особенно привлекательная внешность: "прилизанный, белый, пухлый и весь в морщинах" (20, 19). Главное же - он неизменно добр, благороден, сердечен, необычайно душевно мягок.

В процессе обдумывания и писания романа Толстой радикальнейшим образом меняет то, что им сделано вначале.

Героиня приобрела необыкновенную обаятельность, стала пленительно-благородной, правдивой, искренней. Она способна не только привлекать к себе мужские взгляды, но и заставлять себя любить и уважать. Каренин же, наоборот, потускнел в ярком и ослепительном свете душевной и физической красоты Анны: он стал бездушной и холодной "министерской машиной", сухим, черствым, накрепко отгороженным от живой жизни, подчинившим всю свою жизнь рассудочным догмам. Он служит, занимает высокий пост, и это делает его формализованным и "непромокаемым", глухим к голосу чувства.

Именно в этом новом варианте, 4 редакции (1873 г.) появился библейский эпиграф "Отмщение мое". Толстой, очевидно, по памяти воспроизвел слова Иеговы из Ветхого Завета, повторенные затем в "Послании к римлянам святого апостола Павла". Сомневаясь в том, кто автор этого изречения, Толстой поставил на полях "Соломон", а затем зачеркнул это слово и оставил эпиграф без подписи.

Поэтому точка зрения Б. М. Эйхенбаума, полагавшего, что Толстой взял эпиграф из книги Шопенгауэра "Мир как воля и представление", не выдерживает критики. Б. М. Эйхенбаум считал: Толстой сам перевел с немецкого начало изречения Шопенгауэра из его книги "Мир как воля и представление": "Mein ist die Rache, spricht der Herr, und ich will vergelten"66, так как до 1881 года переводов Шопенгауэра на русский язык не существовало.

В § 62 своей книги Шопенгауэр приводит это изречение в следующем контексте: "Несправедливость, кем-либо мне причиненная, нисколько не уполномочивает меня на воздаяние ему за несправедливость. Воздаяние злом на зло без дальнейших видов ни моральным, ни каким-либо иным разумным основанием оправдано быть не может... Никакой человек не уполномочен выступать в виде чисто морального судьи и воздаятеля и наказывать поступок другого болью, которую он ему причиняет. Следовательно, налагать ему за это наказание - это была бы в высшей степени заносчивая самонадеянность; отсюда библейское: "Мне отмщение, и Аз воздам"67.

Не из Шопенгауэра взял этот эпиграф Толстой, а из Библии, только дав его перифраз. В редакции 1875 года, когда роман сдавался в печать, Толстой записал эпиграф по-другому: "Мне отмщение, Аз воздам", но тоже оставил его без подписи.

Библейский контекст ("Послание к римлянам святого апостола Павла") этого изречения в русском переводе таков: "Никому не воздавайте злом на зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: "Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь"68. Таким образом, по Библии, люди не имеют права "мстить за себя", и только Бог может наказывать людей за их проступки. Это прямое значение эпиграфа "Мне отмщение, и Аз воздам", нашедшее воплощение в идейном смысле романа.

Итак, Толстой на основании библейского текста считал, что люди не имеют права наказывать других людей, потому что они грешны, не знают будущего и не могут по всей справедливости оценить поступок другого человека. Только Бог, по Толстому, может быть единственным судьей людей. И поэтому Толстой не признавал за светскими женщинами права судить и осуждать Анну Каренину уже по одному тому, что большинство этих женщин, развращенных до мозга костей, вело безнравственный образ жизни, руководствуясь своим "сводом правил" (Т. 8. С. 358), который допускал не только ложь в семье, в отношениях между мужем и женой, но и "скрытую для света" связь, хотя о ней знало все общество. После измены мужу Анна осуждена общественным мнением за то, что нарушила этот "свод правил", так как "... не могла и не хотела лгать и лицемерить так, как лгали и лицемерили на каждом шагу Бетси Тверская и другие женщины ее круга, за то, что она не могла скрывать свою связь с Вронским и, любя его, притворяться любящей женой другого. Свет возненавидел Анну за то, что она открыть восстала против светских отношений и морали, оправдывающих любой разврат, любую безнравственность, но требующих во что бы то ни стало соблюдения чисто внешних, условных "приличий"69.

Итак, Анна Каренина, подобно грешнице из евангельской притчи ("Кто из вас без греха, первый брось на нее камень"70), была осуждена людьми еще более безнравственными, чем она сама: "Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, ... ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время" (Т. 8. С. 206). Это произошло, когда Анна смело нарушила "свод правил" светского общества и открыто соединила свою жизнь с Вронским. Все отвернулись от нее, и она оказалась в положении человека, отвергнутого и презираемого своим кругом.

Но Толстой своим эпиграфом запрещает людям судить других людей, так как судьи сами не менее греховны, чем их подсудимые: "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете... Сказал также им притчу: может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму? Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как можешь сказать брату твоему: "Брат! дай я выну сучок из глаза твоего", когда сам не видишь бревна в твоем глазе? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего"71.

О том, что Толстой был согласен с содержанием этих библейских заповедей, свидетельствует текст "Краткого изложения Евангелия" (1881 г.), в котором он пишет: "... не судить и не судиться, потому что человек сам полон ошибок и не может учить других" (24, 839). "Вам нельзя судить, потому что вы, все люди, слепы и не видите правды. Как же с замусоренными глазами будешь разглядывать соринку в глазу брата? Прежде самому надо глаза прочистить; а у кого глаза чисты? Разве слепой может водить слепого? Оба упадут в яму. Так и те, кто судят и наказывают, как слепые водят слепых" (24, 843).

Это свое положение о неправомочности любого людского суда Толстой доказывает всем текстом "Анны Карениной". Подобно Иисусу Христу, не осудившему блудницу ("И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши"72), Толстой не осуждает свою героиню и запрещает это делать другим людям, так как они сами "не без греха". Кто же так беспощадно осуждает Анну? Это так называемый свет - петербургское и московское аристократическое общество, начисто лишенное нравственного чувства. Оно подвергается Толстым беспощадному осуждению за свою ложь и лицемерие, чисто внешнее соблюдение общепринятого этикета. Здесь стерлись границы между добром и злом, прекрасным и безобразным, обычными стали распущенность разврат, супружеские измены, прикрываемые чисто внешними формами "благопристойности". Нет прочности в семейных связях, расшатаны сами основы, устои традиционной общественной морали, все основано на эгоизме, продажности, корысти и тщеславии. Жажда чувственных наслаждений, погоня за удовольствиями - вот содержание, смысл и цель этих морально испорченных или вовсе порочных людей, живущих в праздности, жизнью суетной и внутренне пустой.

"Моделью" распространенной в светском обществе продажности отношений между мужчиной и женщиной может служить связь баронессы Шильтон и гвардейского поручика Петрицкого. Петрицкий промотался, не имеет ни гроша, задолжал портному, баронессу Шильтон он не любит, она давно надоела ему, "как горькая редька", но у нее есть деньги, и он охотно развлекается с нею на своей холостяцкой квартире. Баронесса, сидя у Петрицкого и "блистая лиловым атласом платья и румяным белокурым личиком и, как канарейка, наполняя комнату свои парижским говором" (Т. 8. С. 136), весело рассказывает любовнику, что она начинает бракоразводный судебный процесс с мужем, потому что тот не дает добровольного согласия на развод, а ей нужно развестись, чтобы "законно" отобрать у мужа большое состояние, необходимое для продолжения "легкой" жизни"73.

Другие дамы и мужчины "света" не столь цинично расчетливы, как Шильтон и Петрицкий, но и для них подобные связи давно сделались чем-то привычным, будничным. Адюльтер, измены, разводы - этим они чуть ли не все время заняты, об этом охотно ведут разговоры. Сообщается, например, очередная фривольная история: "Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа", который "все так же глуп и доволен" (Т. 8. С. 139). Эту столичную "новость" обсуждают в романе не сплетничающие дамы, а тот же Петрицкий вместе с Вронским, причем они оба не осуждают Лору, а глядят на ее поведение как на что-то забавное и смешное.

Люди "света" составляют салон княгини Бетси Тверской. Это высший аристократический кружок - "свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не опуститься до полусвета..." (Т. 8. С. 152). Туда обычно съезжаются на партию крокета, там собраны сливки общества. В хороводе дам этого салона - баронесса Сафо Штольц. Она отличается "смелостью своих манер" (Т. 8. С. 351), любит чересчур открытые туалеты и имеет двух любовников. Там блистает красавица Лиза Меркалова - "испорченная, но милая и безответная женщина", отличавшаяся тем, что "мягка и распущенна". В светском салоне она появляется в сопровождении двух поклонников - старика Стремова и молодого князя Мишки Калужского, которые "за ней ходили, как пришитые, и пожирали ее глазами..." (Т. 8. С. 352-353). На недоуменное и несколько наивное замечание Анны Карениной: "Я не понимаю тут роли мужа", - княгиня Бетси не без циничного намека говорит Анне: "Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это" (Т. 8. С. 350).

Бетси Тверская судит о посетителях своего салона снисходительно, с улыбкой на лице, потому что сама она - такая же, как и Меркалова или Шильтон, даже, несомненно, более лукавая и язвительная. Все в ее салоне знают, что княгиня Бетси была в интимной связи с Тушкевичем и "самым гадким образом" обманывала своего мужа. То была, как обычно, скрытая связь и потому не подлежавшая осуждению. Когда этот "красивый белокурый молодой человек" надоел, она "дала ему отставку" и взяла в любовники Васеньку Весловского. "В сущности - это развратнейшая женщина", - скажет о ней позднее Анна в разговоре с Долли Облонской (Т. 9. С. 238).

В свете не принято всерьез говорить о любви, постоянстве чувств, супружеской верности. Что же касается тех, кто все еще продолжает верить "в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб..." (Т. 8. С. 137), - то такие люди по меньшей мере наивны, смешны и даже просто глупы. В салоне Бетси преобладает убеждение в том, что человек волен "отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться". Нужно только, чтобы об этом мало кто знал и чтобы это не называлось пороком, развратом, падением нравов, а как-нибудь поприличнее.

Молодые женщины света жили по тому же "своду правил", что и старшее поколение. "Женщина без сердца" (как характеризует ее Анна), мать Вронского имела "во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету" ( Т. 8. С. 71). Она оценивает поведение своего сына только с точки зрения интересов его служебного положения и светской карьеры: когда "... она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры, положения, только с тем, чтобы оставаться в полку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица...", то ей не понравилась эта "вертеровская, отчаянная связь" с Карениной и она потребовала порвать с ней (Т. 8. С. 206). Мадам Шталь, считавшаяся "высоконравственной" женщиной, "замучала своего мужа", отличавшегося тоже "безнравственным поведением" (Т. 8. С. 259). Столь же "высоконравственная" влиятельная графиня Лидия Ивановна, хотя не была в разводе, жила врозь со своим мужем, "добродушнейшим распутнейшим весельчаком", который "на второй месяц" после свадьбы почему-то бросил ее и при встречах "всегда относился к ней с неизменною ядовитой насмешкой" (Т. 9. С. 94-95).

У Лидии Ивановны есть свой "кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин" (Т. 8. С. 151). Религия была для нее той лживой завесой, которая прикрывала неприглядные интимные стороны жизни.

Лидия Ивановна - тип чопорной светской ханжи, глупой и пошлой лицемерки. "Лицемерие (...) мне всегда представлялось самым безнравственным" делом, - признавался Толстой (23, 295). Все, что делает и говорит Лидия Ивановна, отдает фальшью, ханжеством, во всем сквозит нечто приторно-лицемерное, неискреннее. Когда она разговаривает - в лице тотчас появляется выражение восторга и умиленности, глаза высоко подняты к небу, и в голосе чувствуется смирение и кротость, точно она собралась произнести слова святой молитвы, церковного покаяния. Она не выходит из роли женщины, как бы чуждой земных человеческих страстей и неусыпно занятой спасением своей души и душ своих близких.

Но, хотя Лидия Ивановна уже не первой молодости, она появляется в обществе всегда "неестественно годам и фигуре разукрашенной", в сильно затянутом корсете, из которого "воздымаются желтые плечи", а в выражении ее "задумчивых глаз" заметно нечто "зовущее к себе". Лидия Ивановна давно не любит мужа, но никогда "не переставала быть влюбленной в кого-нибудь". С едкой усмешкой Толстой рассказывает о бесчисленных любовных увлечениях Лидии Ивановны. Некоторых она любила, так сказать, заочно: в Комиссарова, например, она была влюблена потому, что он когда-то, во время покушения Каракозова, "спас жизнь государю", а в сербского политического деятеля Ристич-Куджицкого влюбилась под влиянием только что возникшего "славянского вопроса", но ни того ни другого она никогда не видела. В ее "любвях" было больше экзальтации, искусственной взвинченности нервов, чем проявления истинных чувств, нормальных, естественных. "Все эти любви, - рассказывается в романе, - то ослабевая, то усиливаясь, не мешали ей в ведении самых распространенных и сложных придворных и светских отношений". Последней по времени любовью Лидии Ивановны стал Каренин: после того как он остался один, Лидия Ивановна "почувствовала, что все остальные любви не настоящие, а что она истинно влюблена теперь в одного Каренина" (Т. 9. С. 95).

Но не только женщины изображены в романе как порочные и безнравственные люди, но и мужчины не отстают о них.

Старший брат Вронского - "вполне придворный человек", вел разгульную, пьяную жизнь, "имея детей, содержал танцовщицу" (Т. 8. С. 207). "У князя Чеченского была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья была тоже хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и (...) находил это полезным и развивающим для сына" (Т. 9. С. 342). Еле живой старик содержит двух любовниц: "Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал двух" (Т. 9. С. 344). Шестидесятилетний князь Петр Облонский ездит за границу набираться сил, чтобы веселиться с молоденькими женщинами.

Стива Облонский, родной брат Анны Карениной, историей измены которого открывается роман, "никак не мог вспомнить, что у него есть жена и дети" (Т. 8. С. 276). Степан Аркадьевич отказывает в деньгах жене на крайне необходимую одежду для детей, но тут же дарит кораллы актрисе. Даже в те минуты, когда он показывается в роли нежного супруга, автор не дает читателю забыть об эфемерности этого чувства. "Кого он вчера целовал этими губами?" (Т. 9. С. 147) - думает Левин, глядя на счастливую Долли.

Все эти люди, не менее, а более греховные, чем Анна Каренина, взяли на себя право судить ее. Толстой вслед за идеями библейского эпиграфа считает, что они не имеют права судить ее, а только Богу принадлежит "отмщение". Однако сам Толстой не выдерживает логики своего изображения действительности, с явным пренебрежением относясь к мнению всех этих пошлых людей и осуждая их беспутную, порочную жизнь, не освященную высшими нравственными законами, заключенными в Библии.

Но тон его повествования меняется, как только речь заходит об Анне Карениной. Мысль эпиграфа о том, что суд и осуждение человеческих поступков принадлежат Богу, но никак не людям, повторяется в речи отдельных, наиболее симпатичных Толстому персонажей романа. Таким образом, эпиграф начинает выполнять характерологическую функцию.

Горничная Аннушка, искренне любившая Каренину, говорила о ней Долли: "Я с Анной Аркадьевной выросла, она мне дороже всего. Что ж, не нам судить (здесь и далее курсив наш - Д. Ш.)" (Т. 9. С. 215). О божьем суде, о суде собственной совести говорит княжна Варвара: "... их будет судить Бог, а не мы" (Т. 9. С. 219).

В 8 части романа Сергей Иванович Кознышев на слова матери Вронского: "Она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую", - "со вздохом" отвечает: "Не нам судить, графиня" (Т. 9. С. 400).

Во второй редакции, когда роман имел заголовок "Молодец баба", в котором Каренин был кротким христианином, убежденным, что надо нести свой крест, Толстой вложил в уста Каренина фразу, в которой изложил свое отношение к поступку Анны: "Я слабый человек; я собой пугать не буду, я ничего не сделаю, не могу, да и не хочу наказывать. Мщение у Бога" (20, 210), то есть один только Бог может судить, но не люди. В этой редакции Каренин дает жене развод по библейской заповеди: когда ударят по одной щеке, подставь другую. Во фразе Каренина "Мщение у Бога" изложена "непротивленческая" философия Толстого ("нет в мире виноватых" и "не нам судить").

В окончательном тексте романа Каренин, ставший "бездушной министерской машиной", сухим, нечутким человеком, не способным понять Анну, говорит банальные фразы: "Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару" (Т. 8. С. 175). Следовательно, только Бог может наказать Анну за разрыв семейных связей, уз брака с Карениным.

Однако, нарушая одну библейскую заповедь (развод с мужем), Анна одновременно следует другой - любить ближнего, как самого себя. В браке с Карениным она была безлюбовной женой, а в браке с Вронским стала бездетной любовницей (не любила свою дочку от Вронского, перестала рожать детей), чем преступает через важнейший библейский закон семьи и брака - "плодитесь и размножайтесь". К этой же точке зрения были близки В. В. Вересаев и Д. С. Мережковский.

Даже Левин, являющийся, как известно, alter ego Толстого, после встречи с Анной Карениной, "... прежде так строго осуждавший ее, он теперь по какому-то странному ходу мыслей оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает ее" (Т. 9. С. 311).

Об этом же писал Толстой в своей книге "Круг чтения (мысли мудрых людей)": "Много худого люди делают сами себе и друг другу только оттого, что слабые, грешные люди взяли на себя право наказывать других людей. "Мне отмщение, и Аз воздам". Наказывает только Бог, и только через самого человека" (44, 95).

Таким образом, Толстой, считавший, что "нет в мире виноватых" и отказывавшийся "судить людей" ("Судить людей я не буду. Я буду описывать только борьбу между похотью и совестью как частных лиц, так и лиц государственных" - 23, 46), предстает в романе не адвокатом и не обвинителем Анны Карениной, а правдивым летописцем, рассказывающем историю "жалкой и не виноватой женщины". О том, что Толстой хотел изобразить Анну Каренину только жалкой и не виноватой, свидетельствует дневниковая запись С. А. Толстой, сделанная в феврале 1870 года: "Вчера вечером он (Л. Н. Толстой - Д. Ш.) мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину жалкой и не виноватой"74.

Именно на эту двойственную - и обвинительную, и оправдательную позицию Толстого при создании образа Анны Карениной - не обращали внимания критики, анализируя значение эпиграфа к роману, в котором тоже заключены две противоречивые идеи - суда и милости, воздаяния и прощения. Несмотря на то что преступление, зло, грех в романе наказаны, все сочувствие Толстого при этом отдано героине, ее нравственному достоинству, духовной красоте и высокому моральному долгу.

Поэтому смысловой акцент в эпиграфе, когда он соотносится со структурой романа, с поступками его героев, с идеей Толстого, падает не только на слова "отмщение" и "воздам", но также и на слова "Мне" и "Аз", т. е. отмщение принадлежит Богу и только Богу. Однако высоконравственный человек, по Толстому, осознавая нарушение библейских заповедей, установленных Богом, может сам наказывать себя, так как Бог заключается в его душе (вспомним толстовское понимание Бога).

Таким образом, "Мне" и "Аз" из библейского эпиграфа - это не только Бог как высшие законы нравственности, общие для всех христиан, но и внутренний голос высоконравственного человека, осознавшего все общечеловеческие законы, заключенные в Библии. Нарушение этих нравственных законов неизбежно влечет за собой душевные страдания самого человека, приводя подчас его к гибели, самоубийству (или мыслям о самоубийстве). Поэтому в библейском эпиграфе выражен глубокий нравственно-философский смысл, свойственный всему роману.

О том, что Л. Н. Толстой так же понимал эпиграф, говорит его ответ М. С. Сухотину: "... я выбрал этот эпиграф просто, (...) чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием все то горькое, что идет не от людей, а от Бога и что испытала на себе и Анна Каренина"75.

Отвечая Сухотину, Толстой не говорит ни о "преступлении" Анны, ни о ее самоубийстве как о "наказании". Здесь сказано только то, что всякое зло ("дурное") влечет за собой неизбежные, роковые последствия в виде страданий ("горькое"). Мысль Толстого, выраженная в эпиграфе, заключается и в том, что неизбежные последствия "дурного" - это не месть людей, а собственные страдания, которые идут от Бога и действуют через самого человека.

В отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого, как свидетельствует В. З. Горная, хранится письмо, написанное неустоявшимся детским почерком. Его авторы - две вологодские гимназистки: "Многоуважаемый Лев Николаевич! Простите, что мы обращаемся к Вам с вопросом. Мы знаем, что Вы, вероятно, очень заняты, но пожалуйста, если только можно, ответьте нам, в каком отношении к содержанию романа "Анна Каренина" стоит эпиграф ... "Мне отмщение, и Аз воздам". Мы думаем так: человек, нарушивший нравственные правила, будет наказан". На конверте надпись рукой Льва Толстого: "Вы правы"76.

Именно в таком значении изречение "Мне отмщение, и Аз воздам" использовано в рассказе Толстого "Свечка" (1885 г.), первоначальное название которого было "Мне отмщение, и Аз воздам". В произведении крестьяне хотят убить злого, безнравственного приказчика Михаила Семеныча за то, что он заставил их работать во время святой недели (после Светлого Христова Воскресения), но самый набожный, высоконравственный из них - Петр Михеев - уговаривает их не делать этого: "Чужую душу погубить легко, да своей-то каково?.. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от Бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдет. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить - душу свою окровенить. Ты думаешь - худого человека убил, думаешь - худо извел, ан глядишь, ты в себе худо злее того завел" (Т. 10. С. 334-335). Приказчик гибнет сам: как считает Толстой, он наказан Богом за свою неправедную жизнь.

Прибегая к библейскому эпиграфу, Толстой говорил о нравственной ответственности человека за каждое свое слово, за каждый поступок. Отступление от нравственных законов влечет за собой страдания, надлом в душе самого человека. "Настоящая, серьезная жизнь только та, которая идет по сознаваемому высшему закону; жизнь же, руководимая похотями, страстями, рассуждениями, есть только преддверие жизни, приготовление к ней, есть сон" (56, 66).

Именно такую жизнь, руководимую "бесом зла" - страстью - ведут Анна Каренина и Алексей Вронский, и поэтому она не приносит им счастья: "Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастие осуществлением желания" (Т. 9. С. 39).

Таким образом, достижение желанного человеком не делает его счастливым - так считает Толстой. Поэтому, несмотря на то, что Анна и Вронский стали жить так, как они того хотели, это не принесло им счастья. Напротив, они все больше охладевали друг к другу вследствие взаимного раздражения и непонимания. Это обусловливалось тем, что Анна Каренина и Алексей Вронский, вынужденные вести за границей и в Воздвиженском непривычную для них жизнь, лишенную балов, обедов, концертов, не имели настоящих, захватывающих дел, которым они могли бы посвятить всю свою жизнь. "И как голодное животное хватает всякий попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые книги, то за картины" (Т. 9. С. 39-40). Но ни увлечение живописью, ни благоустройство своего имения, ни участие в дворянском самоуправлении - ничто не смогло дать Вронскому настоящий смысл жизни, так как все это было лишь "dada" (Т. 9. С. 212) - коньком, игрушкой, очередной прихотью богатого неслужащего дворянина и не могло всерьез и по-настоящему увлечь его.

Еще менее способны увлечь Анну ее занятия - чтение книг, воспитание англичанки, написание детской книги, одобренной издателем Воркуевым... Как говорит она сама, "все это только обман", "забавы" (Т. 9. С. 315). Видя неудовлетворенность Вронского своим положением, Анна истолковывает ее как несомненное свидетельство уменьшения его любви к ней. Оба они начали чувствовать по отношению друг к другу "... раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него - раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым" (Т. 9. С. 355).

После ухода от Каренина весь смысл жизни для Анны сосредоточился только на Вронском, потому что она "любила, кажется, равно, но обоих больше себя, два существа - Сережу и Алексея", но так как "одно исключает другое" (т. е. в настоящем положении Анна не может быть сразу с обоими вместе, а только с кем-нибудь одним - "я не могу их соединить, а это мне одно нужно"), то ей стало "все равно" (Т. 9. С. 243). Поэтому единственной задачей Анны стало удержание любви Вронского. "Точно так же как прежде, одною любовью и привлекательностью она могла удержать его" (Т. 9. С. 272).

Все, что бы она ни делала, имело цель заменить Вронскому то, что он ради нее оставил. Вследствие этого Анна хотела стать ему другом: "... все предметы, которыми занимался Вронский, она изучала по книгам и специальным журналам, так что часто он обращался прямо к ней с агрономическими, архитектурными, даже иногда коннозаводческими и спортсменскими вопросами. Он удивлялся ее знанию, памяти... Устройство больницы тоже занимало ее. Она не только помогала, но многое и устраивала и придумывала сама" (Т. 9. С. 246). Когда перед Анной встал "выбор из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа, все равно мужа" (Т. 9. С. 240), - она не захотела иметь больше детей еще и потому, что будущие дети Анны и Вронского все равно считались бы детьми Каренина. Ее нелюбовь к Ане - ее ребенку от Вронского - объясняется тем, что всю свою любовь она перенесла только на Вронского, потому что он стал единственной целью ее жизни.

Страстная любовь Анны, заботившейся не только о своем счастье, но и о счастье Вронского, не делает его счастливым: как показывает Толстой, он стал "тяготиться теми любовными сетями, которыми она старалась опутать его" (Т. 9. С. 246), ему нужна была свобода от ее любви. Но для Анны жизнь без любви Вронского стала уже немыслима: ей надо было, чтобы не только она кого-нибудь любила (Вронского, Сережу), но - самое главное! - чтобы ее любил Вронский: "И так же как прежде, занятиями днем и морфином по ночам она могла заглушать страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит ее" (Т. 9. С. 272).

Таким образом, любовь Анны, превратившаяся в страсть только для себя и направленная на удержание любви Вронского, привела к душевным страданиям Анны. Почувствовав, что Вронский охладевает к ней, Анна не могла не думать о своей будущей жизни без него. И вот тут-то Анна и осознает свою виновность. Она, оправдывающая себя в том, "... что Бог ее создал такой, что ей нужно жить и любить" (Т. 8. С. 344), не может не стремиться к личному счастью, со всей страстью, нетерпением, раздражением и упорством бороться за достижение поставленной цели. Вместе с тем Анна Каренина осознает нарушение нравственного закона, который всегда жил в ее душе, иначе у нее не было бы и чувства вины. Именно ее духовная целостность, совестливость и высокая моральная ответственность за совершенное - одна из причин ее трагедии.

О том, что Анна осознает преступление норм морали, свидетельствуют ее сны, являющиеся символами. По Фрейду, "сновидение представляет собой (скрытое) осуществление (подавленного, вытесненного) желания"77. Таким образом, сны-символы Анны Карениной выражают ее скрытые, потаенные мысли и чувства, о которых она знает, но не хочет признаться себе в этом. После сближения с Вронским Анне часто стал сниться сон о двух мужьях, в котором было выражено ее тайное желание - иметь сразу двух мужей, чтобы сохранить и Сережу, и Алексея - двух людей, которых она больше всего любила. Вот как Толстой описывает это: "Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом" (Т. 8. С. 179).

К. Г. Юнг при толковании сновидений пользуется методом амплификации, который заключается в "уточнении и прояснении отдельных образов в сновидении с помощью прямой ассоциации и в соответствии с данными гуманитарных дисциплин (символогией, мифологией, мистицизмом, фольклором, историей религии, этнологией и т. д.)"78. Юнг считает, что сны имеют свою предысторию в прошлой жизни сновидца и всего человечества. В первом случае для понимания сновидений используется ассоциативный ряд самого человека, во втором случае - архетипы, являющиеся универсальными для всех людей и сконструированные Юнгом на основе повторяющихся у всех народов мифов. "Сны всегда посвящены какой-либо частной проблеме индивида, относительно которой у него неверное сознательное суждение. Сны всегда являются реакцией на нашу сознательную установку... Сны - естественная реакция саморегуляции психической системы"79.

Другой часто повторяющийся кошмарный сон, в котором Анна видела мужика, работающего над железом, навеян убийством рабочего на станции железной дороги и предсказывает гибель Анны под колесами поезда. Эти две смерти на железной дороге делают композицию романа кольцевой. В центре внимания - два кульминационных момента: "смерть" Анны во время родов и ее самоубийство. Перед этими событиями Анне снится повторяющийся сон, и в обоих случаях она осознает, что она умрет: "Я знаю это и верно знаю. Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас. Я видела сон" (Т. 8. С. 423).

Когда во время беременности Анна рассказывает свой ужасный сон Вронскому, он вспоминает, что подобный кошмар снился и ему, а ведь именно во время болезни Анны Вронский совершит попытку самоубийства, т. е. будет на волосок от смерти. "Сон? - повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне" (Т. 8. С. 423). Гнетущий, чудовищный двойной кошмар Вронского и Анны с ужасными провидческими подробностями скрепляет прочной связью их судьбы. От страха приближающейся смерти Анна и Вронский переживают одинаковые чувства: "Ужас был на ее лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший ее душу". "И я от страха хотела проснуться, - продолжает свой рассказ Анна, - проснулась... но я проснулась во сне. И стала спрашивать, что это значит. И Корней мне говорит: "Родами, родами умрете, родами, матушка"... (Т. 8. С. 424). В. В. Набоков так комментирует эти слова: "Она (Анна - Д. Ш.) умрет на родами. Она умрет "родами" души, при рождении веры. (...) идея смерти перекликается с идеей рождения ребенка (...) и со светом, который увидит Анна перед тем, как она умрет. Для Толстого смерть - рождение души"80.

Но во время родов и болезни после родов Анна не умерла, хотя она и хотела этого. Однако, не найдя оправданий для себя и убедившись в том, что она не в силах удержать любовь Вронского, Анна вспоминает свои мысли о смерти, которые впервые приходили к ней во время болезни: "Зачем я не умерла?" - вспомнились ей тогдашние слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все. "Да, умереть!.. И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд - все спасается смертью. Умереть - и он (Вронский - Д. Ш.) будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня" (Т. 9. С. 362).

Своей смертью Анна хочет наказать Вронского: "И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей" (Т. 9. С. 369). "Поселившийся в ее сердце злой дух" - это эгоистическая страсть Анны, которая привела ее и к беспричинной ревности, и к страданиям в ее душе, открытой любви.

Как только Анна приняла это решение - покончить жизнь самоубийством, - "вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно. "Смерть!" - подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая догорела и потухла" (Т. 9. С. 369-370).

Образ-символ "свеча - жизнь человека" выступает здесь и в конкретном, и в обобщенном значении. И ужас, испытанный Анной, происходит не только из-за темноты, но и из-за осознания того, что вот так и ее жизнь, подобно свече, может скоро погаснуть. "Реальная темнота вызывает в воображении Анны метафорический образ погасшей жизни. И связь эта (мрак/смерть, свет/жизнь), возникшая на уровне ассоциаций, постепенно становится устойчивой, возникает смысловая соотнесенность между этими представлениями. А в конце романа смерть Анны символически обозначается образом погасшей свечи"81.

Анна наконец уснула, но "утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и составляло его ужас), чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею" (Т. 9. С. 370). И это было в ночь перед ее гибелью! Так подавленное сознание Анны начинает говорить языком намеков и предчувствий. Мужичок в ее сне, подобно "злому духу", обозначает логику развития ее страсти - "поединка рокового", вопреки которому уже сделать ничего нельзя, ему можно только подчиниться.

Поразительно, что и в жизни, за некоторое время до смерти, на вокзале Анна увидела мужика из своего сна: "Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. "Что-то знакомое в этом безобразном мужике", - подумала Анна. И, вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери" (Т. 9. С. 385). Этот эпизод возвращает нас к первому появлению Анны Карениной в романе, когда на вокзале Николаевской железной дороги она впервые встречается с Вронским и становится свидетелем несчастного случая - гибели железнодорожного рабочего под колесами поезда.

Затем в ее сне во время путешествия из Москвы в Петербург появляется истопник, грызущий что-то в стене с таким звуком, словно кого-то раздирают на части, - это тот же раздавленный рабочий. На станции Анна видит скользнувшую под ногами, согнутую тень человека, бьющего молотком по железу, а потом Вронского, который едет за ней в том же поезде и стоит около нее на платформе, где слышится стук молотка по железу. Вронский становится убийцей духовной любви между ними и предвещает самоубийство Анны. Через весь эпизод первой физической близости любовников проходит развернутое смысловое сравнение супружеской измены с жестоким убийством - тело Анны растоптано и раздавлено ее любовником, ее грехом: "Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения... Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством. И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи" (Т. 8. С. 178).

И перед самой смертью Анны появляется уже несколько раз повторенный образ "мужичка", который, "приговаривая что-то, работал над железом" (Т. 9. С. 389). В снах Анны и Вронского мужик говорил по-французски (признак искусственного мира), но Вронский не понимает, а Анна понимает, что в этих французских словах ("Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir" - Т. 8. С. 424) звучит идея железа, то есть чего-то расплющенного и раздавленного, чем станет она сама.

Завершается же рассказ о жизни Анны Карениной образом-символом свечи: "И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла" (Т. 9. С. 389). Этот образ-символ многое раскрывает в судьбе Анны. Она знаменует рождение души перед самой смертью, когда Анна осознает, что жизнь, которую ведет она и окружающие ее люди, - безнравственная, неправильная, противоестественная и незаконная: "Все неправда, все ложь, все обман, все зло!.." (Т. 9. С. 387). Анна и раньше видела искусственность этой жизни, но не понимала, почему это происходит. Только перед смертью Анна приходит к мысли, что все в мире построено на ненависти. Именно это движет поступками людей, связывает их друг с другом. Поняв это, Анна делает вывод: "А где кончается любовь, там начинается ненависть" (Т. 9. С. 383). Потому Анна и Вронский "неудержимо расходятся в разные стороны", что любовь Вронского к Анне прошла, а она не может быть для него ничем другим, "кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки" (Т. 9. С. 383).

Поняв это, Анна приходит к мысли, что уже ничего нельзя придумать или сделать для ее счастья: "Ну, я получу развод и буду женой Вронского. Что же, Кити перестанет так смотреть на меня, как она смотрела нынче? Нет. А Сережа перестанет спрашивать или думать о моих двух мужьях? А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и нет! Невозможно! Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все попытки сделаны, винт свинтился" (Т. 9. С. 383-384).

Таким образом, связь с Вронским, ради которой Анна пожертвовала всем - и Сережей, и своим браком с Алексеем Александровичем, и высоким общественным положением, и репутацией "высоконравственной женщины" (Т. 9. С. 357) - не только не дала ей счастья, но и стала источником постоянных и безысходных страданий. И без того сложное, безвыходное положение Анны усугубляется еще и тем, что Вронский, "не понимая ее страданий", "жалуется матери на свое положение" (Т. 9. С. 384).

Следовательно, и разрыв с Карениным, и вынужденная разлука с Сережей, и потеря положения в обществе, и жестокая светская травля, и - самое главное! - губительное развитие своих собственных чувств привело Анну под колеса поезда. И Толстой не осуждает Анну за это: его героиня подвластна только суду своей совести как осознавшая совершенное преступление против общечеловеческих нравственных законов, и поэтому несет такое страшное наказание. Однако при всем негативном отношении писателя к самоубийству и самоубийцам Толстой оправдывает ее поступок, потому что она так решила сама, и никто другой, кроме человека, нарушившего вечные нормы морали, не уполномочен наказывать преступника. При этом Анна оправдана не только своим высоким нравственным чувством, но и всем предсмертным поведением. Как считает А. Г. Гродецкая, "... смерть на коленях, молитва о прощении, на мгновение разорвавшийся мрак, символизирующий услышанную молитву..."82 искупают вину Анны и говорят о высшем, божественном прощении перед смертью.

Такая трактовка эпиграфа к роману "Мне отмщение, и Аз воздам" - как признание за каждым высоконравственным человеком ответственности за каждый совершенный поступок - свидетельствует о том, что трагедия Анны Карениной - явление не только социального, но и нравственно-философского, общечеловеческого плана: ее трагедия могла бы произойти в любом обществе, но везде человек подчиняется суду собственной совести.

Таким образом, в библейском эпиграфе заключен обобщающий смысл, присущий всему роману, и он относится не только к судьбе Анны Карениной, но и к судьбе других героев романа: Константина Левина, Алексея Вронского, Каренина, Кити, Долли и других.

Вслед за Т. П. Цапко мы считаем, что "закодированный" в эпиграфе религиозно-философский смысл воплощается на всех уровнях сюжетно-композиционной структуры и полностью раскрывается, "расшифровывается" в двойном финале произведения: в смерти-самоубийстве Анны (седьмая часть романа) и в восьмой части, посвященной Левину"83. Исследовательница полагает, что композиция романа напоминает восьмерку и сюжетные линии Анны и Левина, имея одну исходную точку, "... расходятся в противоположные стороны - начинается первый виток сюжетно-композиционной восьмерки"84. Проанализировав особенности построения романа, Т. П. Цапко приходит к выводу, что "сопоставимый ряд сюжетных ситуаций на сюжетной линии Анны (ситуация "скачек" - "смерти-родов" Анны - семьи Анны - Вронского - "смерти-самоубийства" Анны) тесно взаимосвязан, со- и противопоставляется с рядом сюжетных ситуаций на сюжетной линии Левина (с ситуацией "покоса" - "обеда у Облонских" - смерти брата Николая - семьи Левина - Кити - рождения сына - соблазна самоубийства Левина - прозрения)"85.

И Л. Н. Толстой в момент написания "Анны Карениной" и "Исповеди", и его герой К. Н. Левин заняты поиском в жизни "такого смысла, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей смертью" (Т. 16. С. 111). Заменив прежнюю веру в Бога "новыми убеждениями", основанными на диалектических законах и категориях, Левин увидел, что они не дали ответа на его философские вопросы, "откуда, для чего, зачем и что такое" жизнь, и оказались на "морозе" (т.е. в реальной жизни) "кисейной одеждой", тогда как прежние "верования" в Бога были "теплой шубой". Произведя эту замену, Левин "... не рассуждениями, а всем существом своим убедился, (...) что он неминуемо должен мучительно погибнуть". Так метафоры-антонимы "теплая шуба" и "кисейная одежда" помогают чувственно представить, физически ощутить тот ужас, который испытал герой, осознав убийственность замены веры в Бога словами "организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие", которые "были очень хороши для умственных целей, но для жизни они ничего не давали" (Т. 9. С. 409).

Эти метафоры связаны с эпиграфом к роману "Мне отмщение, и Аз воздам". По Толстому, человек, нарушивший нравственные заповеди христианства, изменив им, не сохранив верности Богу, должен "... неминуемо мучительно погибнуть". Причем эта смерть будет исходить от самого человека: "Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство - смерть. И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться" (Т. 9. С. 413).

Однако не только Анну или Левина посещают мысли о самоубийстве как о средстве, говоря словами Анны, "избавиться от того, что беспокоит" (Т. 9. С. 386), "от всех и от себя" (Т. 9. С. 388), но и Л. Н. Толстой в конце 70-х - начале 80-х годов задумывается о самоубийстве, так как не может обрести вечный и не уничтожимый со смертью человека смысл жизни: "Зачем мне жить, зачем мне чего-нибудь желать, зачем мне что-нибудь делать?" (Т. 16. С. 111). Подобно Левину, Толстой "всеми силами стремился прочь от жизни". "Мысль о самоубийстве пришла ко мне так же естественно, - пишет Толстой в "Исповеди", - как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение... И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавить себя от жизни" (Т. 16. С. 106).

"Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить" (Т. 9. С. 413). Что же дало Константину Дмитриевичу силы выжить? Его крестьянский труд, его деятельность на земле, в которую он "... все глубже и глубже врезывался, (...) как плуг, так что уж не мог выбраться, не отворотив борозды" (Т. 9. С. 414). Сравнение мысли Левина с плугом указывает на глубину его философских исканий: "земля" - это предмет его размышлений, духовные поиски смысла человеческой жизни, и герой настолько глубоко задумался над этими вопросами, что не найти ответов на них он просто не мог.

Толчком к верному решению этих философских проблем послужил Левину разговор с подавальщиком Федором о дворнике Митюхе, который "... только для нужды своей живет, (...) только брюхо набивает", и о старике Фоканыче, "... который Бога помнит, живет для души, по правде, по-божью" (Т. 9. С. 419). Противопоставление собственных нужд и материальной жизни любви к ближнему и духовной жизни открыло Левину основной закон человеческой жизни. Бог для него находится в душе человека (вспомним работу Л. Н. Толстого "Царство Божие внутри вас"), и жить по правде - значит соблюдать тот нравственный закон, который заключен в душе человека.

"И теперь ему казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное - веру в Бога, в добро как единственное назначение человека" (Т. 9. С. 424). Бог и добро для Толстого и его героя - синонимы, т. е. верить в Бога - значит совершать добрые поступки во имя Бога, потому что "вера без дел мертва"86. Но, творя добро для других людей, человек не должен думать о побудительных мотивах и наградах, так как "... добро вне цепи причин и следствий. Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие - награду, оно тоже не добро" (Т. 9. С. 420).

Откуда же Левин получил это знание смысла жизни? "Ответа на мой вопрос не могла дать мне мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог взять его" (Т. 9. С. 422).

В гносеологии Левин решает проблему познания в пользу практики: только живая жизнь (а не чисто рациональные рассуждения) способны дать ответ на вопрос о смысле жизни. Также в своих размышлениях герой приходит к выводу, что это знание дано ему, как и всем людям, свыше, т. е. Богом, тем самым указывая на еще одну христианскую заповедь: все люди под Богом. В связи с этим жизнь уже не представляется насмешкой "...злой, противной силы..." (Т. 9. С. 413), а жизнью осмысленной, разумной, жизнью "для души, по правде, по-божью". Человек, "... не имеющий этих верований, не знающий, что надо жить для Бога, а не для своих нужд", стал бы "грабить, лгать, убивать" (Т. 9. С. 422). Поняв это, Левин нашел выход из логического тупика, куда его завели одни лишь рационалистические рассуждения, и нашел смысл жизни в том, чтобы жить для всех людей, для всего мира, и необходимость в самоубийстве отпала. Анна же погибает, потому что стремилась лишь к личному счастью, удовлетворению своих желаний, и ее существование не было освящено библейскими заповедями, верой в Бога.

Подобно тому как библейский эпиграф к роману объединяет сюжетные линии Анны и Левина, так и идеи, заключенные в эпиграфе, реализуются в судьбе других персонажей романа: Вронского, Каренина, Долли, Кити и других.

До тех пор, пока Вронский жил по своду правил людей своего круга, он не был подвластен тому высшему нравственному закону, который установлен Богом и распространяется на высоконравственных людей. Но после того как он полюбил Анну Каренину по-настоящему, он смог осознать свою вину в том тяжелом положении Анны, в которое она поставила себя ради него. Осознание этой вины принесло Вронскому нравственные и физические страдания, то есть он испытывает на себе влияние Бога, воздающего ему за его грехи: преступную любовь к Анне Карениной, которая в конечном итоге сделала ее несчастливой и на некоторое время вывела из душевного равновесия Кити.

Кульминационной точкой страданий Алексея Вронского являются его переживания во время родов Анны. "Он чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь. И теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как должно было любить, он был унижен пред нею и потерял ее навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное воспоминание. Ужаснее же всего было то смешное, постыдное положение его, когда Алексей Александрович отдирал ему руки от его пристыженного лица" (Т. 8. С. 486). Эти мысли Вронского свидетельствуют о том, что он стал подвержен божественному закону и, осознав его нарушение, решился на самоубийство. И в конце романа, после гибели Анны, Вронский решается идти на сербскую войну, где он неизбежно найдет свою смерть, только потому, что, как и Анна, осознает свое нарушение высшего закона и считает себя виновным в смерти любимой женщины. Таким образом, и на примере судьбы Вронского подтверждается мысль библейского эпиграфа о том, что власть Бога распространяется только на высоконравственных людей и действует через них самих.

Всем другим героям романа, страдающим от поступков Анны и Вронского, Бог воздает за их нравственные мучения. Алексею Александровичу Каренину, до того глубоко несчастному, открывается величайшее счастье всепрощения, когда он смог простить умирающую Анну и полюбить ее христианской любовью. Кити, любовь которой была отвергнута Вронским, нашла свое настоящее счастье в браке с Левиным.

Глубоко страдает от неверности своего безнравственного мужа Долли, но Бог дал ее счастье материнства, вознаградил ее за все такой сильной любовью к детям, которая сможет преодолеть любые преграды и даст ей смысл жизни (а Анна, увы, никогда не сможет так любить свою дочку от Вронского, и жизнь покажется ей бессмысленной).

Следовательно, божественное воздаяние, в соответствии с библейским эпиграфом к роману, распространяется на тех героев романа, которые подвержены нравственным страданиям, но не нарушали высшие законы, установленные Богом. На тех высоконравственных людей, которые осознали свое нарушение этих законов, влияние божественных законов, как считает Толстой и выражает это свое убеждение в эпиграфе, проявляется через их совесть, их богатый духовный мир.

Таким образом, мы видим, что в романе "Анна Каренина" реализуется позиция Толстого, изложенная в эпиграфе. Также мы проследили, как идеи эпиграфа связаны с поэтикой произведения: сюжетом, композицией, системой художественных образов, символикой, языком. Кроме того, мы наблюдали, как эпиграф к роману взаимодействует с синтетическим жанром произведения Л. Н. Толстого: нравственно-философские взгляды писателя, заявленные в эпиграфе, реализуются затем в судьбах героев, их "диалектике души", показанной на широком фоне социальной жизни России, что и определяет социально-психологический и нравственно-философский планы романа Толстого.