Geum.ru

Функционирование библейских эпиграфов в художественной структуре романов л. Н. Толстого («анна каренина», «воскресение») и ф. М. Достоевского («братья карамазовы»)

Вид материалаДиссертация
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   14

Митя не только принял обвинение, но и сам осудил себя, и даже более беспощадно, чем юристы. Так, в ответ на заключение адвоката Фетюковича, пытающегося оправдать его, даже в случае убийства отца, Дмитрий, отвергая обвинение в убийстве, признает свою вину в том, что грозился убить, в дебоширстве, в пьянстве, в разврате. Его приговор себе прямо противоположен адвокатскому: "не убил, но виновен". Самообвинение Дмитрия - это очень веский аргумент в защиту человеческой природы, в обоснование прав человека на духовную самостоятельность и его способности к "возрождению". А. А. Белкин справедливо полагает, что "решение Мити пострадать и принять безвинно каторгу служило Достоевскому доказательством его излюбленной мысли, что только готовность пострадать и смирение могут нравственно очистить человека"101. С. М. Телегин связывает идею добровольного страдания грешников ("падшего зерна") с идеей духовного воскресения и приобщения к христианской вере.

И все же полной реставрации человека в Мите не происходит. Дмитрий готовится принять крест, пострадать за человечество, но предчувствует, что нести этот крест не в силах. Его просветление не дошло до перестройки буйного характера и вряд ли дойдет. Разрыв между убеждениями и характером только обостряется, и в самой остроте этих противоречий залог Митиного "спасения". "Ты ощутишь в себе еще больший долг, - говорит ему Алеша, - и этим беспрерывным ощущением впредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению" (Т. 15. С. 185).

"Великое будущее страдание" (Т. 14. С. 258) Мити пророчески узрел старец Зосима и поклонился ему на "неуместном собрании" в своей келье. Этот поклон был пророческим не только потому, что предсказал страдания Мити, но и потому, что предрек его духовное воскресение через страдания за грехи всего человечества, так как "все за всех виноваты".

Заветам старца Зосимы и старается следовать Алеша. Программа его деятельности лаконично сформулирована им самим в речи на могиле Илюшечки: "Хочу пострадать за всех людей!" (Т. 15. С. 195).

Памятуя о собственном духовном опыте (воспоминания о рано умершей матери и наставления Зосимы, явившиеся зерном будущей веры), Алеша идет к детям и стремится заронить в их душах живительные семена веры в Бога. Общая концепция романа осталась бы непонятной без заключительной сцены - похорон Илюшечки Снегирева, сблизивших общим горем прежних его товарищей. И уже на самой последней странице романа звучат обращенные к детям слова Алеши о том, что переживания этого дня должны остаться для них навсегда заветным воспоминанием - незаменимой духовной опорой, спасающей от отчаяния и падения во все трудные минуты жизни. Не может быть сомнения, что голосом Алеши в этой сцене говорит сам автор, и поэтому можно сделать окончательный вывод об отношении Достоевского к страданию.

Некоторые исследователи (Н. М. Чирков, Ю. И. Селезнев, Ю. И. Сохряков) считали, что финал романа Достоевского (гибель Илюшечки) направлен на то, чтобы опровергнуть мысль Ивана о недопустимости даже слезинки ребенка ради высшей гармонии: "Трагическая судьба Илюши - это конкретизировавшаяся "слезинка ребенка", о которой говорил Иван Карамазов и которая, по его словам, не может искупиться никакой, даже вселенской гармонией. Страдания и гибель невинного ребенка, утверждал Иван Карамазов, есть доказательство абсурдности "Божьего мира". Философский смысл романа Достоевского в том и заключается, что любая сюжетная линия и весь ход событий, в том числе заключительная глава, направлены на опровержение этого тезиса. Потому и имеет столь большое значение для уяснения смысла романа глава "Похороны Илюшечки"102.

Нам думается, что Достоевский сценой смерти Илюшечки не возражает против бунта Ивана (который приводит многочисленные факты страданий детей с целью доказательства своей идеи бессмысленности и несправедливости божьего мира), а приводит еще один аргумент неустроенности общества: беда совершается помимо человеческой воли, в силу того, что в мире существует зло, для искупления которого Сыну Человеческому и пришлось "умереть, падши в землю", и от каждого человека зависит, сколько он принесет плода, ибо он должен послужить для умершего и воскресшего Слова доброй почвой и тем оправдать свое пребывание на земле.

Поэтому говорить о необходимости смерти Илюшечки было бы неправомерно. Достоевский воспринимает смерть мальчика как трагедию и отнюдь не считает, что его гибель нужна для опровержения тезиса Ивана о "слезинке ребенка". Гибель Илюшечки - как сюжетная ситуация - звучит обвинением в адрес Мити, и тогда закономерно его стремление пострадать; помогает сближению Алеши с "мальчиками", помогает Алеше стать их учителем, наставником в соответствии с эпиграфом: Алеша хочет пожертвовать собой, пострадать ради будущих поколений, и вслед за ним хочет встать на путь добровольного страдания Коля Красоткин (этот атеист и материалист, ученик Ракитина, узнав, что Митя Карамазов идет на каторгу и хочет пострадать за совершенное не им отцеубийство, восклицает: "Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать! О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду" - Т. 15. С. 190), т. е. идея старца Зосимы о всеобщей виновности людей перед человечеством проросла зерном в судьбе Алеши, а через него - и "мальчиков".

В своей речи у могилы Илюшечки Алеша Карамазов говорит о высшем и затаенном смысле обряда поминовения, в котором кроется источник духовного и нравственного очищения: "И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое-либо великое несчастье, - все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время нашей любви к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть на самом деле. Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение" (Т. 15. С. 195).

Мысль о значении сюжетной ситуации гибели Илюши для продолжающих жить - лейтмотив речи Алеши: "Ну, а кто нас соединил в этом хорошем, добром чувстве, о котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков! Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!" (Т. 15. С. 196).

Таким образом, и после смерти Илюша остается жить в памяти "мальчиков", которые, как двенадцать учеников Иисуса Христа, продолжат дело Алеши, завещанное ему старцем Зосимой: помогать людям любить друг друга, жить со всеми в мире, совершать добрые дела. Так судьбы и старца Зосимы, и Алеши, и Илюши Снегирева, и "мальчиков" оказываются связанными с эпиграфом к роману и реализуют идею бессмертия, заключенную в нем: человек обретет жизнь вечную, прорастет "падшим зерном" после своей физической смерти, оставит после себя след, если будет любить всех бескорыстной любовью, поможет объединению людей ради добра, мира, возрождения.

Речь Алеши представляет собой ответ Ивану Карамазову, утверждавшему абсурдность мира и не принимавшего вселенской гармонии, построенной на страданиях невинного ребенка. Полемизируя со своим братом, Алеша доказывает, что страдания Илюши Снегирева в сюжетном отношении не были напрасны: они оставили воспоминания в душах его друзей, и, быть может, это воспоминание об ушедшем друге поможет им когда-нибудь сделаться лучше. Слушая Алешу, мальчики получают урок этической мудрости. Они объединяются в светлом душевном порыве и, охваченные благоговением, обещают пронести это чувство через всю жизнь. Именно в этом залог того, что, несмотря на житейские невзгоды и превратности, человек может обрести смысл жизни - благодаря прекрасным воспоминаниям о славных и добрых чувствах, которые он испытывал в детстве.

Речь Алеши - поэтическое и философское завещание самого писателя, который призывает юное поколение сохранить душевную взволнованность и трепетное отношение к жизни. Вера в человека, в осмысленность бытия, в закономерность нравственной эстафеты - все эти мотивы получают в финале романа мажорное, жизнеутверждающее звучание.

Прощальный разговор у камня напоминает бунт Ивана против детских страданий. На этом примере мы можем наблюдать, как эпиграф связан с системой художественных образов романа. Наш разговор об образе-символе детей (что говорит о связи эпиграфа с поэтикой романа Достоевского) переносит нас к философским размышлениям о несправедливом устройстве мира, о смысле человеческой жизни и опять о страданиях, через которые приходится или необходимо пройти. Сюжетная линия Алеши (он является тем человеком, который должен пострадать) связана с сюжетными линиями и Мити, и "мальчиков", и Ивана (именно под влиянием Алеши эти герои изменяются).

Труднее всего линию Алеши связать с линией Ивана, позиция которого противостоит как Алеше, так и Зосиме. Но Достоевский не случайно сталкивает позиции Ивана и Зосимы в центральных книгах романа ("Pro и contra", "Русский инок"), являющихся кульминацией романа. Мы не можем согласиться с теми исследователями, которые считают, что Достоевский, Алеша, Зосима признают необходимость страданий невиновных детей. В доказательство этого вспомним ответ Алеши на рассказ Ивана о генерале, приказавшем затравить ребенка: "Расстрелять!" - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата" (Т. 14. С. 221). И тем не менее по логике развития образа Алеша (как и Зосима) стрелять не будет. Алеша предлагает другой вариант исправления общества - объединение детей, детски чистая любовь к Богу. Так детская тема связывает воедино систему художественных образов с идеями самопожертвования и добровольного страдания, выраженными в эпиграфе.

О своем отрицании божественной гармонии из-за неотмщенной "слезинки ребенка" говорит в IV главе пятой книги романа "Pro и contra" Иван Карамазов. Он возмущается, видя страдания ни в чем не виновных детей. Он не может допустить мысли, что дети страдают за грехи своих отцов: "Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному!" (Т. 14. С. 217). Дети за отцов не отвечают. Иван не принимает мысли, что дети страдают за будущие грехи: нельзя страдать за несовершенное. Не принимает он и той мысли, что зло на земле нужно для того, чтобы ярче высветлить добро: "Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к "боженьке" (Т. 14. С. 220-221).

Иван не согласен с тем, что страдания детей остаются неотмщенными, ему необходимо возмездие и надо найти виноватых, но их нет. Без возмездия не в бесконечности, а на земле Иван не сможет жить и верить в Бога, создавшего такой несовершенный мир, допустившего страдания невиновных детей. Поэтому он отказывается от высшей гармонии: "Не стоит она слезинки хотя бы одного только что замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены" (Т. 14. С. 223).

Иван считает, что нельзя искупить эти страдания, эти "слезинки" ребенка. Простить истязателей не может никто: те, кто остался жить, на то не уполномочены (они не страдали), а замученные уже не могут простить, так как они безмолвны. "А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, а только билет ему почтительнейше возвращаю" (Т. 14. С. 223).

Слушающий Ивана Алеша называет это бунтом против Бога, против любых гармоний, построенных на неотомщенных страданиях невиновных детей. Этот бунт Ивана, как писал сам Достоевский, трудно опровергнуть. Автор, как и его герой, считает, что нельзя будущую гармонию человечества оплачивать страданиями детей. Иван обращается к брату с вопросом: "... представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

- Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша" (Т. 14. С. 223-224). Таким образом, Иван, возвращая Богу билет в царство вечной гармонии, сомневается в могуществе и гуманности Бога, допускающего такие страдания в качестве цены для будущей гармонии. Иван не верит в слова Алеши, что может и имеет право простить всех и все за все Христос, "... потому что сам отдал неповинную кровь свою за всех и за все" (Т. 14. С. 224).

Так выраженная в эпиграфе к роману идея страдания во имя счастья других людей материализуется в жертве Иисуса Христа, которая дала людям "много плода": бескорыстную, деятельную любовь к людям, веру в свое бессмертие, а, следовательно, наличие морального барьера, ограждающего человека от безнаказанного совершения преступлений, так как если человек не будет верить в Бога и в свое бессмертие, что, по Достоевскому, одно и то же, то дойдет до оправдания любых безнравственных поступков: "Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, все позволено" (Т. 14. С. 76). Поэтому Иван, отрицая Бога за "слезинку" ребенка, пришел к принципу "все позволено", который влечет за собой не "слезинку", а море слез и крови. Детскую тему в романе трудно оценивать прямолинейно. Достоевский выступает не против неотмщенных страданий детей, и которых говорит Иван, а против его античеловечной теории всепозволенности.

В таком случае в многозначном эпиграфе к роману выражена и идея о противоположности разума и веры, рационального и иррационального. Е. И. Кийко справедливо указывает, что "... автор "Братьев Карамазовых" допускал возможность противоборства "сильно развитого ума" "безусловной вере"103. В черновых набросках к роману Достоевский писал об Алеше: "Он понял, что знание и вера - разное и противоположное" (Т. 15. С. 201). "Пшеничное зерно" в этом случае - это материя, рациональные знания о мире. Если человек в своей жизни будет обладать только ими и при проверке своего характера, добродетели, нравственности жизнью ("падши в землю") рациональное "не умрет", то "останется одно" и человек с ним - во грехе, а если "умрет", то человек обретет веру, а вместе с ней и "много плода": нравственность, любовь к жизни, к ближнему и другие качества, которые дает вера и которые укрепляют в человеке желание жить честно, верить в бессмертие своей души. Необходимо отметить, что Достоевский отнюдь не выступает против науки, но говорит о том, что нельзя подменять веру в идеал только рационализмом. "Если наука не подкреплена нравственным идеалом - образом Христа, - то она теряет всякий смысл, больше того, приносит вред человечеству, оттого что удовлетворяется одним анализом и забывает главное - религию, которая во все времена оставалась всеобщим синтезом"104.

В романе "Братья Карамазовы" Ф. М. Достоевский, как и Л. Н. Толстой в "Воскресении", "от противного" (на отрицательных примерах) доказывает трагедийность для всего общества замены веры в идеал разумом, рационализмом: если построить мир без Христа, без веры, то устроители, как считает старец Зосима, "... зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом" (Т. 14. С. 288). Постоянные преступления происходят оттого, что люди пытаются разумом познать смысл жизни, а не любят саму жизнь "прежде логики", не любят "клейкие весенние листочки, голубое небо" (Т. 14. С. 210).

И Великий Инквизитор говорит о том, что невозможно построить жизнь на основе только науки и разума, без нравственных и эстетических ориентиров, которые дает вера в Бога: "О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией... Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешенными тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим..." (Т. 14. С. 235). Таким образом, безраздельное господство науки и подмена ею нравственности приведут к разгулу преступности.

Поэтому Иван Карамазов, живущий исключительно разумной логикой, доходит в своем отрицании веры и личного бессмертия (что для него одно и то же) до неприятия божьего мира, а отсутствие Бога предполагает всеобщую безнравственность и преступность: "... уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия. Но и этого мало. (...) для каждого частного лица (...), не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен непременно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении" (Т. 14. С. 64-65).

Это убеждение Ивана Карамазова в романе излагает Петр Александрович Миусов, и после его слов Митя вдруг неожиданно для всех восклицает: "Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!" и внезапно прибавляет: "Запомню", так что "все посмотрели на него с любопытством". Эту мысль Иван подтвердил, но выразил ее более лаконично и условно: "Нет добродетели, если нет бессмертия" (Т. 14. С. 65). Таким образом, идея безверия каким-то образом оказывает влияние и на Дмитрия, но он в результате страданий обретает веру в Бога.

Эта позиция Ивана Карамазова перекликается с эпиграфом к роману, в котором говорится не только о противопоставлении веры и безверия, но и о духовном бессмертии человека. Если человек не будет верить в него, то не будет бояться загробного воздаяния за свои безнравственные поступки при жизни, ему будет дана возможность безнаказанно переступать закон, и после смерти такого человека о нем никто не вспомнит. Об этом же Достоевский писал Н. Д. Озимову в феврале 1878 года во время работы над романом: "Теперь представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие и Бог - это все одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь все дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, а там хоть все гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счет других, в одну свою утробу? Ведь я умру и все умрет, ничего не будет!"105.

Если же человек поверит в свое бессмертие, то он будет совершать такие поступки, которые прославят его имя и сохранят его в памяти поколений потомков. Об этом же пишет Достоевский в дневниковой записи от 16 апреля 1864 года после смерти своей первой жены: " Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки. Есть в таком случае будущая жизнь для всякого Я? Говорят, человек разрушается и умирает весь. Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям. То есть входит частию своей прежней, жившей на земле личности, в будущее развитие человечества. Мы наглядно видим, что память великих развивателей человечества живет между людьми (равно как и злодеев развитие) и даже для человека величайшее счастье походить на них" (Т. 20. С. 174). Следовательно, Достоевский, приняв за тезис веру в духовное бессмертие, утверждает, что человек после смерти продолжает свое существование физически (в детях и учениках) и духовно (в мыслях, идеях, поступках, жизненной философии и мировоззрении). Таким образом, мысль эпиграфа связана и с идеей бессмертия человека, которая дает ему "много плода", а самое главное, выступает основой морали.

Эта мысль была убеждением самого Достоевского. В "Дневнике писателя" за 1876 год Достоевский посвятил ей специальную статью "Голословные идеи", в которой заявил, что "без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные высшие идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной ее вытекают... любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой" (Т. 24. С. 48-49). В романе эту мысль высказывает Иван Карамазов, который утверждает, что вера в бессмертие собственной души дала человеку возможность любить других людей: "... если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие" (Т. 14. С. 64).