Geum.ru

Функционирование библейских эпиграфов в художественной структуре романов л. Н. Толстого («анна каренина», «воскресение») и ф. М. Достоевского («братья карамазовы»)

Вид материалаДиссертация
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14

Суд над Масловой и решение по ее делу не были чем-то из ряда вон выходящим. На другой день в том же суде разбиралось "дело" столь же "виновного", как и Маслова, фабричного подростка, с голоду укравшего старые половики, стоившие три рубля шестьдесят семь копеек. Нехлюдов, нравственно прозревший после произошедшей с ним ночной "чистки души", смог понять истинную сущность судебной машины. Когда Нехлюдов вместе с присяжными вошел в залу заседания, он с удивлением заметил, что "... началась вчерашняя процедура... Приготовления к суду были те же, что и вчера... Дело велось точно так же, как и вчерашнее..." (Т. 13. С. 138-139).

Эта полная похожесть одного судебного заседания на другое вызывает у Нехлюдова ощущение, что перед ним не люди, а механизмы, и что в полностью очищенном от человеческих чувств автоматизме и заключается самая суть ведения судопроизводства.

Обострившееся зрение толстовского героя позволяет ему заметить, как работают колесики и винтики судебной машины. "Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: "Так точно-с", "Не могу знать" - и опять "Так точно...", но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке" (Т. 13. С. 139), потому что видел, что по существу мальчик не виновен и не так опасен для общества, как утверждал товарищ прокурора. "Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно желчный человек, очень неохотно признал их своими..." и рассерженно ответил на вопрос товарища прокурора, что половики ему и даром не нужны: "Кабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не то что искать, а приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы" (Т. 13. С. 139).

Таким образом, судьи ведут никому не нужное "дело" и осуждают бедного мальчика, забитого, загнанного и замученного безработицей и голодом. Нехлюдов видит, что этот злосчастный "похититель" старых половиков не более "опасен", чем "вчерашняя преступница" (Т. 13. С. 140) Катюша Маслова, осужденная на каторгу. Разве не очевидно, думает он, что мальчик этот не закоренелый злодей, не отъявленный преступник, а самый обыкновенный подросток? Разве не видно, что невыносимые условия жизни заставили его совершить кражу? "И потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа. Для того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди, не только ничего не делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся. Заведения эти известны: это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости. И мы не только не уничтожаем таких заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их" (Т. 13. С. 141). Судьи, считает Толстой, борются уже с последствиями преступлений, не изменяя тех условий, которые порождают преступников, и их действия оказываются неэффективными, так как воздаяние злом на зло, по мысли Толстого, не уменьшает, а увеличивает количество преступлений, люди опускаются морально еще ниже и своим поведением развращают окружающих их на каторге людей.

Таким образом, и здесь наблюдается перекличка с евангельским эпиграфом, в котором заключена мысль о неправомочности людского суда из-за порочности и преступности судей.

Что же нужно сделать, чтобы искоренить причины преступлений? Нужно помогать людям, жалеть их, просвещать нравственно: "А ведь стоило только найтись человеку, - думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, - которые пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уже был в городе и после двенадцати часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: "Не ходи, Ваня, нехорошо", - мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного" (Т. 13. С. 142). Этот вывод Толстого совпадает с евангельской притчей, изложенной в эпиграфе и финале романа о всепрощении людей.

Общество, где поменялись представления о том, что хорошо и что плохо, казнит бедного мальчика, укравшего никому не нужные половики, и не только не презирает, но уважает человека, который распутничает, обманывает других, только потому, что он принадлежит к высшему обществу. Судейская машина несовершенна потому, что порочные люди вздумали исправлять порочных людей и своими действиями не уменьшают, а увеличивают количество преступлений.

Толстой показывает широкую панораму российской действительности глазами "прозревшего" Нехлюдова. Посетив острог, в котором содержалась Маслова, Нехлюдов увидел много по-настоящему невиновных людей, осужденных "... не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть богатством, которое они собирали с народа. И потому ... все эти чиновники ... нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных. Так что не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для того, чтобы не обвинить невинного, а, напротив, ... устранялись посредством наказания десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно опасного" (Т. 13. С. 336).

Услышав в Петербурге рассказ об убийстве на дуэли молодого офицера Каменского, Нехлюдов "... невольно сопоставлял с офицером, убившим другого, того арестанта, красавца юношу, которого он видел в тюрьме и который был приговорен к каторге за убийство в драке. Оба стали убийцами от пьянства. Тот, мужик, убил в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован в кандалы и с бритой головой идет в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гаупвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить по-прежнему, только сделавшись особенно интересным" (Т. 13. С. 292-293). Почему, задумывается Нехлюдов, людей разного социального положения наказывают по-разному? Потому что в обществе, где защита офицером чести мундира не является преступлением и даже государь не хочет быть строгим к убийце, поменялись представления о морали: безнравственные поступки все стали считать честными и заслуживающими одобрения, а по-настоящему хорошие и добрые люди признаются высшим светом как особо опасные типы, подрывающие общественные устои.

В беседе с Игнатием Никифоровичем Нехлюдов высказывает свое мнение, что целью деятельности суда является "... поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию. Суд имеет целью только сохранение общества в настоящем положении и для этого преследует и казнит как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы" (Т. 13. С. 361-362).

Важнейшая особенность сатирического обличения господ - показ их отрешенности от истинно человеческих начал жизни, отрешенности, которая возникает как результат защиты социальных привилегий. Черты эти, свойственные охранителям разных рангов, яснее всего раскрываются при изображении высших царских чиновников. На основе длительных наблюдений Нехлюдов приходит к выводу: "Все эти люди, очевидно, были неуязвимы, непромокаемы для самого простого чувства сострадания только потому, что они служили. Они, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия... ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства - любви и жалости друг к другу" (Т. 13. С. 392). Значит, несоблюдение евангельских заповедей о всепрощении и любви к людям, изложенных в эпиграфе к роману, приводит к увеличению преступлений и наказанию невиновных людей. А между тем Нехлюдов постоянно наблюдал, как все чиновники безжалостно относились к осуждаемым: "Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках" (Т. 13. С. 263-364).

Следовательно, чиновники наказывают таких "преступников", как бедный мальчик или сектант, самым бесчеловечным образом. Герой Толстого развенчивает мнимый гуманизм власть предержащих. Контраст между их лицемерным милосердием и реальной жестокостью особенно выразительно раскрывается в образе вице-губернатора Масленникова. До встречи с ним Нехлюдов уже наблюдал сцены тюремной жизни, видел условия жизни заключенных и знал о телесных наказаниях. Хорошо осведомлен о них и сам Масленников, но это не мешает ему уверять Нехлюдова в том, что заключенные вследствие великодушия властей вполне благоденствуют: "Ты увидишь - им там очень хорошо, и они довольны. Только надо уметь обращаться с ними. Вот на днях была неприятность - неповиновение. Другой бы признал это бунтом и сделал бы много несчастных. А у нас все прошло хорошо. Нужна, с одной стороны, заботливость, а с другой - твердая власть... заботливость и твердая власть. ... мне, без ложной скромности скажу, удалось все изменить, и изменить так, что уже нет тех ужасов, которые были прежде, и им прямо там очень хорошо" (Т. 13. С. 195-196).

Жена Масленникова - Анна Игнатьевна - с еще большим энтузиазмом оценивает деятельность своего "толстого мужа", его отношение к нарушителям порядка: "Мика... может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные - его дети. Он иначе не смотрит на них. Il est d'une bonte..." (Он так добр...). Читатель, знающий, что с ведома и по приказу Масленникова, в тюрьме прибегают к телесным наказаниям заключенных, эти слова его жены, которые она произносит совершенно искренне, не может не осмыслить иронически. Автор, однако, считает нужным подчеркнуть иронию этих слов и потому замечает: "Она остановилась, не найдя слов, которые могли бы выразить bonte ее мужа, по распоряжению которого секли людей..." (Т. 13. С. 215). Доброта Масленникова - это, конечно, миф. Но уже не просто мифом, а сознательным обманом являются уверения Масленникова относительно положения заключенных. Зато совершенно реальными оказываются его слова насчет твердой власти. И если до и после встречи с Масленниковым Нехлюдов легко убеждается в призрачности первой "заповеди", исповедуемой вице-губернатором, то с последовательным осуществлением второй он сталкивается на каждом шагу.

Однако Масленников, несмотря на то что, по мнению Нехлюдова, "... исполнял самую нравственно грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком..." (Т. 13. С. 218).

После посещения Масленникова Нехлюдов "... почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни" (Т. 13. С. 277). Однако, несмотря на то что Нехлюдов теперь презирал этих сильных мира сего, он вынужден был просить у них помощи в деле Масловой и других заключенных, для решения которых он приехал в Петербург.

Чиновничий мир Петербурга - это мир преступников, казнокрадов, взяточников, мошенников, морально разложившихся людей, которых должным образом никто не наказывает, потому что они принадлежат к аристократической верхушке общества. Эти нравственные преступления, творящиеся в высших сферах государства, произошли оттого, что порочные люди, наказывая мелких преступников, сами развратились до последней степени. Так Толстой текстом всего романа убедительно доказывает: несоблюдение евангельских заповедей о том, что все люди грешны и потому не могут судить преступников (они изложены в эпиграфе к "Воскресению"), приводит к изменению у высших чинов представлений о нравственности: аморальное они стали считать законом своей бесчеловечной жизни и деятельности.

Толстой все время акцентирует внимание на аморальности социального зла. Директор одного департамента заслуживал за свои преступления каторгу, а его назначили губернатором в Сибирь. Общественные деньги, собранные на постройку памятника, были разворованы высокопоставленными людьми, "... любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то купил жену" (Т. 13. С. 318). Таких высших чинов, сидевших за свои мошенничества не в остроге, а на председательских креслах в разных учреждениях, было в Петербурге очень много.

Муж его тетки по матери, отставной министр граф Иван Михайлович Чарский был "... человек очень твердых убеждений", которые, по ироническому замечанию Толстого, заключались в том, что "... ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях... чем больше будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше" (Т. 13. С. 282). После сорока лет службы в Петербурге Иван Михайлович достиг поста министра благодаря своим качествам, которые "... состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости..." (Т. 13. С. 283).

Однако понятия нравственности вообще исключались из реальной жизни Чарского, он никак не определял своего отношения к этим вопросам: "... у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных, ни государственных, и он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен. ... к тому же, нравственны или безнравственны его поступки сами по себе, и о том, произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен" (Т. 13. С. 283). Но несмотря на это, такой беспринципный чиновник, очень ограниченный, малообразованный и самоуверенный человек, "... который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет... получал каждый год, в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство в высшем государственном учреждении и за председательство в разных комиссиях, комитетах, несколько десятков тысяч рублей и сверх того высоко ценимые им всякий год новые права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны и на поддевание под фрак новых ленточек и эмалевых звездочек" (Т. 13. С. 283-284).

Из жизни чиновников Толстой всегда выделяет эпизоды социального зла, носящие аморальный характер. Сенатор Владимир Васильевич Вольф, к которому Нехлюдов обратился по делу Масловой в Петербурге, "считал себя не только un homme tres comme il faut (человеком вполне порядочным - Д. Ш.), но и еще человеком рыцарской честности. Под честностью же он подразумевал то, чтобы не брать с частных лиц потихоньку взяток". Мелкая порядочность Вольфа прикрывает его большую подлость, которая проявляется и в отношении к близким ему людям, и особенно по отношению к тем, кого по долгу службы он призван был защищать: "Выпрашивать же себе всякого рода прогоны, подъемные, аренды от казны, рабски исполняя за то все, что ни требовало от него правительство, он не считал бесчестным. Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя жену и свояченицу. Напротив, считал это разумным устройством своей семейной жизни" (Т. 13. С. 289). Высокими мотивами лица, подобные Вольфу, стремятся оправдать свои низкие и бесчестные действия, преследующие корыстные цели.

Вольф так же равнодушен к человеческим судьбам, как и Масленников: их обоих Толстой иронически характеризует через такую деталь, как пепел сигареты. Эти люди больше интересуются тем, как бы пепел не упал не в пепельницу и не испортил их мебель; до судеб же невинно осужденных им нет совершенно никакого дела.

В соответствии с заповедями Христа, Толстой, как мы уже писали выше, акцентирует внимание на социальном зле, подчеркивает его разобщение с путями нравственности, человечности, любви, добра. Так, полное исчезновение человеческого в восприятии мира - отличительная черта старого генерала, коменданта Петропавловской крепости, к которому обратился Нехлюдов по поводу смягчения участи заключенных. Верный слуга самодержавия, генерал Кригсмут гордится наградами, полученными им "за исключительно жестокое и многодушное убийство" (Т. 13. С. 302), за убийство "... тысяч людей, защищавших свою свободу и свои дома и семьи" (Т. 13. С. 298). Жизненное призвание его сводится к подавлению и уничтожению людей, сопротивляющихся произволу. За этими действиями генерала раскрывается вся аморальность общества, где за убийства, за захватнические войны не наказывают, а награждают, где по предписанию свыше людям вменяют в обязанность "... содержать в казематах, в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих людей так, что половина их в продолжение десяти лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки и частью убивая себя..." (Т. 13. С. 298).

Ничто не могло поколебать уверенности старого генерала в разумности его действий. Его характеризует слепая вера в нерушимость устоев, священность воли, желаний высших властей. "Он строго исполнял предписания свыше и особенно дорожил их исполнением. Приписывая этим предписаниям свыше особенное значение, он считал, что все на свете можно изменить, но только не эти предписания свыше" (Т. 13. С. 298).

Всю свою жизнь генерал посвятил преследованию тех, кто вольно или невольно посягал на "основы", кто стремился к свободе. Став комендантом Петропавловской крепости, он с тупой, мрачной решительностью выполняет свои функции стража и усмирителя бунтарей, революционеров. Никакие несчастья заключенных не могли вызвать его живой отклик; страдания, гибель подчиненных генералу людей "... не трогали его совести, так же как не трогали его совести несчастья, случившиеся от грозы, наводнения и т. п. Случаи эти происходили вследствие исполнения предписаний свыше, именем государя императора. Предписания же эти должны неизбежно были быть исполнены, и потому было совершенно бесполезно думать о последствиях таких предписаний" (Т. 13. С. 298). Так Толстой показывает, что рабское служение самодержавной власти сделало из генерала автомат, с механической последовательностью выполняющий свои жестокие функции и не отвечающий за последствия своих поступков, так как они продиктованы "предписаниями свыше".

Отказавшись от всего человеческого, превратившись в своего рода машину, Кригсмут спокойно, методически выполняет обязанности душителя свободы, душителя живой жизни. То, что с позиций справедливости, разума, законов нравственности является ужасным, генерал оценивает как важное патриотическое дело. Трагедия усмиряемых ему рисуется в идиллическом свете. "Прежде - правда, что было довольно сурово, но теперь содержатся они здесь прекрасно... Книги им даются и духовного содержания и журналы старые... Только редко они читают. Сначала как будто интересуются, а потом так и остаются новые книги до половины неразрезанными, а старые с неперевернутыми страницами... Тоже и писать им не возбраняется, - продолжал генерал. - Дается аспидная доска, и грифель дается, так что они могут писать для развлечения. Могут стирать и опять писать. И тоже не пишут. Только сначала они тревожатся, а потом даже толстеют и очень тихи делаются, - говорил генерал, не подозревая того ужасного значения, которое имели его слова" (Т. 13. С. 301-302).

Старый генерал настолько привык к тем служебным преступлениям и беззакониям, что происходили в крепости, и настолько уверовал в априорную виновность заключенных, что, узнав об одной из них, Шустовой, которая должна была быть освобождена из-за своей невиновности, продолжает уверенно считать, что в тюрьме содержатся самые безнравственные люди: "Невинных не бывает" (Т. 13. С. 303).

Таким образом, генерал Кригсмут, совершивший немало крупных преступлений и убийств, не чувствует себя виноватым и априорно объявляет всех заключенных виновными в их мелких преступлениях. Его поведение является подтверждением евангельской притчи о человеке, который видит сучок в глазу брата своего, а у себя бревна не замечает (Евангелие от Матфея, гл. 7, ст. 3). Цитата из этой притчи изложена в эпиграфе к "Воскресению" и подтверждается всем текстом романа.

Размышляя по поводу того, почему чиновники так жестоко обходятся с заключенными, Нехлюдов делает вывод, что "все дело в том, что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим Богом написанный в сердцах людей. Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть, чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно" (Т. 13. С. 392-393).

Следовательно, все ужасные злодейства, творимые чиновниками по отношению к простым людям, происходят оттого, что они забыли и не исполняют один из важнейших законов христианства - закон любви, по которому преступников надо не наказывать, а прощать, так как воздаяние злом на зло, по мысли Толстого, не уменьшает, а увеличивает число преступлений.

Но не только светские люди не исполняют заповеди христианства, но и священники очень часто нарушают их. Несмотря на то что в Евангелии запрещено клясться, а тем более на Библии ("Третья заповедь (Мф. V, 33-37) состояла в том, что человек не должен обещаться в чем-нибудь с клятвою" - Т. 13. С. 495), старичок священник на суде приводит заседателей к присяге и "... очень гордится тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек и что в своих преклонных годах он продолжает трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах. То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами. Теперь он не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим ему большое уважение тем, что за одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей" (Т. 13. С. 36).

Самый акт приведения заседателей к присяге изображается в романе как старая, давно себя изжившая и стыдная комедия: "Всем было неловко, один только старичок священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное и важное дело" (Т. 13. С. 37).

Еще более ужасной и кощунственной комедией выглядит богослужение в тюремной церкви. Подчеркнув, что "содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства" (Т. 13. С. 154), Толстой выражает тем самым мысль о том, что церковь - верная служанка самодержавия, главная опора царского трона, выполняет функции духовного порабощения народа. Однако, молясь о благоденствии царского рода, прославляя царя и его близких, церковники не забывали и о себе, что видно из дальнейшего описания обедни.

"Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь Бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, что священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особой торжественностью" (Т. 13. С. 155).

Описывая сцену богослужения, Толстой мастерски использует художественный прием остранения (термин В. Б. Шкловского). Совершив все положенные "манипуляции" с "кусочками" и "вином" и превратив их в "тело и кровь Бога", священник, одетый в неудобный "парчовый мешок", "унес чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела Бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки" (Т. 13. С. 155-156). Этими обыденными действиями священника, описанными в иронически сниженном стиле, Толстой разоблачает сущность богослужения, противоречащего Евангелию.

"И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, сказав, что пришел разрушить их и что молиться надо не в храме, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить пленных на свободу" (Т. 13. С. 157-158). Это размышление Толстого о подлинной сущности богослужения перекликается с эпиграфом к роману - о том, что и усовершенствовавшись, всякий будет, как учитель его, т. е. Иисус Христос, и о том, что христианство запрещает грешным людям судить других людей, может быть, более греховным, чем подсудимые. Однако, показывая нарушение заповедей Христа служителями церкви, Толстой не отрицает вечного и в любую историческую эпоху современного и актуального значения этих моральных принципов и призывает возвратить им первоначальный смысл, освободить от разночтений, предлагаемых церковнослужителями за века существования христианства.

Затем Толстой с присущей его стилю страстью к классификации разделяет всех присутствующих в церкви на несколько разрядов, исходя из отношения людей к христианской вере. "Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, - в это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил дьячок и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят..." (Т. 13. С. 158). Таким образом, церковники чисто формально исполняют свою работу, как "... люди продают дрова, муку, картофель", и сделали служение Богу только средством получения денег.

"Начальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда не знали и не вникали в то, в чем состоят догматы этой веры и что означало все то, что совершалось в церкви, - верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верит в нее. Кроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их жестокую службу. Если бы не было этой веры, им не только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучать людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью. Смотритель был такой доброй души человек, что никак не мог бы жить так, если бы не находил поддержки в этой вере" (Т. 13. С. 159). Следовательно, с точки зрения Толстого, казенная церковь помогает чиновникам совершать злодеяния против невинных людей, и поэтому совершенно закономерно, что писатель выступал против такой церкви.

"Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов "Иисусе сладчайший" и "помилось" заключается таинственная сила, посредством которой можно обрести большие удобства в этой и будущей жизни". Хотя большинству из них все эти "манипуляции" ничего не дали, "... каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни" (Т. 13. С. 159).

В том, чтобы создавать и поддерживать у простых людей нерассуждающее, слепое отношение к вере, видел назначение церкви глава святейшего синода обер-прокурор Топоров, к которому Нехлюдов отправляется хлопотать по делу сектантов. Прототипом Топорова, олицетворяющего собой союз церкви и государства, был Константин Победоносцев, один из самых влиятельных и самых реакционных деятелей России конца XIX века, сторонник решительных мер по отношению к "бунтовщикам" любых направлений. Толстой обычно избегал давать героям фамилии, символизирующие их внутренние качества. На этот раз писатель нарушил свое правило. Фамилия героя - Топоров - не случайна, она подчеркивает его беспощадность.

Только такой "тупой и лишенный нравственного чувства" человек, как Топоров, мог не видеть противоречия занимаемой им должности, которое "... состояло в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия, той церкви, которая по своему же определению установлена самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями. Это-то божественное и ничем не поколебимое божеское учреждение должно было поддерживать и защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров со своими чиновниками" (Т. 13. С. 332).

Сам не веривший ни во что, Топоров крайне опасался освобождения народа от веры в церковные и общественные установления. "Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ. Он относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур; падаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью" (Т. 13. С. 333).

Жить во власти суеверий - в этом, по мнению Топорова, и заключается характерная особенность народа, его мировоззрения. И он принимает все меры для того, чтобы сохранить это состояние народа: "Разумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские - очень грубое идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия" (Т. 13. С. 333), - считает Топоров. Знания свои обер-прокурор употребляет не "... на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем" (Т. 13. С. 333). Насилие охранителей над народом дополняется духовным его закабалением. Люди разного ранга, разных состояний "заботятся" о народе, и все для того, чтобы помешать пробуждению его сил, чтобы сохранить неизменным его бесправное положение.

К беззаконным акциям, проводившимся с ведома обер-прокурора синода, принадлежало и дело сектантов, которое привело Нехлюдова к Топорову. "Дело состояло в том, что отпавших от православия христиан увещевали, а потом отдали под суд, но суд оправдал их. Тогда архиерей с губернатором и решили на основании незаконности брака разослать мужей, жен и детей в разные места ссылки. Вот эти-то отцы и жены и просили, чтобы их не разлучали". Когда к Топорову поступило это дело, он колебался, не прекратить ли его. "Но вреда не могло быть никакого от утверждения распоряжения о том, чтобы разослать в разные места членов семей этих крестьян; оставление же их на местах могло иметь дурные последствия на остальное население в смысле отпадения их от православия, притом это же показывало усердие архиерея, и потому он дал ход делу так, как оно было направлено.

Теперь же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге, дело могло быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в заграничные газеты..." (Т. 13. С. 334). На фоне таких эгоистических размышлений Топорова о своей репутации представляются ложными и фальшивыми его слова о том, что "... интересы народа, охраняемые нами, так важны, что излишнее усердие к вопросам веры не так страшно и вредно, как распространяющееся теперь излишнее равнодушие к ним" (Т. 13. С. 335). Презирая народ, предпринимая решительно все для того, чтобы "... во имя религии нарушались самые первые требования добра - разлучались семьи..." (Т. 13. С. 335), Топоров в то же самое время лицемерно утверждает, что в своей деятельности руководствуется исключительно интересами народа. "Интересы народа, - повторил он (Нехлюдов - Д. Ш.) слова Топорова. - Твои интересы, только твои" (Т. 13. С. 336). Теперь Нехлюдов начинает понимать, что вершителям судеб, многочисленным чиновникам, "начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они говорили, а что всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали все то, из чего выходит это развращение и страдание" (Т. 13. С. 462).

Увидев на практике систему царского судопроизводства и наказания виновных, Нехлюдов сосредоточился на "... исследовании вопроса о том, зачем все эти столь разнообразные люди были посажены в тюрьмы, а другие, точно такие же люди ходили на воле и даже судили этих людей" (Т. 13. С. 350-351). Со свойственным его мышлению пристрастием, как и у Толстого, к составлению классификаций Нехлюдов разделил всех заключенных на пять разрядов, исходя "из личных отношений с арестантами, из расспросов адвоката, острожного священника, смотрителя и из списков содержащихся..." (Т. 13. С. 348).

По этой классификации выходило, что люди первого разряда были совершенно невинными и стали жертвами судебных ошибок, как мнимый поджигатель Меньшов, Маслова и другие. "Людей этого разряда было... около семи процентов..." (Т. 13. С. 348).

Ко второму разряду, составлявшему более половины всех преступников, относились люди, "... осужденные за поступки, совершенные в исключительных обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п., такие поступки, которые почти наверное совершили бы в таких же условиях все те, которые судили и наказывали их" (Т. 13. С. 349). Но главное несовершенство законодательной системы состояло в том, что судей за подобные преступления никто не наказывал, наоборот, эта жизнь приветствовалась и одобрялась высшим светом.

"Третий разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по их понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые, по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями" (Т. 13. С. 349). Этот разряд состоял из тайных виноторговцев, контрабандистов, ворующих горцев и неверующих людей, обворовывающих церкви. К этому разряду также принадлежали люди, "... рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных лесах" (Т. 13. С. 349), т. е. покушающиеся на святая святых общественного устройства России - частную собственность.

"Четвертый разряд составляли люди, потому только зачисленные в преступники, что они стояли нравственно выше среднего уровня общества. Таковы были сектанты, таковы были поляки, черкесы, бунтовавшие за свою независимость, таковы были и политические преступники - социалисты и стачечники, осужденные за сопротивление властям" (Т. 13. С. 349). Таким образом, борьба за свою свободу и свободу всего народа наказывается обществом, в котором простые люди морально и физически закрепощены и подчинены людям более безнравственным и преступным, чем те, которых они судят.

"Пятый разряд, наконец, составляли люди, перед которыми общество было гораздо более виновато, чем они перед обществом. Это были люди заброшенные, одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и сотни других людей, которых видел Нехлюдов в остроге и вне его, которых условия жизни как будто систематически доводят до необходимости того поступка, который называется преступлением" (Т. 13. С. 349). Сюда был отнесен Нехлюдовым и поразивший его "необыкновенным даром комизма" "... вор-рецидивист Охотин, незаконный сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до тридцати лет жизни никогда не встречавший людей более высокой нравственности, чем городовые..." (Т. 13. С. 350). "Другой был красавец Федоров, убивший и ограбивший с шайкой, которою он руководил, старика чиновника. Это был крестьянин, у отца которого отняли его дом совершенно незаконно, который потом был в солдатах и там пострадал за то, что влюбился в любовницу офицера" (Т. 13. С. 350).

В результате проделанного анализа Нехлюдов убеждается, что большинство заключенных не более виновны, чем их судьи, что является подтверждением евангельской притчи о блуднице, из которой взят эпиграф к "Воскресению". После этого герой романа задается вопросом: "... зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они сами точно такие же, как и те, которых они мучают, секут, убивают?" (Т. 13. С. 351). Но в книгах герой Толстого не находит ответа на этот вопрос. Ответ на него ему дала сама жизнь, а так же тот нравственный закон, находящийся в его душе и установленный Богом.

Став свидетелем гибели арестантов во время пути на станцию от солнечного удара, Нехлюдов понимает, что никто из начальников не виноват в смерти заключенных, потому что они выполняют свой служебный долг, и он дает им право совершать безнаказанно любые преступления и не мучиться потом угрызениями совести, оттого что они поступили с людьми так жестоко и нарушили вечный закон любви к людям, записанный в Евангелии. Нехлюдов, в течение трех месяцев наблюдая постоянное "... развращение и мучительство одних людей другими..." (Т. 13. С. 458), приходит к выводу, что "единственным объяснением всего совершающегося было пресечение, устрашение, исправление и закономерное возмездие, как это писали в книгах. Но в действительности не было никакого подобия ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого. Вместо пресечения было только распространение преступлений. Вместо устрашения было поощрение преступников, из которых многие, как бродяги, добровольно шли в остроги. Вместо исправления было систематическое заражение всеми пороками. Потребность же возмездия не только не смягчалась правительственными наказаниями, но воспитывалась в народе, где ее не было" (Т. 13. С. 460-461).

Все это происходило оттого, что людей отрывали от семьи и помещали в жестокие, неестественные и безнравственные условия существования, где они подвергались различным унижениям человеческого достоинства и в результате теряли всякие понятия о нравственности и "... из чувства самосохранения совершали и извиняли других в совершении самых ужасных по жестокости поступков" (Т. 13. С. 459). Также исключительно развращенные преступники разлагающе влияли на других людей, еще не вполне развращенных жизнью в заключении. Наконец, всем арестантам "... внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, и потому тем более позволено тем, которые находятся в неволе, нужде и бедствиях. Сотни людей ежегодно доводились до высшей степени развращения, и когда они были вполне развращены, их выпускали на волю, для того чтобы они разносили усвоенное ими в тюрьмах развращение среди всего народа.

В тюрьмах - Тюменской, Екатеринбургской, Томской и на этапах Нехлюдов видел, как эта цель, которую, казалось, поставило себе общество, успешно достигалась. Люди простые, обыкновенные, с требованиями русской общественной, крестьянской, христианской нравственности, оставляли эти понятия и усваивали новые, острожные, состоящие, главное, в том, что всякое поругание, насилие над человеческой личностью, всякое уничтожение ее позволено, когда оно выгодно. Люди, пожившие в тюрьмах, всем существом своим узнали, что, судя по тому, что происходит с ними, все те нравственные законы уважения и сострадания к человеку, которые проповедываются и церковными и нравственными учителями, в действительности отменены, и потому и им не следует держаться их" (Т. 13. С. 459-460).

Именно в утрате нравственности не только отдельными людьми, но и всем обществом Нехлюдов усматривал причину увеличения числа преступлений. Когда общество забыло высший закон, установленный Богом и запрещающий одним людям наказывать других, так как нет полностью невиновных людей, тогда заключенные стали совершать больше преступлений: "Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость и все те страшные преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство - не суть случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства, как это на руку правительствам толкуют тупые ученые, а есть неизбежное последствие непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других. Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге..." (Т. 13. С. 461-462). Эти мысли Нехлюдова перекликаются с евангельскими заповедями о грешниках и блуднице, изложенными в эпиграфе к роману, смысл которых заключается в том, что одни люди не могут судить других, так как сами не менее грешны, чем осуждаемые: "... кто из вас без греха, первый брось на нее камень" (Т. 13. С. 7).

Разговор со стариком на пароме еще больше убеждает Нехлюдова в том, что только человек должен судить себя, верить только себе, своему внутреннему духу, и тогда он никогда не ошибется, не совершит безнравственный поступок. Это является подтверждением мыслей Толстого о том, что Бог находится в душе каждого человека и верить нужно только этому Богу, а не официальной церкви, которая, по мнению Толстого, извратила учение Христа и приспособила его для оправдания своих жестоких действий. Нехлюдов увидел ложь, фальшь и лицемерие казенной религии еще раз, когда вместе с англичанином посещал заключенных в остроге. Слова англичанина-миссионера о том, что Христос жалел и любил всех людей и умер за них на кресте, и если они будут исполнять его заповеди непротивления злу насилием, то спасутся, подвергаются сомнению со стороны заключенных, не верящих в действенность заповеди: если тебя ударили по одной щеке, то подставь другую:

"- Он бы сам попробовал, - сказал чей-то голос.

- А как он по другой залепит, какую же еще подставлять ? - сказал один из лежавших больных.

- Этак он тебя всего измочалит.

- Ну-ка, попробуй, - сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные" (Т. 13. С. 486).

Таким образом, увидев изнутри жизнь заключенных, Нехлюдов понимает, что причины их преступлений заключаются не в них самих, их развращенности, внутренней порочности, как считали "верхи" светского общества, а в нарушении всем обществом евангельских заповедей, которое привело к тому, что у людей поменялись представления о нравственности, и аморальное они стали считать высоконравственным.

Поэтому так логично обращение Нехлюдова к тексту самого Евангелия, в котором он нашел ответ на мучающие его вопросы о причинах преступлений и путях исправления преступников. Чтение Евангелия позволило герою сделать вывод из всех своих наблюдений над жизнью заключенных и других социальных слоев русского общества. Следовательно, евангельские тексты в конце романа не противоречат его содержанию, как считали многие советские литературоведы, а являются закономерным итогом размышлений Нехлюдова над явлениями окружающей действительности.

В последней главе романа Нехлюдов читает Евангелие от Матфея, главу 18, в которой изложена притча об Иисусе и его ученике Петре, который пришел к Учителю и спросил его: "Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз" (Т. 13. С. 492). Этот диалог Иисуса и Петра, вынесенный в эпиграф к роману, дословно повторен в его конце, что образует кольцевую композицию "Воскресения".

Но в финале романа Нехлюдов полностью читает эту притчу, в которой говорится о том, как к царю был приведен человек, должный ему десять тысяч талантов. Так как он не мог отдать ему долг, то государь приказал продать его жену, детей и все, что он имел, чтобы заплатить долг. Тогда должник взмолился, прося отпустить его. И царь смилостивился и простил долг этому человеку. Последний же, выйдя на волю, встретил человека, который был должен ему сто динариев, и стал душить его, чтобы тот отдал долг. Товарищ стал умолять его об отсрочке, но тот не захотел подождать и посадил должника в темницу до тех пор, пока он не отдаст долга. Государь узнал об этом, призвал своего должника и сказал ему: "Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал тебя?" (Т. 13. С. 493).

Чтение этой притчи подсказало Нехлюдову ответ на вопрос о том, что делать для уменьшения числа преступников: "Ответ... был тот самый, который дал Христос Петру: он состоял в том, чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять" (Т. 13. С. 493). Этот вывод был продиктован предыдущими размышлениями Нехлюдова о виновности судей, наказывающих часто невиновных людей, и о том, что эти наказания не уменьшают, а увеличивают количество преступлений. В этих размышлениях также видна перекличка с эпиграфами о грешниках, не замечающих бревна в своем глазу, но видящих сучок в глазу брата своего (т. е. они сами более виновны, чем их подсудимые, но не понимают этого) и о блуднице, которую привели к Христу, а он сказал фарисеям и книжникам: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень" (т. е. в мире нет невиновных людей, все люди грешные).

Также в финале романа Толстой приводит полностью притчу о виноградарях, отрывок из которой был взят эпиграфом к "Воскресению": "Лука. Гл. VI. Ст. 40. Ученик не бывает выше своего Учителя; но и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его" (Т. 13. С. 7). Притчей о виноградарях, которые "... вообразили себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью, что все, что было в саду, сделано для них и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своей жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанностях к нему" (Т. 13. С. 496), автор отвечает на вопрос о вечном и неуничтожимом со смертью человека смысле жизни. Люди должны признать власть Бога над их жизнью на земле и исполнять заповеди Христа, изложенные в Нагорной проповеди (отрывки из которой тоже приведены Толстым в финале романа "Воскресение"), "... и на земле установится царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им. Ищите царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его" (Т. 13. С. 496).

Осознав эту евангельскую заповедь, Нехлюдов понял, что, ведя безнравственную жизнь, он не приближал, а отдалял царство Божие на земле, а так как Бог, по Толстому, находится в душе человека, то для его обретения люди должны заниматься личным самоусовершенствованием, и таким образом они спасутся.

Как считает Толстой, только благодаря обретению Бога (как высшего нравственного закона внутри самого человека) на земле установится царство Божие. Об этом говорится и в незавершенном рассказе Л. Н. Толстого "Нет в мире виноватых": "... все зло, все грехи мира оттого, что люди не по-божьи живут. Живи только по-божьи, и "никто тебе ничего не сделает", ... вера вся в Евангелии. В Евангелии. Попы его все переворотили. Надо жить по Евангелию, а не по поповской вере. А по Евангелию жить надо не служить князю мира сего. А только Богу" (Т. 14. С. 483).

Таким образом, в тексте романа Л. Н. Толстого "Воскресение" находят подтверждение нравственно-этические взгляды автора, изложенные в евангельских эпиграфах априори и звучащие в эпилоге как вывод из анализа социальных условий жизни России конца ХIХ века. Текстуальное повторение библейских цитат в начале и конце романа образует кольцевую композицию произведения, которая помогает ярче оттенить как нравственно-философские взгляды Толстого, так и путь "воскресения" героя романа Нехлюдова.

Прежде всего, кольцевая композиция раскрывает "всепрощенческую" философию Толстого, обосновывая ее как бы "от противного": существующие веками наказания людей не уменьшают, а увеличивают число преступников, которые развращаются наказаниями и теми греховными людьми, что хотят их исправить. Следовательно, чтобы не увеличивать число преступников, их надо прощать, так как, по мысли Толстого, полностью безгрешных людей нет. В последнем романе появляются новые акценты в теории Толстого о непротивлении злу насилием: великий писатель-гуманист вовсе не предлагал отказываться от борьбы со злом вообще, но считал такой способ борьбы неэффективным, ложным, множащим новое зло в мире. Значит, единственный приемлемый выход из данного тупика - всепрощение людей и личное самоусовершенствование, посредством которого изменится не только психология каждого отдельного человека, но и психологический климат всего общества, а потом и социальный строй.

Кольцевая композиция романа цементирует его: финал отсылает читателя к эпиграфам, а от них - и ко всему роману, доказывая, что эпилог "Воскресения" - логическое завершение и публицистическое, религиозно-философское воплощение всех предшествующих размышлений Толстого и его героя о смысле жизни человека и человечества и в связи с этим - о путях дальнейшего развития России и всего мира.

То, что Л. Н. Толстой реализовал свои нравственно-философские взгляды в романе в исканиях и психологических мытарствах Д. И. Нехлюдова, придает им характер объективности и доказывает мысль Толстого о вечности библейских истин. Одновременно писатель таким образом переводит философский аспект романа в психологический, что характерно для синтетического типа романа Толстого, тяготеющего к социально-психологическому.

Как мы уже проследили, эпиграфы из Евангелия тесно взаимодействуют и с системой художественных образов (все слои российского общества - в поле зрения Нехлюдова с точки зрения евангельских эпиграфов), и с кольцевой композицией (см. выше), и с сюжетной основой (суд как начало повествования, события, опрокинутые в прошлое, финал, построенный на евангельских заповедях, и др.), и с жанром: чтобы показать "воскресение" души Нехлюдова, Толстой проводит его не только через чтение евангельских заповедей в эпиграфе и финале романа (это составляет нравственно-философскую сущность жанра романа Толстого), но и через "диалектику его души", воскресающую для любви и добра (это соответствует, как мы уже сказали, психологической сущности романа Толстого).