Geum.ru

Функционирование библейских эпиграфов в художественной структуре романов л. Н. Толстого («анна каренина», «воскресение») и ф. М. Достоевского («братья карамазовы»)

Вид материалаДиссертация
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   14

Таким образом, вера в бессмертие души выступает, по мнению писателя, единственной основой морали. А теория Ивана Карамазова "все позволено", связанная с отрицанием им бессмертия души или, что для Достоевского одно и то же, бытия Бога, приведет к безлюбовному существованию мира, когда у человека не будет никаких моральных барьеров, удерживающих его от совершения безнравственных поступков. Об этом пишет Достоевский в черновых набросках к роману: "Если нет Бога и бессмертия души, то не может быть и любви к человечеству. В таком случае, если нет бессмертия, как определить, где предел? Если не будет любви, то устроятся на разуме. Если б все на разуме, ничего бы не было. В таком случае можно делать что угодно" (Т. 15. С. 207). Таким образом, разумная логика приводит Ивана, не принимающего божьего мира из-за его дисгармоничности, к тезису "все позволено", который вызывает море крови и страданий, отрицает христианскую любовь к ближнему своему.

Однако, с другой стороны, в разговоре с Алешей Иван цитирует слова Вольтера: "Если бы Бога не было, то его следовало бы выдумать" (Т. 14. С. 214), чем допускает существование Бога с одновременным обвинением его в несправедливом устройстве мира и общества, где безвинно страдают дети.

Поэтому Иван мучается из-за осознания ограниченных возможностей своего разума. Он говорит о том, что человеческий ум способен познавать лишь явления объективного мира, но не способен проникнуть в его сущность, т. е. не может фактами доказать существование Бога, так как страдания детей настолько достоверны и несправедливы, что никакие логические допущения Бога не могут доказать факт его существования. Старец Зосима, в противоположность Ивану, считает, что существование Бога нельзя доказать логически, в нем можно убедиться "до факта", без доказательств, путем веры, благодаря "опыту деятельной любви", как говорит он "маловерной даме" госпоже Хохлаковой, которая желала бы обрести веру в Бога и свое бессмертие. Ее вера в Бога - это вера из подражания "моде": поверхностная, без глубокого чувства, без философского осмысления - все верят, значит, надо и ей. Она сама признается: "Я верила, лишь когда была маленьким ребенком, механически, не думая" (Т. 14. С. 52).

Старец Зосима отвечает на ее сомнения: "Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу" (Т. 14. С. 52). Однако Хохлакова горячо любит все человечество, но "ненавидит людей в частности" (Т. 14. С. 53), потому что она так же, как и Иван, "работник за плату". Ей нужна ежесекундная отдача, "похвалы себе, иначе я никого не способна любить". Катерине Осиповне кажется, что она сможет все бросить: "все, что имею, и идти в сестры милосердия", "никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать, я готова целовать эти язвы. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев" (Т. 14. С. 52). Но когда в ее представлении встает живой, конкретный человек, то здесь она в ужасе признается: "Представьте, я с содроганием это решила, если что-нибудь, что могло бы расхолодить мою "деятельную" любовь к человечеству тот же час, то это единственно неблагодарность" (Т. 14. С. 53).

Эта точка зрения смыкается со словами Ивана Карамазова, который, подобно госпоже Хохлаковой, любит все человечество, но не может заставить себя полюбить ближнего своего: "... я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое - пропала любовь. По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда" (Т. 14. С. 215-216).

Но живая жизнь опровергает это убеждение Ивана Карамазова о том, что невозможно любить, подобно Христу, ближнего своего. Это суждение героя вытекает из его теории "все позволено", в основе которой были мысли о неотмщенных страданиях детей. Однако под влиянием Алеши характер Ивана и его убеждения изменяются. Мы знаем, что по поводу развития художественных образов в романах Достоевского была дискуссия в связи с книгой М. М. Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского". Нам думается, что Иван через "мытарства души" (Т. 14. С. 412), "горнило сомнений" (Т. 15. С. 77) и страданий приходит к своему нравственному возрождению и осознает всю пагубность своей теории "все позволено". Происходит это в сцене с "мужичонкой". Исследовали обращали на эту сцену мало внимания, поэтому мы проанализируем ее подробно.

Идя на третье свидание со Смердяковым, "... Иван Федорович вдруг повстречал одинокого, пьяного, маленького ростом мужичонка, в заплатанном зипунишке, шагавшего зигзагами, ворочавшего и бранившегося и вдруг бросавшего браниться и начинавшего сиплым пьяным голосом песню:

Ах, поехал Ванька в Питер,

Я не буду его ждать!

Но он все прерывался на этой второй строчке и опять начинал кого-то бранить, затем опять вдруг затягивал ту же песню. Иван Федорович давно уже чувствовал страшную к нему ненависть, об нем еще совсем не думая, и вдруг его осмыслил. Тотчас же ему неотразимо захотелось пришибить сверху кулаком мужичонку. Как раз в это мгновение они поверстались рядом, и мужичонко, сильно качнувшись, вдруг ударился изо всей силы об Ивана. Тот бешено оттолкнул его. Мужичонко отлетел и шлепнулся, как колода, об мерзлую землю, болезненно простонав только один раз: о-о! и замолк. Иван шагнул к нему. Тот лежал навзничь, совсем неподвижно, без чувств. "Замерзнет!" - подумал Иван и зашагал опять к Смердякову" (Т. 15. С. 57).

После того, как Смердяков сознался в убийстве Федора Павловича Карамазова, Иван понял, что и он причастен к убийству отца, является невольным сообщником исполнителя, и решил пойти в суд и заявить на себя. После принятия этого решения сомнения, мучившие его в последнее время, оставили его, и он почувствовал счастье и радость в своей душе. Осознав себя грешником, Иван обрел способность любить ближнего. Поэтому, возвращаясь от Смердякова, Иван споткнулся об "... поверженного им мужичонку, все так же лежавшего на том же самом месте, без чувств и без движения. Метель уже засыпала ему почти все лицо. Иван вдруг схватил его и потащил на себе. Увидав направо в домишке свет, подошел, постучался в ставни и откликнувшегося мещанина, которому принадлежал домишко, попросил помочь ему дотащить мужика в частный дом, обещая тут же дать за то три рубля". Иван целый час возился с мужиком, пристроил его в части, организовал осмотр доктором и заплатил за все расходы. "Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, - подумал он вдруг с наслаждением, - то не остановился бы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет..." (Т. 15. С. 68-69).

Так, осознав на собственном опыте пагубность теории "все позволено", ее негативное влияние на жизни других людей и преодолев в себе сомнения по поводу христианской любви к людям, Иван обретает способность бескорыстно творить добро для своих ближних. Так Иван постепенно изживает античеловеческие стороны своей теории вседозволенности и обретает веру в смысл жизни, в высокую нравственность, в человека, его возможности, способности и бессмертие.

Что же происходит с людьми, заменившими веру в идеал разумной логикой, Достоевский показывает на примере судеб Павла Смердякова и Михаила Ракитина, двойников Ивана Карамазова. "Создание параллельных образов героев-"двойников" у Достоевского - один из путей проверки философской идеи, теории в жизненной практике не отдельной личности, а конкретно-исторической жизни общества, - считает М. Я. Ермакова. - Этот прием совместно с другими выявляет "голос" автора, его отношение к "идее" героя, его раздумья. Варьируя различные возможные выводы из "идеи", из теории созданного им "бунтаря", автор глубже познает жизнь вместе со своим героем, давая возможность и читателю приобщиться к этому познанию"106.

Один из двойников Ивана Карамазова, Михаил Ракитин, опошляет и принижает рационализм главного героя, доводя его до узкого практицизма и грубого утилитаризма. Этот "семинарист-карьерист", отрицая, как и Иван, веру в Бога и бессмертие души ("Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, все позволено" - Т. 14. С. 76), пытается в целях своего циничного спекулятивного расчета (он хочет сделать себе карьеру и разбогатеть) заменить христианскую любовь чисто рациональной "добродетелью": "Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет" (Т. 14. С. 76).

Достоевский же убежден, что только вера в бессмертие души является истинным основанием гуманизма: "Те же, которые, отняв у человека веру в его бессмертие, - пишет он в "Дневнике писателя" в декабре 1876 года (раздел "Голословные идеи"), - хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, "любовью к человечеству", те, говорю я, подымают руки на самих же себя; ибо вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству" (Т. 24. С. 175). Поэтому Иван Карамазов и ненавидит людей, что не верит в Бога и бессмертие своей души. Таким образом, доводя идеи Ивана до логического завершения, Ракитин раскрывает их внутреннее ничтожество, жизненную несостоятельность и моральную недопустимость.

Иван Карамазов, один из наиболее глубоких и сложных типов рационалиста, идеолог концепции вседозволенности, вместо живого познания жизни пытается холодным логическим умом "мысль разрешить" и своими рационалистическими силлогизмами о том, "один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!" (Т. 14. С. 129, 131, 170. Т. 15. С. 49, 117), духовно развращает Смердякова, вдохновляет его на отцеубийство. Не случайно Смердяков, решившийся на практике проверить Иванову теорию вседозволенности, обращаясь к нему, утверждает: "... главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!" (Т. 15. С. 63).

По мнению М. Я. Ермаковой, параллель образов Иван - Смердяков "... выводит "идею" Ивана за пределы внутренних противоречий и объективирует ее в художественном образе иного социального ряда, доводя ее тем самым до логически возможного конца. Именно мещанская среда Смердякова, воспитанника циника Федора Павловича Карамазова, стала благодатной почвой для формулы крайнего индивидуализма "все позволено". Именно Смердяков, как и глава семейства Карамазовых, по своей социальной сущности был готов воспринять и реализовать на практике из этой выстраданной формулы Ивана, как и из других его социально-философских выводов, то, что черт насмешливо назвал "мошенничеством" под прикрытием "санкции истины"107.

Таким образом, совершенное Смердяковым отцеубийство явилось для него и целью, и средством: с помощью похищенных трех тысяч он мечтает открыть собственное кафе-ресторан в Москве, на Петровке, а, может быть, и в Европе: "Была такая прежняя мысль-с, - говорит он Ивану во время их последнего свидания, - что с такими деньгами жизнь начну, в Москве, али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что "все позволено". Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил" (Т. 15. С. 67). Так Смердяков отверг причины, по которым Иван отрицал существование Бога, и сделал неверие в бессмертие удобным оправданием своей философии "все позволено", допускающей любые поступки во имя личной, узкоэгоистичной выгоды. Безбожник Смердяков, реализовав в жизни идею своего брата и убив своего отца Ф. П. Карамазова, вынужден после этого повеситься, то есть безверие и вытекающая отсюда теория вседозволенности приносит ему же смерть.

А Иван, поняв, что именно под влиянием его теории Смердяков совершает преступление ("Вы убили, вы главный убивец и есть, - в лицо бросает ему Смердяков, - а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил" - Т. 15. С. 59), не выдерживает ощущения непрочности, ненадежности своих теоретических выкладок и заболевает белой горячкой. Поэтому, по справедливому заключению А. А. Белкина, двойники Ивана Смердяков и Ракитин выявляют безнравственность теории главного героя, применив ее в жизненной практике: "Иван тем страшен и опасен, что, по убеждению Достоевского, его идеи, гуманистические в своих истоках, благородные по своим целям, оказываются антигуманистическими по своим выводам, безнравственными по средствам осуществления их в жизни. Вот почему двойниками Ивана Карамазова, воплощающими его дурные стороны в жизни, олицетворяющими его антигуманистическую сущность, стали карьерист Ракитин и отцеубийца Смердяков"108. Эти двойники Ивана Карамазова, полностью деградировав как личности, у которых отсутствуют какие бы то ни было духовные поиски, довели до абсурда теорию "все позволено", доказав, что чистое теоретическое мышление, без веры в Бога, в свое бессмертие, способно стать грозным оружием и обратиться даже против его исполнителей.

Таким образом, Достоевский подвергает суровому и беспощадному осуждению саму теорию Ивана, явившуюся следствием его логического мышления, исключающего возможность чувства. Об этом убедительно писал В. Я. Лакшин: "... в "Братьях Карамазовых" Достоевский... решил обвинить теоретическую мысль, так сказать, в чистом ее виде. Пусть Иван Карамазов и не убивает непосредственно старика отца, но мысль его - уже убивает. Усомнившееся в Боге, скептическое, материалистическое сознание есть первопричина любой пагубы в себе самом, и даже без всякого участия в кровавых деяниях самого мыслителя - оно рассылает вокруг свои отравляющие миазмы, как некий Анчар, древо яда. Ответственность за мысль поставлена выше, судится Достоевским грознее, чем ответственность за действие"109. Следовательно, чистая теоретическая мысль, без веры в Бога и свое бессмертие, способна привести к таким трагическим последствиям, что герой увидит аморальность и несостоятельность своей теории.

Именно на это указывала М. Я. Ермакова, описывая влияние отцеубийства на сознание Ивана Карамазова: "Показав антигуманность некоторых пунктов "идеи" Ивана на примере практики Смердякова, "скомпрометировавшей" ее, художник тем самым дал возможность своему "бунтарю"-философу пересмотреть свою теорию, чем и поверг его разум и сердце в страшное смятение, в пучину мучительного сознания вины за преступление Смердякова, вылившееся на практике в самое циническое и грязное уголовное дело. Если, думает теперь Иван, он не сумеет изжить в своем разуме все то, что невидимыми нитями связано с преступлением Смердякова - все пагубные пункты своей идеи, - то "не стоит и жить"110.

Убедившись в крахе основных положений своей теории, поняв, что не "все позволено", что есть неписаные законы нравственности, переступив через которые, человек перестает быть человеком, Иван идет в суд давать показания в пользу Мити, обвиняя в совершении отцеубийства Смердякова и самого себя.

Однако черт, являющийся Ивану в кошмаре, накануне суда сомневается в том, что Иван пойдет на суд показывать на себя, потому что Иван любит себя и ему будет жалко портить свою судьбу. Для Ивана этот поступок принципиально важен, потому что он чувствует себя убийцей, а черт не верит ему, говорит: "Ты идешь совершить подвиг добродетели, а в добродетель-то и не веришь - вот что тебя злит и мучит, вот отчего ты такой мстительный". Черт считает, что Иван не изменился, продолжает презирать человека: "А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: преступник, дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и признался!" (Т. 15. С. 87). Иван передает Алеше сомнения черта в нем и искушения, которым подвергает его черт: "Пусть, говорит, ты шел из гордости, но ведь все же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, он тут смеялся!), а другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков, повесился - ну и кто же тебе там на суде теперь-то одному поверит? А ведь ты идешь, идешь, ты все-таки пойдешь, ты решил, что пойдешь. Для чего же ты идешь после этого?" (Т. 15. С. 88).

Перед огромным выбором встал Иван, когда узнал от Алеши, что Смердяков повесился, но все-таки заявил на суде о свей причастности к убийству Ф. П. Карамазова. "Однако это показание, - как справедливо считает М. Я. Ермакова, - не привело его к христианской любви с ее всепрощением"111. Чтобы обрести веру в Бога, человек должен пройти через "горнило сомнений" (Т. 15. С. 77), о чем говорит Ивану черт, его двойник (по словам Ивана, черт - это его "галлюцинация", "воплощение (его) самого, только одной, впрочем, (его) стороны... (его) мыслей и чувств, только самых гадких и глупых" - Т. 15. С. 72), который углубляет, драматизирует, психологизирует внутренние противоречия разума и чувства Ивана. Он напоминает Ивану сочиненный им же анекдот о философе, который при жизни "все отвергал, законы, совесть, веру", а главное - будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним - будущая жизнь. изумился и вознегодовал: "Это, говорит, противоречит моим убеждениям. Вот его за это и присудили... чтобы прошел во мраке квадриллион километров... и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему отворят райские двери и все простят..." Не желая "из принципа" идти, "он пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел. А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух секунд... воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но и квадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень! Словом, пропел "осанну"..." (Т. 15. С. 78-79).

Следовательно, чтобы такому сомневающемуся в существовании Бога и будущей гармоничной жизни человеку, как Иван Карамазов, обрести эту веру, нужно очень много пострадать, прежде чем "пропеть осанну". Однако эти страдания необходимы, так как они "... есть жизнь". "Но для жизни мало одной "осанны", надо, чтоб "осанна"-то эта переходила через горнило сомнений..." - обобщает в романе эту мысль Достоевского о необходимости страданий неверующего человека двойник Ивана Карамазова черт, который выражает подсознательные движения души главного героя. Таким образом, и сомнения Ивана являются необходимыми для него самого, читателей и других героев романа, так как выявляют глубоко живущую в его сердце мечту об идеале. Еще старец Зосима на "неуместном собрании" в своей келье увидел, что страдания разума и чувства еще не решены в душе Ивана и мучают его, и в этом его великое горе. Но, как считает Зосима, этот вопрос, "если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его" (Т. 14. С. 65).

Черт напоминает Ивану сочиненную им же поэму "Геологический переворот", в которой Иван пишет о том, что если "...разрушить в человечестве идею о Боге, ... то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. В этом смысле ему "все позволено". ...так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог - там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено", и шабаш!" (Т. 15. С. 83-84). Так черт, выражая подсознательные стремления Ивана, высказывает идею героя о связи веры человека в Бога и свое бессмертие с высокой нравственностью.

Однако, понимая, что идея вседозволенности (как следствие утраты веры в Бога) приведет к самым антигуманным последствиям, Иван Карамазов говорит: "От формулы "все позволено" я не отрекусь..." (Т. 14. С. 240). После этих слов его идейный антипод Алеша Карамазов целует брата в губы, как когда-то Христос поцеловал Великого Инквизитора. Этот поцелуй имеет символическое значение. Христос и Алеша тем самым прощали Инквизитора и Ивана и своей судьбой подавали пример другого отношения к жизни и к людям. Алеша показывает Ивану, что не его теорией вседозволенности надо изменять мир, а идеями объединения, нравственного совершенствования людей, христианской любовью и всепрощением из-за осознания своей виновности в грехах всего человечества. Если Иван Карамазов, не верящий в Бога и свое бессмертие, не хочет принять страдания невиновных детей и оправдать их будущей гармонией, то другие герои романа ("таинственный посетитель" Зосимы, Митя и Алеша, "мальчики" и в частности Коля Красоткин) хотят пострадать во имя спасения всего человечества.

Поэтому в эпиграфе, кроме противопоставления идей веры и безверия, разума и чувства, эгоизма и альтруизма, также можно увидеть учение о жертве, которое было присуще только Достоевскому. Человек должен пожертвовать собой, своим счастьем, судьбой и даже жизнью ради спасения других людей, потому что "все за всех виноваты".

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что в эпиграфе заключена также и общечеловеческая проблема смысла жизни. Чтобы оставить после себя след в душах "ближних" (современников) и потомков (будущих поколений), необходимо проводить веру в нравственный идеал через горнило страданий, очищаться через страдание, стремиться к высшему проявлению духа - жертве, и через нее - к укреплению веры (ее торжеству над разумом).

В эпиграфе также заключен смысл подвига Христа - как страдание во имя спасения всего человечества. Иисус действует в романе и как реальный персонаж (в "Легенде о Великом инквизиторе", рассказанной Алеше Иваном Карамазовым), и как идея о невозможности жизни без веры. И такая композиция не случайна. Иисус дает своей судьбой пример подвига ради людей, добровольной жертвы. Как в романе повествование переключается с рассказа о конкретной жизни современных Достоевскому людей на сюжет о высшей жертве Христа, так и эпиграф применим и к героям романа, и к Иисусу. Если б он согласился на "чудо" и не дал себя умертвить, остался б один, а смертью своей спас человечество, "принес много плода". "Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога" (Т. 14. С. 124), - обобщает эту мысль в романе "бунтарь" и "богоборец" Иван Карамазов.