Анны Ивановны Калугиной со своим супругом Аркадием Сергеевичем осенью этого же года. Их рассказ
| Вид материала | Рассказ |
| Октябрь 1973 года |
- Чуприковой Анны Ивановны, педагогический стаж работы 17 лет. Тема: «Приемы и методы, 329.08kb.
- Петровой Марии Ивановны с 01 сентября 2010 года. Всоответствии со ст ст. 30 и 58 Основ, 12.5kb.
- Вооруженные Силы Российской Федерации осенью 2010 года Всоответствии с разделами, 301.78kb.
- Ириной Евгеньевной Ясиной опять вас сюда позвали. Всубботу мы встречались с Михаилом, 311.89kb.
- Кузубовой Ирины Ивановны-победителя конкурс, 174.06kb.
- Реферат по русской литературе Жизнь и творчество А. П. Сумарокова, 194.58kb.
- Биография и творчество ф. И. Тютчева, 472.74kb.
- Игорем Сергеевичем Грамбергом. Зная его свыше пятидесяти лет, я долго думала, о чем, 155.62kb.
- Федор Иванович Тютчев родился в родовитой дворянской семье в селе Овстуг Орловской, 104.87kb.
- Семёном Захарычем Мармеладовым. Портрет Мармеладова рассказ, 36.67kb.
Арабо-израильская война, разыгравшаяся осенью 1973 года одновременно на сирийском и египетском фронтах, известна в Арабском мире больше под названием «октябрьская война» или «война месяца рамадан», как окрестили ее в Египте, что, собственно, подразумевает одни и те же события. Просто в этот год месяц мусульманского поста начался 29 сентября по христианскому летоисчислению, что соответствует первому дню месяца рамадан. Отсюда и второе название.
Для нас, уже проживших в Сирии пять месяцев, эта война хотя и началась совершенно неожиданно, но не явилась внезапностью. Так как уже весны и все лето было очень тревожно. На фронте постоянные артиллерийские дуэли. Почти ежедневные нарушения воздушного пространства Сирии израильской авиацией, а иной раз и с применением оружия. Вылеты самолетов-разведчиков по всей линии соприкосновения войск, и как результат всего этого - завывания сирен на аэродромах и частях противовоздушной обороны. Вот примерная обстановка, в которой мы жили и работали в этот период. Ставший к концу лета уже привычным вой сирен и ревунов, оповещавших о возможных опасностях, заставлял думать с внутренней тревогой о своем ближайшем и, вероятно безрадостном, будущем. Появлялись нервозность, тоска, переживания, боязнь чего-то неизвестного, но явно существовавшего. Но, вот, страха, а правильнее сказать трусости, наверно, все-таки не было.
13 сентября 1973 года сентября наш коллега-переводчик Евтюхин Женя, работавший с советником начальника управления ПВО генерал-лейтенантом Колесниковым В.Ф., вернулся с работы домой очень возбужденным и сообщил нам пока никому еще неизвестную новость. Оказалось, что сегодня над морем в районе города Латакия произошел грандиозный воздушный бой между сирийскими и израильскими ВВС, в котором участвовало с обеих сторон около 60 самолетов. Наш товарищ рассказал, что, несмотря на большие потери с сирийской стороны, «евреи свое получили». «А поэтому, - доверительно завершил он свое повествование, - скоро следует ожидать каких-то более серьезных событий». Друг работал в «пэвэошных верхах» и всегда владел достаточно достоверной информацией. Мы в очередной раз сникли. «Ну, вот и дождались», - мелькнуло в мыслях у каждого из нас. В таких ситуациях появляется даже какое-то нездоровое нетерпение: ну, быстрей же, ну, пусть скорее что-нибудь произойдет. Однако в последующие дни наши наихудшие ожидания не подтвердились, и тревога несколько угасла.
В начале октября, утром, когда мы ехали на работу, мои старшие товарищи сообщили, что вчера наша заграничная советская власть начала срочную эвакуацию семей всей советской колонии на Родину. Это был явно нехороший симптом перед началом какого-то зловещего военно-политического заболевания. Ведь такое дорогостоящее мероприятие, как отправка сотен семей домой, просто так не делается. Но, как известно, надежда умирает последней, и поэтому не хотелось верить, что все мы стоим накануне страшных событий. Все-таки каждый из нас думал, что пронесет, и все обойдется, как обходилось уже не раз. Хотя предпринимаемые нашим посольством меры настораживали и указывали на обратное. В последующие дни эвакуация шла так стремительно и быстро, что некоторые наши специалисты, уезжая утром на работу «семейными», возвращались со службы уже «холостыми», заставая пустые квартиры с записками жен о срочном отъезде.
Шестого октября по дороге на работу мои специалисты сказали, что вчера отправили в Москву своих жен, а сегодня эвакуация будет продолжаться. Потом уже стало известно, что последние семьи успели переправить по воздуху утром шестого, а некоторых, привезенных из дальних восточных районов Сирии, в авральном режиме грузили на все приспособленные и неприспособленные суда в морских портах этим же днем, но уже после начала боевых действий. Напоминание об эвакуации вновь растеребило душу. Но, привычка – вторая натура человека - сработала и на этот раз: авось пронесет. С тем и проследовали на работу. День обещал быть таким же, как и вчера, а поскольку эвакуация меня не касалась, то я и успокоился.
Вся рабочая часть дня прошла в обычных для нас заботах. Погода стояла солнечная и пока теплая, ни полковая, ни аэродромная жизнь не предвещала никаких опасений. Около двух часов дня мы завершали работу на одной из зенитных батарей, развернутой накануне на самой высокой сопке, соседствовавшей с аэродромом, намереваясь прямо отсюда, без заезда в управление полка, отбыть в Дамаск.
Весь аэродром был, как на ладони. Приближавшееся окончание рабочего дня, уже наступившее предобеденное затишье располагали к тому, чтобы расслабиться, подумать о вкусном обеде и направиться в городские квартиры. И вдруг в этот момент, когда по сути дела любая трудовая деятельность по славной арабской традиции должна замереть до следующего утра, с дальних ангаров донесся рев явно собирающихся вылетать самолетов Су-7, обосновавшихся на нашем «объекте» несколько дней назад. И в самом деле, истребители начали покидать свои укрытия. Выруливая по дорожкам, они проходили предстартовые рубежи: предварительный, исполнительный, с явным намерением достичь исходного, то есть последнего перед стартом, у самого начала взлетной полосы.
Вот они застыли на нем на какое-то время, чтобы своими мощными турбинами вдохнуть перед дорогой побольше живительного воздуха. При этом вдохе весь аэродром наполнился жутким натужным воем. Еще одно мгновение, и они начали свой разбег. Бросилось в глаза, что уж очень как-то нехотя они разгоняются, очень тяжело отрываются от земли и медленно набирают высоту. Но всему увиденному я даже не успел подвести итог, как за своей спиной услышал голос Кузьмы Архиповича Белевцова: «Миша, а ведь это война!». И сразу же, видимо так совпало, послышался протяжный вой то ли полковой, то ли аэродромной сирены. Мои часы показывали 14 часов 15 минут. Мы быстро забрались в машину и поехали на командный пункт полка.
А на КП уже в полном разгаре шла боевая работа. КП был совмещенный, то есть аэродромно-полковой, но разделенный на два изолированных зала: для летного и зенитного командования. И там, и там на своих местах уже восседало соответствующее руководство. Наша прозрачная карта-планшет по всей линии фронта пестрела красно-синими линиями - маршрутами пролетов сирийских и израильских самолетов. Командир полка, увидев нас, подозвал к себе и сказал, как бы объясняя происходящее, что Израиль нарушил перемирие и начал боевые действия. Ох, лукавил подполковник!
Конечно, в душе и мы полагали, что и сегодня войну, как и прежде, развязали «израильские агрессоры». Однако по происшествию некоторого времени стала, и все чаще, просачиваться информация о том, что эту войну начали сирийцы и египтяне. В Сирии, например, наш главный военный советник к таинству начала этих событий с указанием конкретной даты - 6 октября - был посвящен в конце сентября-начале октября. А фраза моего шефа «Миша, а ведь это война!» тоже подтверждает, что и он обо всем знал, если не в деталях, то в целом - точно. Да, и будь я побогаче жизненным опытом, смекнул бы, наверно, об этом пораньше.
А, как говорится, разведывательных признаков начала войны было предостаточно.
И, в самом деле. Почему мы так срочно накануне перетаскивали зенитную батарею с насиженного места на сопку? Зачем за несколько суток то этого с нашего, почти прифронтового аэродрома куда-то улетели старенькие самолеты МиГ-17, а их место заняли современные фронтовые бомбардировщики Су-7, переброшенные сюда из сирийской глубинки на востоке страны с аэродрома Тифор? И последний вопрос. Как успело все руководство аэродрома и полка так быстро прибыть на КП, если с момента, как взлетели самолеты, и мы услышали сирену, находясь на сопке в батарее, до нашего прибытия на КП не прошло и пяти минут? Значит, прибыли все туда загодя. А отсюда и вывод - готовились сирийцы к этой войне, вернее к новому этапу боевых действий, они их и начали.
С момента нашего прибытия на КП всю оставшуюся часть дня мы провели в этом бетонированном бункере, упрятанном, правда, не очень глубоко под землей на склоне сопки. По сирийскому радио звучали бравурные марши, передавались патриотические призывы, ежечасно выходили выпуски по обстановке на фронте. Из потока лившихся сообщений о боях почему-то больше всего врезались в память сводки, завершавших каждый выпуск последних известий, о прямо-таки непревзойденных действиях сирийских средств противовоздушной обороны. Наверно, это был специально отработанный пропагандистский ход: поддержать моральный дух в только что созданных перед войной войсках ПВО страны, которые были так недооценены противником. За что последний потом дорого поплатился, потеряв огромное количество своих самолетов.
А пока громовой голос диктора вещал: «К этому часу средства нашей противовоздушной обороны сбили столько-то самолетов противника. Вся наша авиация, задействованная в боях, благополучно вернулась на свои аэродромы». По мере того, как солнце клонилось к закату, количество сбитых израильских самолетов увеличивалось, свои же непременно возвращались восвояси «целыми и невредимыми». Но это была всего на всего хотя и нужная, но безосновательная пропагандистская трескотня. Но «шапкозакидательское» настроение она все же зародила. От того-то, наверно, мне подумалось, что при таком раскладе к ночи этого дня у супостата не должно остаться ни одного самолета. «А там, - почему-то пришла в голову мысль (как сейчас видится слишком наивная), - глядишь, введут в бой третью танковую дивизию, предназначенную для развития успеха, и дня в два-три победоносно завершат всю компанию». Думаю, что надежда на скорейшее прекращение боевых действий и заставила вспомнить об этой дивизии, а вместе с ней о Кудряшове Владе - ведь он в ней работал.
От воспоминания о Владе в голове сразу возникли мысли о других наших ребятах, находящихся сейчас, как и я, на многочисленных военных объектах. Я представил Степанова Юру, Поликанова Володю, Суворова Валеру, Гордеева Борю, Чувашова Володю, Руденко Сашу, сидящими на «передке» на дивизионных, бригадных, а возможно, и батальонных командных пунктах в составе мотопехотных и танковых дивизий, образующих с севера на юг линию фронта сирийских войск. Почему-то в переездах между зенитными батареями мне представился Шергилов Миша на соседнем аэродроме «Хальхле», а в таких же бункерах, как и у нас, я мысленно видел Крылова Сашу на аэродроме «Меззе», вплотную примыкавшему к Дамаску с юго-запада, и Агапова Виталика на своем аэродроме «Дмейр» в 50-ти километрах на восток от столицы. Где-то на побережье между Латакией и Тартусом нелегкие думы одолевали Тарасова Игоря, работавшего в Штабе ВМС Сирии. Да, и в самом Дамаске в Министерстве обороны, Генеральном Штабе, Управлении ВВС и ПВО и других учреждениях в этих нелегких условиях достойно обеспечивали работу наших советников Евтюхин Женя, Бакаев Саша, Жданов Игорь, Бибиков Валера.
Уже под вечер, - было часов восемь, - когда стало ясно, что вместе с закатом солнца пошла на убыль и напряженность сегодняшнего дня, мы решили выйти наружу и подышать воздухом. Но то, что мы увидели, поразило. Все пространство, представленное взору, было затянуто дымом. В нос бил сильный запах пороховой гари. Плотность дымной пелены и резкий запах не оставляли сомнений, что на фронте очень жарко. Если такое творится у нас на аэродроме, в шестидесяти километрах от места боев, то не трудно представить, что происходило там, где действовала масса войск, тучами летали самолеты, стреляли танки, артиллерия, пехота.
Вдруг мы увидели, что с вершины сопки, где находился пункт наблюдения химической обстановки, быстро спускается офицер и держит в руке какой-то стеклянный предмет. Одет он был в строго предписанную боевым расчетом военного времени полевую форму, что здорово отличалось от внешнего вида сирийских щеголей-офицеров в мирное время. На голову была глубоко надвинута каска, туловище было увешано различной амуницией: противогазом, биноклем, кобурой с пистолетом и сумкой с общевойсковым защитным комплектом. Поэтому сразу угадать, кто это может быть, мы не смогли. Но когда он подошел к нам, мы узнали начальника химической службы нашего зенитного полка лейтенанта-двухгодичника Мазгара, державшего в руках какие-то пробирки. Он явно был чем-то озабочен. На наш вопрос: «Что случилось?» быстро объяснил, что кто-то доложил командиру полка о каком-то странном и незнакомом запахе снаружи в районе КП, и подполковник Мухаммад приказал ему срочно выяснить химическую обстановку, так как сейчас всякое может случиться. К счастью, командирские опасения не подтвердились, и вот Мазгар бежит доложить о результатах своих наблюдений. Начхим юркнул в темный проем двери бункера, а мы направились на его НП, расположенный на самой вершине сопки.
Там находился лишь расчет солдат-«химиков», да весь бледный, осунувшийся и трясущийся новый начальник химической службы полка лейтенант Башир, прибывший в полк в сентябре сразу после окончания училища. Наличие в нашей воинской части двух начальников химической службы объяснялось просто. Прежний, лейтенант Мазгар, верой и правдой, тихо и мирно отсидел на своей должности два года, поэтому заслуженно и на законных основаниях уже собирался увольняться, чтобы продолжить прерванную ратным долгом работу в своей аптеке, так как имел университетский диплом фармацевта. Незадолго до событий в полк прибыл его сменщик, но война поломала все планы. И вот теперь он на правах старшего и по опыту, и по возрасту продолжать тянуть свою лямку.
С наблюдательного пункта, с высоты почти птичьего полета картина необозримого задымленного пространства была еще более впечатляющей.
Смеркалось. Из окопов начали вылезать танки наземной обороны аэродрома и кругами объезжать вверенный им под охрану объект. Лязг танковых гусениц, сполохи маскировочного света, казавшиеся в клубах порохового дыма и пыли какими-то страшными чудовищами, наводили жуть.
Ночевали на КП. Проснулись рано. Начинавшийся день обещал быть таким же солнечным и светлым, как и вчера. Однако со вчерашнего дня уже шел другой отсчет времени - времени войны. Опять поехали на батарею, где вчера нас застало начало войны. Работы там было непочатый край и для нас, и для арабов. Что мы там делали с утра до вечера, я думаю, нет нужды восстанавливать в подробностях потому, что знаменательность дня заключалась не в этом. И если понюхать настоящий, боевой порох мне довелось вчера, то боевое крещение должно было состояться именно сегодня.
Второй день войны тоже уже подходил к концу. Давившее все светлое время щемящее чувство тревожного ожидания, сменилось состоянием расслабленности. И вдруг, в этот казалось ничего не предвещавший час, над аэродромом загудела сирена воздушной тревоги, и, словно продолжением ее прозвучал мегафонный голос командира нашей батареи капитана Аввада: «Внимание! Самолеты противника с юга!». Загудел батарейный ревун. Солдаты кинулись к орудиям. Мы - Белевцов Кузьма Архипович, Бутков Виктор Петрович и я - вместе с одним из командиров взводов батареи стояли на краю огневой позиции, устремив свои взгляды на юг. А там, в двадцати километрах от нас лежал другой сирийский аэродром Хальхле - самый южный и ближайший к фронту. Там тоже был такой же, как наш зенитный полк, прикрывавший авиаторов. Там работали такие же советские специалисты, которых переводом обеспечивал мой однокурсник и тезка Шергилов Миша.
Солнце давно уже село, и наступил такой момент, возможно, он характерен для пустынной местности, когда в сгущающихся сумерках, каким-то труднообъяснимым зрением, еще отчетливо видны далекие предметы. И мы на расстоянии 20 километров ясно увидели следы трассирующих зенитных снарядов, клубы пыли, поднимаемой орудийной стрельбой и разрывами бомб, и даже летящие на бреющем полете израильские самолеты. Не успели мы все это, как следует, переварить и обменяться мнениями, как за нашими спинами сильно громыхнуло, дрогнула земля и содрогнулся воздух. Это начала стрелять батарея. Наш полугодовой труд не пропал даром - зенитчики вовремя «засекли» израильские самолеты. Начинался, попросту говоря, воздушный налет. Офицер стремглав рванулся к орудиям, а мы, не найдя лучшего, более безопасного места, спрыгнули в окоп батарейного агрегата питания - «электродвижка». Укрытие наше было как раз в южном направлении, поэтому вся стрельба велась через нас. Ох, и сильна 57-ми миллиметровая зенитная пушка! Шесть орудий били так, что нас в окопчике вдавливало в землю. Потом, после стрельбы все орудийные окопы оказались словно пропылесосенные, без единой пылинки. Да, что там пылинки! После первого же выстрела из каждого орудийного окопа разметало весь солдатский скарб: подсумки, шинели, одеяла, подушки.
Вслед за нашей батареей огрызнулись огнем несколько других, прикрывавших аэродром с того же направления. Всякая попытка высунуть голову из окопа, чтобы разглядеть, что там происходит, пресекалась сильной ударной волной от орудийных залпов. Все-таки я исхитрился и высунулся. Шесть месяцев моей работы «в зенитках» пошли и мне на пользу. В мельтешивших в небе самолетах я сумел то ли распознать, то ли угадать «Скай хоки». Возможно, среди них были и те, которые американцы только что поставили Израилю в 1973 году.
Глаза застилала пыль, земля сыпалась в рукава и за шиворот, а у меня в голове пронеслась совершенно отвлеченная от происходившего в данный момент мысль: «Как бы не разбить в этой суматохе недавно купленные японские часы «ORIENT King Diver». Как говорится: «Нашел время...». Куда делась тревога, накопленная за последние сутки? Все происходящее казалось не настоящим, а каким-то киношным. Пожалуй, сравнение с кино самое правильное: ты сидишь в зале, то есть в окопе, а на экране, то есть в небе, бегут кадры событий. Ощущения присутствия в реальном бое не было. Потому, наверно, и страха не было. Поэтому хотелось посмотреть, что там, в небе, потому пока бояться было нечего, поэтому... И так далее, и тому подобное. Получалась замкнутая лента.
В грохоте орудийной стрельбы, клубах повисшей пыли было очень интересно наблюдать экранно-небесные картины. Вот я увидел, как из-за сопки выскочил израильский самолет. И тут же наши зенитчики накрыли его огнем. Правда, не попали, но сумели прижать к земле. Ему некуда деться кроме, как уйти между сопок. И он ушел, но не просто, улетев от аэродрома, а был вынужден спасаться от зенитного огня.
С началом налета и стрельбы наших батарей на сопке, где располагался командный пункт, стали появляться какие-то белые дымки. Я сначала подумал, что это разрывы своих же снарядов. Основания для такого предположения были: сопка, где мы находились, довольно высокая. Самолеты летят на бреющем полете, отчего «зенитка» бьет не вверх, а почти горизонтально, поэтому снаряды и попадают в соседнюю сопку. Правда, я забыл, что такого быть не может даже у безалаберных сирийцев, потому что всегда назначаются сектора безопасности. Как бы ни летели самолеты, но по своим объектам пушки бы не стреляли. Разгадка дымков пришла уже после окончания отражения налета - это рвались шариковые бомбы, сброшенные израильскими самолетами.
Эти бомбочки, размером-то всего с теннисный мячик, высыпаясь в огромном количестве из разверзшегося зева контейнера, подвешенного на самолете, покрывают значительную площадь. Пока падают на землю, за счет специальных ребер, имеющихся на выпуклой поверхности, вращаются, устанавливая этим самым свои взрывные механизмы в трех вариантах на боевой взвод. Из-за этого одни взрываются сразу от удара об землю, другие с задержкой, а третьи, и они, пожалуй, самые страшные и опасные, лежат в ожидании дополнительного контакта с жертвой. Как потом показала практика, такие «мячики» оказались пострашнее приносимых израильскими стервятниками с земли обетованной многофунтовых авиационных бомб и сверхточных ракет – они взорвались и – все, если остался жив, жди других. Шариковые бомбы могут долго находиться в режиме ожидания, тая в себе смерть. Поэтому еще на протяжении нескольких месяцев после прекращения огня, несмотря на то, что их собирали специальные ликвидационные команды, белые дымки разрывов «несобранного урожая» можно было наблюдать в безлюдных местах по всему аэродрому.
В этот первый налет я своими глазами увидел, что такое море огня. В разгар боя стрелял почти весь полк. Над аэродромом висел купол, очерченный огненными трассами. Правда, если честно, то сбить ничего не сбили. Но не в этом главное. Главное было в том, что все остались целы и невредимы: аэродром с ангарами, взлетно-посадочными полосами и самолетами, полковые батареи с пушками, а самое важное - все люди живы. Объект прикрытия функционировал. Зенитчики задачу свою выполнили.
Стрельба прекратилась также неожиданно, как и началась. Наступило затишье, перешедшее в какое-то оцепенение. Как долго это продолжалось, сейчас сказать трудно. Но вот потихоньку офицеры и орудийная обслуга начали шевелиться, послышались отдельные восклицания, возгласы, металлический лязг. Пока все оставались на своих местах. Но батарейная «очумеловка» от осознания только что пережитых чувств уже нарастала и захватывала всех. Мы вылезли из-под «движка» и двинулись к центу батареи. Солдаты срывались с орудий, кричали, смеялись, что-то подбрасывали вверх, обнимались, целовали друг друга, офицеров и орудия. Вначале радость казалась какой-то неестественно-вычурной и надрывной. Видимо, так приходит настоящая психологическая разгрузка. И вдруг, через мгновение все вошло в нормальное русло.
В этот момент вокруг нас уже образовалось небольшое окружение из сирийских офицеров. Мы и они пережили свою радость более сдержанно. Стали друг друга угощать сигаретами. Я начал прикуривать. Но оказалось, что сделать это не просто. Сломалась одна спичка, потом другая, третья... У меня тряслись руки. Потом затряслись коленки, и тело стала бить сильная дрожь. И тут-то до меня начало доходить, что все только что случившееся было не в кино, а «по-всамделешнему». Стоявший рядом офицер что-то по-арабски сказал своему однополчанину, и они оба засмеялись. Слов я не разобрал, может быть потому, что был оглушен, может, просто не понял. До сих пор меня терзают догадки, что могла означать сия его выходка. Обычно так делают, когда хотят за что-то уязвить присутствующих, допустивших оплошность. Но мы вроде не оплошали: не запаниковали, не сбежали с батареи. Возможно, им не понравилось, что мы укрылись в окопчике. Так в окопчике-то агрегат тоял, который, как ни странно, не самый последний элемент боевого порядка батареи, а потому - прекрасная цель для истребителей.
Надо отдать должное командиру полка. После всей этой заварушки он позвонил на батарею и поинтересовался о нашей судьбе. Ему ответили, что мы в порядке, и он запретил комбату отпускать нас сейчас на командный пункт, так как вся прилегающая к нему территория была засыпана шариковыми бомбами. Мы остались ночевать на позициях. Так, пока удачно, для нас завершился второй день октябрьских вооруженных событий.
В последующем воздушные налеты по нашему аэродрому наносились израильской авиацией еще не раз. Но, хвала Аллаху, больше вот так на открытом воздухе они нас не настигали. И хотя в батареях в эти дни мы были частыми и желанными гостями, теперь при подобных неприятностях мы старались укрыться на КП, что, кстати, в морально- психологическом плане гораздо тяжелей. На открытом пространстве хотя бы видно, что творится вокруг. А бетонная толща бункера для пятисоткилограммовой бомбы - не помеха, и даже не при прямом попадании - достаточно уронить ее рядом.
Да, это было только начало восемнадцатидневного вооруженного конфликта. Примерно, до 12 октября израильские ястребы наведывались к нам ежедневно. Но под вечер уже не летали, теперь все больше действовали днем. Если не бомбили наш аэродром, то пытались обрушить всю мощь своих воздушных ударов на Международный дамасский аэропорт и на позиции зенитно-ракетного дивизиона, который его прикрывал. Эти объекты располагались от нас на дальности прямой видимости. Мы отчетливо видели, как самолеты утюжили хозяйство аэропорта и батареи. Порой казалось, что дивизион прекратил свое существование, но усилия воздушного противника были тщетны. Зенитчики яростно огрызались пусками ракет, срывая планы нападавших, и даже сбив на наших глазах два самолета. Так и остался до окончания боевых действий этот дивизион непобедимым.
Но, однажды израильским летчикам все-таки удалось прорваться к нашему аэродрому Блей и сбросить свой смертоносный груз. То ли целенаправленно, а скорее по случайности, бомба угодила в полузаземленный бункер, служивший комнатой отдыха летчиков первой эскадрильи, где, и это уж точно по чистой случайности, в этот момент никого не оказалось. Во мгновение ока бетонное сооружение превратилось в кучу обломков. В эти дни на нашем аэродроме базировалась иракская эскадрилья самолетов Су-7, прибывшая к нам 8 октября прямо из Ирака. Лишившись крова над головой, все, в том числе и соколы Саддама Хусейна, были временно переведены на совместное КП. Это внесло некое разнообразие в нашу монотонную и нервозную жизнь. Иракцы, до этого я с ними еще никогда не встречался, оказались очень общительными ребятами - шутниками и балагурами. Хотя смех и шутки в таких условиях кажутся неуместными, разрядка все равно необходима. Вот на этом мы с ними и подружились. И очень быстро привыкли друг к другу.
В какой-то из дней, по-моему это было 11 октября, до нас дошло тревожное сообщение о том, что накануне израильтяне на стыке двух сирийских дивизий прорвав фронт, войсковыми колоннами выдвигаются в сторону Дамаска и уже дошли до населенных пунктов Аль-Артус и Дждейд-аль-Артус, что по дороге на Кунейтру в 15-20 километрах от столицы. Мой старший, услышав это, ничего лучше не мог придумать, как сказать мне: «Миша, иди погляди по карте, сколько километров до Ирака (?!)». На КП висела огромная, подавлявшая своим размером карта Сирии. Даже на ней до Ирака было далеко. Чего уж было говорить о реальном пространстве, разделявшим эти две страны. И я понял, что, случись самое худшее - взятие Дамаска, о чем, наверное, и подумал мой шеф, ни машина, которой, кстати, в нашем распоряжении и не было, ни что иное нам не поможет. К счастью всех нас, похода на Дамаск не случилось: вовремя подоспели несколько танковых и мотопехотных бригад из Ирака, они-то и преградили путь израильским войскам.
На разведку обстановки, видимо, такой приказ был получен из Дамаска, послали пару иракских самолетов. Полетели два старших лейтенанта: один по возрасту постарше - ведущий, другой - помоложе - был ведомым. Хоть и жили мы уже несколько дней вместе, имен я их не знал. Мы стояли на улице у входа на КП. Они вышли из бункера и пошли садиться в «газик». И в момент посадки в машину мой взгляд и того летчика «помоложе» встретились. И словно, как кто-то мне шепнул, что он из разведки не вернется. Чем это было вызвано, не знаю. Мы не прощались, не разговаривали, а только вот так - обменялись взглядами. Они уехали. Было видно, как они взлетали, набирали высоту и как точки их самолетов растворились в послеобеденном солнечном мареве, висевшем в направлении Голанских высот. Отсчет времени начался.
Прошло какое-то время. И вот совершенно не с той стороны, откуда ждали все, сначала послышался гул самолета, а потом показался его силуэт. По тому, как неестественно раскачивалась машина, можно было понять, что пилот, ею управлявший находится явно в неуравновешенном состоянии. Через несколько минут летчика доставили на КП. Докладывал он не «по-уставному» прямо в присутствии всех. Он был в очень возбужденном состоянии. По бледному лицу текли крупные капли пота. Проглатывая слова, он рассказал, что туда они долетели нормально. Видели по направлению к Дамаску танковую колонну и отбомбились по ней. При возвращении с задания нарвались на зенитный огонь. После этого ведомый летчик на связь больше не выходил. До самого вечера все мы жили надеждой на его возвращение. Но он так и не вернулся.
Так начался отсчет потерь в нашей монолитной советско-сирийско-иракской семье. Это была первая, но не последняя человеческая гибель на нашем аэродроме. К счастью, если это слово уместно при гибели людей, наши авиационно-зенитные потери ограничились всего двумя жертвами. Следующим за иракским летчиком был техник по радарам из нашего зенитного полка лейтенант Фаузи, погибший при нелепейших обстоятельствах, сам же став причиной своей смерти. Во время своей срочной службы он был сапером. Но к моменту описываемых событий он закончил военное училище, стал офицером, сменив свою солдатскую специальность на инженера-локаторщика. После одного из налетов на зенитной батарее была обнаружена неразорвавшаяся авиационная ракета. И он, видимо, решив «тряхнуть стариной», поднял ее и понес в безопасное место, чтобы обезвредить. При переноске она взорвалась прямо у него в руках. Так погиб добрый, немного наивный и знающий свое «технарское» дело рыжеволосый и веснушчатый лейтенант Фаузи.
Не обошли потери и военную часть советской колонии в Сирии, но об этом потом.
Войсковое содружество, выступавшее в этой войне на сирийской стороне, и в самом деле было представлено пестрым международным составом.
Прежде всего, это мы - граждане СССР под обобщающим названием «советские военные специалисты», находившиеся в самой гуще сирийских войск и до войны, и с ее началом, и в ходе, и после завершения. При отправке в Сирию во властных генштабовских структурах на этот счет до сведения всех доводилось, что с началом боевых действий все советские военные специалисты остаются на рабочих местах, постоянно находятся при своих «подсоветных» и при перемещении сирийских войск в пароксизме наступательного порыва доходят до границ 1967 года. Правда, о том, как определить эти границы, что и как делать после их достижения, никто ничего не говорил. В ходе войны среди наших соотечественников из числа военных погибли, по-моему, три советских специалиста. Один из них пропал без вести. И было множество раненых.
Сразу после начала боевых действий из Советского Союза в Сирию был перекинут «воздушный мост», по которому непрерывным потоком на сирийский фронт хлынула боевая техника, боеприпасы и другое необходимое военное имущество. Дамасский международный аэропорт, превращенный в военно-воздушную базу, был единственным пунктом приема советской помощи с воздуха. В Сирии резко увеличилось число советских военных переводчиков-слушателей нашего Военного института, которые занимались языковым обеспечением перелета «челноков».
Под самый занавес событий для прикрытия сирийской столицы от воздушного противника, прибыл в полном составе с людьми и техникой наш советский зенитно-ракетный полк «Квадрат». Это был один пласт интернационального представительства.
Страна Советов была не единственным представителем социалистического лагеря, который, правда, не столько проявлял свое войсковое товарищество в ходе боев, сколько имитировал интернациональное братство, уже после окончания боевых действий.
Где-то в ноябре опять-таки на нашем аэродроме Блей разместилась со своими самолетами МиГ-21 и летно-техническим составом северокорейская авиационная эскадрилья. А в январе 1974 года мы, прогуливаясь по Дамаску, вдруг неожиданно были поставлены в тупик непривычным зрелищем. Вроде бы сирийские военнослужащие, но опрятно, по-уставному (это первое, что нас удивило) одетые в полевую военную форму, группами по 3-4 человека, вперемешку - солдаты с офицерами (это вызвало не меньшее удивление) – вальяжно шествовали по улице и все, как один, и это поразило больше всего, курили... сигары. Мы, да и сами сирийцы, провожали взглядами этих людей и непонимающе пожимали плечами. Разгадка дошла до нас несколькими днями позже. Оказалось, что это кубинские танкисты из состава танкового полка, присланного с острова Свободы для поддержки дружественного сирийского народа.
С другой стороны, нельзя не упомянуть и о неожиданной для всех арабской консолидации. На сирийском фронте в войну вместе с сирийскими войсками вступили части и соединения из соседней Иордании, неблизкого Кувейта и уж совсем далекого Марокко. В разгар событий иракское правительство, несмотря на давние разногласия с Сирией, направило ей в помощь несколько мотопехотных бригад и авиационных эскадрилий, одна из которых приземлилась на нашем аэродроме.
Складывалось впечатление, что в этот раз «все прогрессивное человечество» воюет против «израильского агрессора», представляющего трехмиллионный еврейский народ на оккупированной Палестине - так во всем арабском мире на картах обозначено государство Израиль. Правда, победа оказалась не на стороне первого, как, впрочем, и не на стороне второго. Хотя перевес явно был на арабской стороне. Выражался он не только в наличии «многонациональных сил» на стороне Египта и Сирии, но и в том, что в этот раз Израиль был в роли обороняющейся стороны, сдерживающей одновременный натиск на двух фронтах. Но «великими» державами «виктория» была поровну поделена между ними, что не помешало каждой из конфликтующих сторон считать только себя победительницей. Со стороны арабов, в частности сирийцев, просчеты списывались на якобы некачественную советскую боевую технику и на слабую военно-техническую помощь Советского Союза арабам. Так думали о нас те, которых мы считали друзьями. Да, что говорить о нас, если даже о своих братьях-арабах из других стран во время одного из застолий, посвященных «победе в октябрьской войне», сирийский офицер сказал: «Да, они были вместе с нами, но ведь воевали они не так как мы». Следует сказать, что в те годы среди арабов - в руководящих кругах, да и в народных массах - гуляло мнение, что лучше бы с Израилем воевал СССР, а еще лучше, если бы Советский Союз столкнулся «за правое арабское дело» с США - главным врагом большинства арабов.
Но, несмотря на такое бытовавшие среди сирийцев мнение, мы - советские граждане, находившиеся на этот момент в Сирии, делили всех по своей национальной традиции на «своих» и «евреев». И, по всей видимости, за такую не совсем «партийную» по сирийским меркам постановку «национального еврейского вопроса» я однажды «прокололся» перед полковым офицером моральной ориентации, другими словами, - «замполитом».
Слыша от меня ежедневно к месту и не к месту прочно осевшее в башке местное слово со значением еврей - «ягудий», которое, кстати, по-арабски не несет такую социально-бытовую, почти ругательную окраску, как у нас, он мне почти назидательным тоном сказал: «Ну, что ты, Михаил, заладил: евреи, да евреи. Мы воюем не против евреев, а против сионистов». Возможно, он лукавил, но сие замечание было для меня хорошим политическим уроком. А потом я и сам заметил, что супротивную сторону сирийцы никогда не называли еврейской, но всегда говорили «израильская» или «израильтяне», не обижая тем самым и своих евреев, которых немало в самой Сирии, где они, кстати, неплохо проживают.
Но как бы там ни было, а пока шла война, на которой все равно были «свои» и «чужие». И были мы, мечтавшие, чтобы все это побыстрей закончилось. И хотя на нашем прикрываемом объекте было и не так жарко, как на фронте и, возможно, менее страшно, чем на переднем крае, но опасностей хватало и у нас. Нет на войне безопасных мест. Это данность. И, как водится, опасность подстерегает там, где ее меньше всего ждешь. Случился неприятный случай и со мной.
Когда события своим военным течением пошли на убыль, и разрешение вооруженного конфликта стало затекать в политическое русло, наш немногочисленный советский коллектив с КП перебрался в свою еще мирных времен «хабирку» в управлении полка. Уже было разрешено с вечера на ночь до утра выезжать в Дамаск развеяться. Накануне кто-то из моих старших товарищей побывал в столице и привез бутылку не то арака, не то спирта. Вечером мы собрались в своей комнатушке и решили пропустить по сто пятьдесят. И, соответственно, меня, как самого молодого и в то же время владеющего иностранным языком, отправили в офицерский клуб аэродрома за закуской.
Пройти-то надо было вверх по пригорку метров сто пятьдесят или двести. Был глубокий вечер. На темно-синем безлунном небе ярко сверкали бусинки звезд. Земля освещалась только их мерцанием, потому, что пока продолжал действовать приказ о соблюдении светомаскировки. Кругом - ни огонька, темнота - коли глаза. Идти пришлось наугад.
Благо, что местность была мне знакомая. Прошел половину пути и вдруг слышу окрик часового: «Стой! Кто идет?». Остановился. Отвечаю, мол, переводчик «Махаиль» из зениток. Слышу в ответ дружеское: «А, Махаиль! Проходи». Полгода моей работы не прошли даром - даже на аэродроме меня многие знали. Через несколько минут я уже стоял посреди кухни офицерского клуба нагруженный всяческой снедью. Сколько еще я пробыл здесь: 5-10 минут, не более. Одним словом, как мне показалось, вскоре, я уже шел обратной дорогой.
Вновь слышу знакомый окрик часового. Я без всяких сомнений отвечаю, продолжая идти вперед. Вдруг совершенно неожиданно из ночи до меня доносится: «Стоять! Не двигаться! Я не знаю, кто ты такой!». Начинаю объяснять ему, кто я такой, и, что недавно я здесь проходил и был им пропущен. Часовой говорит, что он только что заступил на пост, прекрасно меня понимает, но не знает меня, так как только перед войной призван на службу из запаса. Начинаю чувствовать нелепость своего положения, но пока не осознаю главного: ведь в случае чего часовой особо думать не будет, а в руках у него боевой автомат. Но эта догадка приходит ко мне позже. А пока, прижимая к груди обеими руками пакеты, что-то продолжаю объяснять солдату, стараясь продвинуться вперед. Но в одно мгновенье мое продвижение останавливает и приводит меня в чувство реальности клацанье затвора, громко раздавшееся в ночном безмолвии.
Все. Теперь двигаться нельзя - все пути отрезаны. А кругом - ночь и тишина. Он не видит меня, я - его. Но слышен каждый звук. Мы оба на какое-то время замираем. Руки мои заняты, мне неудобно стоять как вкопанному, да еще на косогоре. Начинаю опускаться на корточки. Зачем, сам не знаю. Несколько теряю равновесие, и из-под ботинок выскакивают камешки и катятся по пригорку. «Конец, - мелькнуло в голове, - сейчас даст очередь». Но слышу, как часовой, видимо, думая, что я иду на него, сам отскакивает назад и кричит: «Стоять! Не двигаться!». Его окрик срывается на вопль, готовый, наверно, от испытываемого страха просто перерасти плач. Поскольку «диалог» возобновился, я с мольбой в голосе (жить-то хочется!) выдавливаю из себя: «Да, не двигаюсь я. Это - камни». И мы опять замолкаем.
Проходит время. Я уже боюсь и говорить, и шевелиться. Вдруг из-за ангаров появляется голубоватый свет - на всех автомобилях: гражданских и военных, - в войну фары закрашивались краской синих тонов - ехала машина. В кромешной тьме появление световой точки, за которую мог «зацепиться» глаз, несколько успокоило. Вот свет вынырнул из-за укрытий и побежал по дороге и... о счастье, повернул в нашу сторону. Оказалось, что все недоразумение разыгралось рядом с дорогой. Когда машина подъехала близко, часовой выскочил на асфальт, преградив путь, остановил ее. Теперь в свете фар я его видел, оставаясь сам невидимкой. Из машины вышел офицер, назвал свои звания и фамилию. Солдат начал объяснять ситуацию. Офицер сам вытащил из кобуры пистолет и попросил меня выйти на свет. Я подчинился. Здесь-то все окончательно и разрешилось. К счастью, я был все-таки известной в аэродромно-полковых кругах личностью.
Времени, с тех пор как я ушел за ужином, прошло много, и мои старшие товарищи начали было уже волноваться. А я, наученный этим уроком, в темное время больше по аэродрому не разгуливал, даже за закуской.
Нервное напряжение, вселившееся в нас всех с первых часов после начала войны, не покидало долго. До сих пор помнится неприятное ощущение какой-то тяжести в груди в области сердца. Этот груз давил постоянно, не давая не то что расслабиться, но и глубоко вздохнуть. А однажды пришлось увидеть психологический срыв, случившийся у одного из солдат. Сдали нервы.
В двадцатых числах октября, когда в ООН в процесс урегулирования вмешались американские и советские политики и дипломаты, мы начали выезжать в Дамаск, вроде как, расслабиться. Но ощущение тревоги не покидало и там. Город-то был почти что прифронтовой. И его бомбили. И днем, и вечером. И добраться до него порой было проблематично: все дороги были забиты войсками, совершающими необходимую передислокацию и маневр. Случалось, что их тоже бомбили. Даже явный спад накала боев, не снизил нервного напряжения, что и привело однажды к конфликту между мной и командиром полка. Не знаю, почему он необоснованно пристал к нам в этот раз, и какая муха его укусила. Я это отношу в счет того, что командир полка с определенного момента после начала боевых действий явно был недоволен нами.
Весь период, пока стреляли на фронте, мы исправно выполняли возложенные на нас обязанности и внезапно возникающие задачи. На рожон, конечно, не лезли, но и в бункерах не отсиживались. Больше всего доставалось нашему «технарю» Виктору Петровичу: техника порой отказывала. Меня, видимо, из-за молодости лет Кузьма Архипович берег. Правда, в один напряженный момент В. Будков уехал один, а командир потребовал вместе с ним отправить и меня. Но К. Белевцов наотрез отказался это сделать. Ну, а я что? В армии, как известно, младший подчиняется старшим. Но и я за широкие спины своих, хоть и старших, но все же товарищей, не прятался. А порой, все мы вместе выезжали в батареи. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел уже или когда все стало затихать, или уже затихло. Но, наверно, тот нервно-психологический настрой тогда сказался.
В этот день мы объезжали батареи на предмет восстановления боеспособности. В одной задержались больше обычного и не успели в этот день заехать на другую, о чем нас с утра просил командир. Это был уже тот период, когда офицерам, как и в мирное время, разрешалось выезжать из полка домой, а мы ездили по-прежнему с ними на полковом автобусе. И вот мы прибываем из батареи к месту сбора для отъезда в Дамаск. Там нас встречает, и такое впечатление, что неслучайно, а намеренно поджидая, командир полка. И очень недовольно и даже вызывающе, будто он старший начальник, а мы - его подчиненные, начинает нас инспектировать: где были, что сделали, а почему не сделали и так далее? Господи! Кому бы говорить о каких-то наших мелких упущениях в этот период, только не этому сирийскому подполковнику. По мнению моего старшего за то, что творилось в полку только с боевой подготовкой, по нашим меркам его давно надо было бы снять с должности. Хотя я и был еще очень «сырым» переводчиком, но полгода, проведенные в Сирии, свое дело сделали - я стал по-арабски многое понимать. Поэтому ручаюсь, что командирскую речь я переводил правильно. Кузьма Архипович Белевцов залепетал что-то в оправдание. Властный тон комполка меня возмутил, поэтому уже быть в такой ситуации беспристрастным, как учили меня в институте, я не мог - задевалось и мое гражданское и национальное достоинство. Переводил я в тон подполковнику Мухаммаду, то есть со всеми интонациями, ударениями и повышениями голоса, и это не могло не броситься ему в глаза. И помнится, что-то язвительно, как сумел, добавил от себя. И тут же услышал в свой адрес: «В полк больше не приезжай! Ты мне такой не нужен!». «А Вы мне не нужны», - быстро парировал я. На том расстались. Мой коллектив во всем обвинил меня, а ведь я их в первую очередь пытался отстоять.
Много разного и очень интересного можно рассказать о так называемом «военно-техническом сотрудничестве» с развивающимися странами и о взаимных отношениях там между «нашими» и «ихними». Сирия в этом смысле, пожалуй, показательней всех остальных. В Ливии, например, наших по приезду на работу считали «по головам» словно мелкий рогатый скот. В Ираке время от времени напоминали о несоблюдении распорядка дня. В милой и дорогой сердцу Сирии я (не буду говорить за других) на службе постоянно чувствовал какую-то зависимость от военного руководства, с которым общался по работе. В народной гуще отношение к советским людям было очень хорошее. Произнесенное нашими офицерами и генералами сирийское слово «хабир» или «хубара», т.е. специалист (специалисты), везде имело просто магическое действие и было, в прямом смысле, пропуском даже туда, куда и не положено было заходить. А вот на работе было по-другому. Наше центральное военное руководство, сидевшее в Дамаске, только давало советы, как строить свои отношения с местной стороной, да распекало, если они не строились. Но и нельзя не сказать, что многое зависело и от старших в коллективах. Когда кто-либо из них был потверже духом, то подчиненные жили свободно. Как только давал слабину перед местным начальником - сразу же это сказывалось и на других. Возможно, и у нас в коллективе «слабина» сыграла свою роль.
О моем изгнании из полка я рассказал коллеге-переводчику Евтюхину Жене, работавшему с главным военным советником при командующем ПВО. Кузьма Архипович, как старший в нашей группе, конечно, тоже все доложил «по команде». Несколько дней я сидел дома и на работу не выезжал, ожидая своей участи. В мыслях почему-то рисовалась единственная картина моей высылки на Родину с последующими «оргвыводами». Другого на ум тогда не приходило. Так уж мы были приучены системой.
Но неожиданно, через несколько дней Евгений, вернувшись с работы, сказал, что я теперь буду работать в таком же зенитном полку, но только на фронте. Честно признаюсь, когда я услышал про фронт, подумалось, что было бы лучше, если бы меня выслали. Сколько бомбежек я пережил в войну и - ничего. А с фронта до сих пор доносится канонада артиллерийских перестрелок. Не скрою - струхнул. Да и как не испугаться, когда вроде основные боевые действия закончилась, и все живы и здоровы, а тут - фронт.
На следующий день, возвратившись домой после работы, Женя Евтюхин сказал мне, что я уже ни в какой другой полк не еду, а остаюсь в своем. Оказалось, что в этот день милейший, добрый и интеллигентнейший генерал-лейтенант Колесников Владимир Федорович - советник при командующем ПВО - ходил к начальнику зенитной артиллерии и рассказал ему о случившемся в нашем полку. Услышанное очень возмутило сирийца. В присутствии наших он переговорил с командиром полка, резонно спросив его, почему он не выгонял советских специалистов из своей части в ходе боевых действий, а сделал это после их окончания, дал ему «в тык» и попросил нашего генерала вернуть меня на прежнее место работы.
В полк через несколько дней, уже на машине, выделенной нашему коллективу, я возвращался с тревожным чувством на душе - как теперь работать с командиром? Через некоторое время после приезда пришел командирский денщик и сказал, что старшего и меня просит зайти комполка. Кузьма Архипович уговорил меня извиниться перед подполковником Мухаммадом. Я согласился. Вошли в кабинет, поздоровались. Моего старшего он пригласил сесть, а я так и остался стоять у двери. Возможно только по своей молодости я не испытал от этого никакого унижения. Одним махом выдал заранее заготовленное извинение и замолк. На сирийца, кажется, оно не произвело особого впечатления. Видимо, мое возвращение в полк, было для него ни чем иным, как приказом. Поэтому выгонять меня второй раз не было смысла, но, чтобы ущемить мое самолюбие, он заявил следующее: «Теперь мы с тобой будем работать по-другому. Если раньше ты постоянно с Кузьмой заходил ко мне, то теперь он будет заходить всегда один. А в случае необходимости тебя позовут».
Такой ультиматум меня не особо расстроил. К тому же, поставленное им условие продолжалось совсем недолго. Каким бы толмачем я еще ни был, но я был носителем двух языков, а мой старший и комполка владели только половиной этого, поэтому через некоторое время я опять уже был вхож в командирские апартаменты.
Этот случай обхождения сирийского командира с гражданином другой страны для Сирии, пожалуй, не типичен. И я не держу на него зла, оправдывая его тем, что за время боевых действий нервы у всех были натянуты, и он нес определенный и немалый груз ответственности на своих плечах. Может быть, поэтому и «разгрузился» на самом уязвимом и менее защищенном звене из цепочки советско-сирийского сотрудничества - переводчике. Бог ему судья. Я был советский гражданин, а он - сирийский. А вот почему наши на нас в этот период безосновательно «спускали собак»? Любили у нас тогда некоторые старшие начальники продемонстрировать свое чванство.
Конечно, послевоенный период в Сирии был тяжелым для всех: и для нашего «белодомовского» начальства, и для тех, кто работал в войсках.
В Дамаске, хотя и его неоднократно бомбили, неся смерть и горе его жителям, было все-таки безопаснее. Правда, и в городе были немалые жертвы среди мирных жителей. К сожалению, не обошлось без потерь среди гражданских людей в советской колонии: прямым попаданием бомбы был разрушен советский культурный центр. При этом погибла женщина-библиотекарь. Нелепая смерть, тем более для человека, юность которого прошла через лихолетье Отечественной войны. Не может быть оправдания любому, кто несет смерть, но внести ясность и объективность даже в такие драматические обстоятельства необходимо. При всей жестокости и кровавости происходивших событий уничтожение здания культурного центра, думаю, ни по военным, ни по политическим соображениям не входило в планы израильских летчиков, бомбивших Дамаск. Конечно, это была случайность, но случайность трагическая. Вся беда состояла в том, что наш культурный центр стоял на одной линии вместе со зданиями Генерального штаба сирийских вооруженных сил, выходящего фасадом на круглую площадь Омейядов, и Управления ВВС и ПВО страны, стоящего на правой стороне улицы Аль-Магди бен Баракята, если идти от площади.
Одним словом, и никто этого не отрицает, натерпелись все. В том числе и наш командный аппарат в «Белом доме» на Абу Румани. Но специалистам и переводчикам на переднем крае и в войсках было тяжелее вдвойне, а может быть и втройне. Они наравне с сирийцами были в гуще этих страшных событий. Имелись среди наших и погибшие, и пропавший без вести, и раненые, и контуженные, и находившиеся в окружении. Только лишь за участие в этом аде, казалось бы, каждый из них должен был быть удостоен правительственной награды. Ан, нет, не всех «фронтовиков» отметили достойно. Да, и где на всех их сердешных было набрать медалей и орденов, если последние были отданы «главным» участникам октябрьской кампании: лектору-пропагандисту, начальнику финансового отдела и... доктору Аппарата Главного военного советника.
Вот, неверно, поэтому, возгордившись собой, в один из дней сразу после окончания войны, ополчился на меня аппаратовский начфин, когда я, впервые за последние недели, вырвавшись из окопно-блиндажной жизни, не заезжая домой, прямиком из полка приехал за зарплатой в «Белый дом». Одетый в сирийскую полевую форму, грязный, немытый и не чесанный, стоял я перед этим орденоносным чинушей. Стоял, выслушивая до обидного больные слова о том, как я смел в таком виде явиться чуть ли не в святая святых - резиденцию ГВС, чтобы я быстро убирался отсюда и привел себя в порядок, если я хочу получить деньги. Так и хотелось сказать, не кичась и не возвеличиваясь: «Вы, понимаете, я с войны». Но он был полковник, а я курсант. И мне не полагалось ничего ему говорить.
А свою награду, правда, сирийскую - «Орден шестого октября», я получил через полтора года тихо, без особой помпы в одном из кабинетов Главного 10-го Управления Генерального штаба, когда второй раз уезжал в Сирию. И считаю этот орден для себя самым боевым, пороховым и дорогим. Спасибо, хотя и неродному, но ставшему близким мне государству - Сирии.
Что же касается родного государства, то оно отметило меня только через шестнадцать лет после окончания всех этих событий. В 1989 году мне «за успешное выполнение заданий Правительства СССР» было выдано удостоверение участника боевых действий вместе со знаком «Воин-интернационалист», грамотой Президиума Верховного Совета СССР за подписью-клише М.С. Горбачева и, конечно, предоставлением некоторых льгот по жизни. Ну, и на этом спасибо!