Geum.ru

Анны Ивановны Калугиной со своим супругом Аркадием Сергеевичем осенью этого же года. Их рассказ

Вид материалаРассказ
ЖАРКОЕ ДАМАССКОЕ ЛЕТО 73-го ГОДА
«красный дом»
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

ЖАРКОЕ ДАМАССКОЕ ЛЕТО 73-го ГОДА


Мы все еще проживали в гостинице «Мархаба». Уж очень тяжело первое время было приспосабливаться к непривычному быту, особенно, к дамасской улице, поскольку жили мы в очень оживленном квартале. Особенно трудно было по утрам. Первый молитвенный намаз в зависимоcти от времени года начинается от четырех до пяти часов утра - в самый сладкий период сна.

Поэтому первая побудка всегда была «на молитву». Не проснуться просто не возможно. По аналогии с "Москвой златоглавой" Дамаск можно назвать куполо- или минаретоголовым. Никто из нас специально не подсчитывал, сколько в Дамаске мечетей. Но многие справочники по стране утверждали, что их, примерно, двести пятьдесят. И вот с такого огромного количества минаретов дамасских мечетей - от старинных и современных, потрясающих видом своей архитектуры, до грубо сваренных из железа, и приютившихся где-то на уровне второго этажа жилых зданий в старых кварталах - каждый день пять раз звучит усиленная громкоговорителями молитвенная разноголосица - своего рода коранический дамасский благовест. И несмотря на отсутствие вблизи гостиницы минарета все-таки просыпались от непривычного и относительно громкого в утренней тишине многоголосого пения, охватывавшего весь город. С окончанием молитвы те, у кого нервы покрепче - засыпали, у кого послабее - впадали в прострацию.

Но на этом утренние муки не заканчивались. С шести-семи часов начинался период открывания магазинов, которых в Дамаске гораздо больше чем мечетей. Процесс отпирания магазинных дверей не вносит никакого дискомфорта. Все просто - чик - и открыто. Но, если учесть, что, как правило, фасад почти каждого магазина оборудован металлическими жалюзи и решетками, то можно представить какой вседамасский скрежет начинается по утрам, когда их владельцы начинали поднимать эти защитные панцири. Все это надо прочувствовать, понять и к этому привыкнуть.

Но хорошей отдушиной было послеобеденное и вечернее время, которое, чаще всего, можно было интересно и с пользой провести. Очень быстро мы уже довольно свободно ориентировались не только в квартале, где располагался наш отель, но и в городе. Хотя, первым изучили досконально все-таки свой район проживания.

Оказалось, узенький проулок, где стоит наше пристанище, выводит на широкую улицу, которая, как мы не без труда узнали, называется Хиджаз. Причем заковыка при выяснении ее названия заключалась не в нас - слабых специалистах арабского языка, а в незнании ее названия самими горожанами. Сириец, которого мы спросили об этом, долго что-то нам объяснял, показывал, приводил какие-то имена, но потом остановился на Хиджазе. Позднее, мы уточнили, что это старое название, а сейчас она официально именовалась улицей Победы.

На протяжении всей улицы и в прилегающих к ней переулкам со стороны площади Марджа (или площади Погибших) было очень много гостиниц, в некоторых из которых тоже проживали наши граждане. Сами по себе гостиницы были вполне современными, но носили старинные, связанные с древней временами названия: «Семирамис» («Семирамида»), «Рамсис» («Рамзес»), «Аль-Амавий» («Омеядский»), «Карнак» (в честь одноименного древнеегипетского города). Да и название самой улицы - Хиджаз - также отдавало, если не седой стариной, то во всяком случае, историей: так с древности и еще до начала двадцатого века называлась западная часть Аравийского полуострова. Что ж отдадим должное сирийцам, - они умеют хранить память не только о своей национальной, но и общеарабской истории, порой, не делая между ними никакой разницы. Еще одной «знаменитостью» нашей улицы был железнодорожный вокзал, стоявший на другом конце Хиджаза.

Со стороны нашей гостиницы эта улица почти упиралась в центральный вход в знаменитый дамасский базар Аль-Хамидийя. Одним словом, мы, еще не зная этого, проживали под стенами так называемого «старого города».

Современный базар «Аль-Хамидийя» - это целый торговый квартал в «старом городе» сирийской столицы. Новичку иностранцу на базар одному ходить не рекомендуется. Просто запросто можно заблудиться в его торговых рядах, проулках, закоулках и тупиках. Купить в этом дышащем стариной и древностью «пассаже», некоторые линии которого перекрыты полукруглыми крышами, можно, практически все: национальную и европейскую одежду, головные уборы и обувь, поделки местных мастеров, ткани и шторный материал, всевозможную пряжу и продукты питания. Здесь же можно найти целые ряды мастерских, где шьют национальную одежду, обувь, военную форму, а также сумки, чемоданы, баулы, охотничьи патронташи и пистолетные кобуры. Самостоятельным «отделом» Аль-Хамидийи является золотой базар. Его описывать очень трудно, его надо видеть. Говорят, правда, что золотые рынки в некоторых других городах мира более впечатляющие, но дамасский заслуживает того, чтобы его увидеть.

В конце главной базарной аллеи стоит один из самых замечательных исторических памятников мусульманской культуры мечеть Омейядов - одна из немногих исламских святынь в мире, куда разрешено заходить даже не мусульманам и в том числе... женщинам-чужестранкам.

За свою многовековую историю базар Аль-Хамидийя видел негоциантов многих наций и народностей, говоривших на различных иностранных языках, которые в тот или иной период, возможно, были господствующими в торговом деле. Не исключено, что когда-то на базаре мог поторговаться на смеси старорусского и древнеарабского языков и какой-нибудь наш купец, «ходивший за три моря». Но уверен, что русский язык тогда для торгово-коммерческих сделок здесь был еще непоказателен.

И вот во второй половине двадцатого века русские командированные «колонисты» начали потихоньку исправлять историческую несправедливость. К моменту описываемых событий в Сирии довольно многие местные граждане вполне сносно (арабы, в целом, очень способные к иностранным языкам) разговаривали по-русски, а в армейских кругах и того больше, особенно, на флоте и в войсках ПВО. К этому можно добавить, что даже по Центральному сирийскому радио ежедневно шла часовая передача на русском языке, ведущими которой были дикторы Тамара Джан и Катя Ахмад - две из многочисленной плеяды русских жен сирийских подданных.

Не отставал от общего «русского» настроения и базар Аль-Хамидийя - почти в каждой его лавке кто-то так и или иначе разумел на нашем родном языке. А как же иначе, по-другому нельзя. Переговорный процесс ведется на дикой смеси русского и арабского языков. При этом наши высокообразованные граждане знают из арабского языка десятка полтора слов, мешая их порой с английскими или немецкими, да цифровую арифметику. Арабы владеют нашим языком куда профессиональнее.

Конечно, любой торговец, будучи в первую очередь психологом, давно понял, что советский человек, в силу своей малооплачиваемости респектабельным иностранным покупателем, который за ценой не постоит, считаться не может. Но он может быть выгоден количественной стороной - как своей численностью, так и закупленной массой товара. А покупали наши на базаре Аль-Хамидийя очень дефицитный по советским понятиям товар: сотнями метров парчу, тысячами штук различные платочки и шарфики с люриксом - вкрапленными золотыми или серебряными нитями, килограммами мохер и много другое. Потом, при поездке в отпуск и после удачной переправки этих метров, штук и килограммов через таможенный контроль, вся товарная масса реализовывалась среди родственников, друзей, знакомых и в «комиссионках», постепенно превращаясь в счета на сберегательных книжках, а уж потом в автомобили, квартиры, дачи и многие другие полезные вещи. Так на древнем восточном базаре ковалось материальное благополучие советских людей, порой, и не знавших, до приезда в Сирию, что существует такой базар.

Если бы кому-то надо было задаться мыслью увидеть советских граждан, как они есть за границей, то следовало непременно идти на этот базар. Дешевизна и обилие товаров, простота в общении с торговцами, общий дух раскрепощенности и раскованности привлекали наших сограждан на древний сирийский базар. Наших людей отличить за границей не сложно: мужчин, - по задумчиво-сосредоточенному лицу и дешевым сандалетам, женщин - чаще всего по одинаковому покрою платьев из тканей аляповатых расцветок и всевозможных форм и оттенков парикам, которые носятся круглогодично (!). Наши, в основном женщины, ходят парами и группами. Иногда, очень редко, на базар заходила какая-нибудь группа советских туристов, которые по нарисованному от руки плану искали ту или иную лавку на базаре.

Торговцы, стоя в дверях своих магазинов, и по этим признакам выискивая вожделенную «добычу», тут же зазывают ее к себе: «Мадам! Месье! Пажалста, заходи!», «Руски! ТаварИщ! Что надо? Все есть!». Если клиент «клевал», начинался торг. Поторговаться на рынке благое и незазорное дело. Ведь в городских магазинах, как правило, торг «неуместен», о чем в некоторых из них даже висят предупреждающие таблички «Цены твердые» или «В долг не продаем». Базар - совсем другое дело. Торгуясь, можно снизить цену в полтора-два раза.

Однако борьба за установление приемлемого ценового уровня не должна переходить хотя и не писанных, но существующих правил, а торгующийся покупатель должен иметь элементарное чувство такта. Последнего нашим соотечественникам порой не доставало. И хорошо, если при отсутствии «ценового» согласия наша сторона игриво заявляла: «Ну, садык (т.е. друг) ты совсем скурвился!». Но бывало гораздо хуже, когда хозяин, перевернув для дотошного и скупого покупателя вверх дном всю лавку, стоя за заваленным развернутыми рулонами материала и другой текстильной продукцией прилавком, натужно орал по-арабски в лицо невозмутимому посетителю: «Если нет денег, нечего ходить по магазинам!». Кстати, это и есть одно из неписанных правил.

За последнее столетие базар, будучи, наверно, самым древним из существующих в мире торговых центров, перешагнул свою изначальную территорию, как бы давая толчок торговле за своими стенами. Видимо, поэтому в прилегающих к ним пространствах «нового города» находится великое число различных торговых объектов.

Неподалеку расположен центральный городской продуктовый базар, на котором мы, решившие обосноваться в гостинице на «постоянно», сделали свое первое коллективное приобретение - в «общак» на вес (?!) купили... кастрюлю. Как ни смешно, но до сих пор металлические изделия, изготовленные кустарным способом, продаются таким странным способом.

Рядом с этим базаром, рынок радиотоваров - обширная сеть магазинов, сосредоточенных в городском квартале. Здесь, конечно, цены подешевле, чем в других местах, но и качество товара может оказаться под стать им.

Дамасская торговля... Любой человек, оказавшись в сирийской столице, прежде всего столкнется в ней... с торговцем. Это может быть или «незаконный» продавец, предлагающий какую-то использованную утварь прямо с земли, или владелец носимого или возимого лотка, торгующий всякой «мелочевкой»: брелоками, ручками, значками и другими безделушками, ну и, конечно, настоящий продавец в «законном» магазине. Первой такой «настоящей» торговой точкой, в которой мы начали тратить первые полученные в день приезда деньги, была лавка прохладительных напитков рядом со входом в нашу гостиницу. Ее хозяин имел, как нам казалось, какой-то «несирийский» вид: был подстрижен под «ежик» и постоянно носил темные очки.

Еще во время учебы на втором курсе, то есть, примерно, за год до приезда сюда, я писал курсовую работу по военному страноведению по теме «Дамаск - общественный, политический и экономический центр Сирии» (выбрал сам, как угадал). Но вот, узнав город, я бы еще обязательно добавил к этой теме «торговый центр», выделив это особо, несмотря на то, что торговля непременно является составной частью экономики.

Торговля для восточного человека вообще, а для сирийцев в частности - не просто праздное занятие, не самоцель для облапошивания покупателей и наживы на них. Торговля для этих людей - это прежде всего дело во имя и на благо другого человека - покупателя. Представители торгового люда на Востоке сначала думают о том, как сделать приятное другим, а уж затем о том, что они от этого получат. Поэтому и в покупателе каждый торговец видит сначала человека, а не мешок с деньгами. А так как умеют торговать в Сирии, уверен, нигде больше в мире торговать не умеют. Но обо всем по порядку.

Дамасские магазины, словно магниты, притягивают всех зевак попадающих в поле их действия. Особо сказывается магазинное притяжение на прибывших из развитых в тяжелоиндустриальном отношении государств, завлекая их сначала своими витринами, а потом заглатывая уже добитого в конец покупателя разинутыми жерлами своих гостеприимных дверей. Далее все зависит от уровня торгашеского искусства и техники хозяина-продавца. Если же по каким-то параметрам витринный магнит не срабатывал, в двери появлялся продавец, услужливо и вежливо приглашая зайти «месье» - так в Сирии называют любого иностранца - в магазин. Иностранец в его понятии - самое большое благо для магазина. Одно было правильно в логике мышления торговца: все «месье» - иностранцы, только другого он не мог постигнуть, что не все иностранцы постоянно при деньгах.

Поэтому, первое время мы, получившие денежное содержание за последнюю неделю апреля, чтобы прожить на него до зарплаты в двадцатых числах мая, доходили только до витрин, всячески сопротивляясь засасыванию внутрь. Но и этого было достаточно, чтобы поразить наше воображение. Господи! Сколько же «необщечеловеческих ценностей»: часов, бытовой техники, шмоток и прочее, и прочее, и прочее вмещала в себя каждая из осмотренных витрин. А о том, что было в магазинных закромах, и подумать страшно. Но все это мы стоически переносили. Пока хватало только впечатлений.

Мое упоминание о проявлениях щепетильности и придирчивости сирийских офицеров к слабым переводчикам на службе почти бесследно растворяется в приветливости, обходительности и участливости «гражданского» населения страны. Проявляется эта черта национального характера везде: будь то в присутственном месте или на улице. И уж очень уважительно к человеку, кто хоть мало-мальски владеет арабским языком. Это мы на себе чувствовали. Иной раз нас касалась и уличная похвала, чего нельзя было сказать о похвале служебной. Я связываю это с тем, что на дамасских улицах мы никому не были ничем обязаны и никто не зависел от нашего перевода. То, что мы умели говорить, а кое-что мы уже умели выразить, улицу вполне устраивало. Но в последующем за многолетнюю свою переводческую работу, только от сирийцев я слышал, примерно, такие слова: «Да, Махаиль, ты, конечно, хорошо говоришь по-арабски, но вот в таком-то году у нас тоже был переводчик, гораздо... лучше тебя». Правда, возможно, что я никогда и не был самым лучшим. Хотя такого никогда не слышал от арабов других стран.

Но, как известно, для совершенствования нет границ и пределов. Тем более, что нас окружала живая языковая обстановка. Да, собственно, и прислали-то нас сюда в первую очередь осваивать «великий и могучий арабский язык», а не получать новую военную специальность зенитчика, танкиста или ракетчика. Вживание в языковую среду, хотя и проходило для нас тяжело и очень нервозно, порой доставляло и удовольствие, и удовлетворение. И чаще всего не от похвалы, а от внутреннего осознания того, что многие вещи ты уже начинаешь понимать, равнозначно на них реагировать и отвечать «впопад». От этого арабский язык, казавшийся нам доселе неповоротливым и застывшим в своих классических, словно, в математике формах и формулах, стал постепенно проявляться и вырисовываться довольно живым и гибким. От нас, мы поняли, требовалось больше слушать, читать, запоминать и говорить, говорить и еще раз говорить. Оказалось, что понять гораздо легче, чем сказать. Вот так мы грызли этот гранит. Но, как и в любом деле, так и у нас не обходилось без курьезов.

Однажды вечером я и мой друг Влад Кудряшов отправились на поиски молока, которым мы предполагали позавтракать утром перед выездом на работу. Кое как объяснялись с прохожими, узнавая дорогу к продуктовому магазину, и в конце концов благополучно до него добрались. Спрашиваем у продавца: «Хайё, халиб фи?», то есть «Брат, молоко есть?». Он отвечает: «Есть!». Говорим ему, конечно по-арабски, чтобы дал нам две бутылки, а он в ответ, тоже по-арабски, спрашивает: «Анани фи?». Я и мой товарищ удивленно смотрим друг на друга - ни он, ни я никакого смысла в вопросе не только не поняли, но и не угадали. Продавец снова произносит это загадочное слово «анани» и начинает что-то показывать на пальцах - опять не понятно. Пытаемся растолковать ему по-арабски - теперь он не понял, по-английски - результат тот же, по-русски - взаимопонимание все равно не достигается. Возникает немая сцена.

Бакалейщик видит, что наши познания во всех великих языках кончились, подает две бутылки молока, мы отсчитываем деньги и расстаемся по-хорошему, чувствуя, что мы все-таки победили. Однако, видимо уже начинающее зарождаться в нас профессиональное чувство языка, не дает нам покоя: что же означает слово это загадочное слово «анани». Но спросить, пока мы идем опять в гостиницу, не у кого. «Слушай, - вдруг говорит Влад, - а может он нас «ананистами» обозвал за то, что мы ни фига не поняли!». Я сомневаюсь, обосновывая это тем, что, наверняка, по-арабски «онанист» звучит как-то по другому. На этом наше зарождающееся чувство, не успев родиться, тут же и затухло. И только на следующий день, когда мы вернулись с работы, Влад, проконсультировавшись у сирийских переводчиков, от души смеясь над нашим вчерашним проколом, сказал, что «анани» - это бутылки. То есть вчера продавец нас спросил: «А, есть ли бутылки на обмен?» так, как в Сирии в силу дефицита стеклянной тары все налитые в бутылки продукты: молоко, пиво, лимонады продаются только в обмен на пустые бутылки. Но для нас в этот раз было сделано исключение.

Смешных случаев, в том числе и со мной, было много. Происходили они по разным причинам: и по незнанию, и замкнутости, и изолированности нашего бытия в Союзе от остального мира, и по молодости. В этом, конечно, не было ничего предосудительного. Всем известно - все знать, тем более в двадцать лет, невозможно.

Но порой досадно было из-за того, что, мы, как нам говорили, подкованные самой передовой идеологией, вооруженные самыми глубокими знаниями известной политической теории, пройдя многие инстанции собеседований и инструктажей перед убытием в «служебную командировку за границу», иногда оказывались в очень смешных ситуациях, даже в обыденной жизни.

В санитарной части воинского подразделения, где я работал, мне удалили больной зуб. Причем врач-сириец сидел в полевой армейской форме без белого халата, а инструмент, по-моему, даже не был прикрыт салфеткой, - а кругом пустыня, ветер и пыль. Но, несмотря на такие антисанитарные условия операция прошла успешно. Напоследок, перед моим уходом, он открыл ящик стола, зачерпнул без счета горсть каких-то таблеток, высыпал их на лист, вырванный из журнала, завернул и отдал мне, сказав, чтобы я их пил столько-то раз в день - это мол, антибиотики - профилактика против воспалительных процессов.

Приезжаю домой. Развернул лекарство, пригляделся: пластиковые капсулы из двух разноцветных половинок, одна вставленная в другую. Ну, думаю, не пластмассу же глотать. Разъединил половинки - там желтый порошок с резким фармацевтическим запахом. Высыпал его в чайную ложку, быстренько забросил в рот и запил. Сказать о том, что во рту стало горько - это значит ничего не сказать. Так горько мне еще не было ни в жизни, ни от лекарств. Кое-как забил неприятный вкус, так он изо рта перешел в желудок. Последний тоже не дурак и быстренько отторг его в пищевод. Там он у меня и стоял столбом до следующего принятия антибиотиковой дозы. Ну, а после этого все повторилось снова. И так я мучил себя день или два, пока один из моих друзей Женя Евтюхин, пробывший в Сирии несколько дольше меня, и увидев, как я издеваюсь над собой, разъяснил, что пить надо капсулу, а она в желудке растворится сама. Так я и поступил. Полегчало.

В другой раз ехали мы с Игорем Тарасовым на такси. Включенный водителем приемник доносил до нас красивую мелодию, под которую приятный женский голос, исполнял ласкающую слух песню. Я уже не раз после приезда в Сирию слышал этот голос, но не знал, кто поет. Поэтому, не желая показывать свое профанство перед другом и надеясь, что он подскажет имя певицы, нейтрально выдал: «Гм, хорошо поет баба!». «Баба?!», - изумился друг. «Да, ты знаешь, что у этой бабы вот такая борода, а зовут ее...!». Так я познакомился с Демисом Руссосом.

Так вот шла своим чередом наша заграничная жизнь. Мы потихоньку вживались в новые условия, привыкали к своей работе, параллельно осваивая и свою родную специальность и свое, как говорят на флоте, второе «заведование» в зависимости от того, кто где работал. Типовая рабочая неделя выглядела так: каждый день с раннего утра до обеда - работа, с «после обеда» до раннего утра - личное время, пятница - выходной, если не дежуришь. Все, что вне работы или службы - твое личное время.

Надо отдать должное сирийцам: ни себя, ни нас они работой не обременяли. Правда, на работу все выезжали очень рано. Но рабочий день продолжался только до обеда. В два, два тридцать по полудни мы уже уезжали обратно в Дамаск. Вместе с тем гуляли многочисленные местные праздники и, в соответствии с контрактом, свои: Новый год, 23 февраля, 8 марта (он получался двойным: и как Международный женский день, а как День сирийской революции, но нам-то было все равно), а также майские и ноябрьские. Отдыха конечно хватало. Не зря наши старшие товарищи - военные специалисты, проработав здесь по несколько месяцев и сравнив темп их работы в наших войсках и здесь, с удовольствием повторяли уже сочиненную кем-то (русский мужик хваток на всяческие фортели) прибаутку «спасибо партии родной за двухгодичный выходной».

А нам, еще зеленым, на работе первое время приходилось туговато. В этот период почти каждый из нас работал только на «прием», мало что отдавая. К этой кагорте, конечно, принадлежал и я. Но после того как наш коллектив был посвящен в полковые дела, теперь чаще приходилось работать с более простым контингентом: солдатами, сержантами, командирами батарей и взводов. С ними, хотя и возникали трудности, было легче. Конечно, смешков, подколок и ехидных улыбок и здесь было достаточно, но никто о моей профессиональной слабости прямо и открыто не говорил. Я был им и на этом благодарен. А порой случалась, правда реже, чем хотелось, похвала. Господи, как это было важно для меня. К середине лета в водовороте напряженной работы мои переводческие проблемы как-то отошли на задний план, вытесненные более важными делами и событиями.

К этому времени все чаще с направления Голанских высот почти ежедневно стал появляться на большой высоте самолет-разведчик. Его белый, как молоко, спутный след, словно тонкая длинная игла пронизывала с юга на север синее без единого облачка ближневосточное небо. В некоторые дни самолетов было два. И каждый раз все зенитные средства приводились в боевую готовность. Иногда по нему пускали ракету. Но в безоблачном прозрачном небе летчик четко определял момент пуска и делал противоракетный маневр, а ракета уходила на самоликвидацию. И какое-то время на небе оставались два белых следа: один – плавно закругленный от ушедшего на высоту самолета, и второй – ломаный, оканчиваюшийся пятном белого облачка от разрыва самоуничтожившейся ракеты. Израильтяне летали прямо-таки с немецкой точностью. И оповещения о них стали привычными.

Таким было знойное сирийское лето 1973 года. И русским ребятам привыкать ко всему этому было очень тяжело. От дневного зноя не спасали ни каменные полы в квартирах, ни многочисленные обливания душем, ни что другое. Еще больше неудобства жара доставляла на работе. А работать приходилось большей частью «в поле», не поймите, что на крестьянском. Такой работы требовала обстановка.

Пока еще мирно светило жаркое солнце, в сирийских войсках шла плановая боевая учеба: учения, тренировки, сборы, стрельбы... И везде принимали участие советские военные советники и специалисты. И в нашем полку с приходом двух советников боевая подготовка, как говорили сами сирийцы, заметно оживилась. Порой работа меня проста захватывала. Как же я был горд тем, что приобщаюсь, хотя и не к своему советскому, но все равно к ратному делу. Да еще где - на острие арабо-израильской стычки на Ближнем Востоке, где вот уже в течение многих лет в едином клубке переплелись проблемы палестинских беженцев, оккупированных территорий и существования еврейского государства.

Для меня, не служившего до этого в войсках, все было интересно: и осваивать язык, и постигать зенитное дело, участвуя на законном основании в стрельбах, полевых учениях и командно-штабных тренировках. Ну, где можно было в нашей мирной стране так близко увидеть настоящую боевую технику? Разве что на параде, да, и то по телевизору. А здесь, в Сирии, зенитные батареи поднимались прямо с огневых позиций, приводили себя в походное положение и в колоннах уходили в район стрельб или учений. Все происходило, как и требовалось наставлениями, в «условиях, приближенных к боевым». Не беда, что моему старшему, командовавшему в Союзе таким же полком, что-то порой не нравилось. Зато я, после своего, как многие считали, полувоенного ВИИЯ от ощущения причастности «настоящим образом» к военному делу, был в восторге.

На стрельбы выезжали на разные полигоны. Правда, про полигоны громко сказано. В Сирии, где пустыня обширнее и подальше от обжитых мест, там и полигон. Но чаще всего выезжали в район Хан Абу Шамата в 50 километрах северо-восточнее Дамаска и южнее места дислокации нашего полка между соседним аэродромом Хальхле и городом Аш-Шагба севернее Ас-Сувейды. В этом районе меня однажды поразил вид местности своей явной первозданностью. Казалось, что земля здесь завершила свое формирование совсем недавно, застыв в причудливых формах. Но на помощь мне пришло название деревушки Хальхле и, как ни странно, слабое, но уже знание арабского языка. По-русски «хальхле» означает «трясение», «тряска» и даже иногда «разряжение газа», то есть все составляющие существовавшего здесь когда-то вулкана: извержение лавы, землетрясение и вырывающиеся наружу подземные газы. Сколько времени прошло с этой природной катаклизмы, сотни лет, десятки тысяч или миллионы, а явление это так и осталось жить в названии маленькой неприметной сирийской деревушки.

А в полку, когда мы возвращались с «полей», все чаще и чаще завывали ревуны воздушных тревог. Причем каждый раз в совершенно разное время. Когда мы впервые услышали вокруг аэродрома многоголосицу внезапной сирены, раздававшейся из зенитных батарей, стало немного не по себе. Я уже четко себе представлял, что подлетное время израильских самолетов с любого аэродрома базирования израильской авиации до нас не более двух-четырех минут. Это время полета, а с учетом запаздывания из-за несвоевременности обнаружения, после первого тревожного «свистка» полку останется на приведение в готовность одна-две минуты, а может и ничего не останется. Да и о том, что эти тревоги учебные нам никто не говорил. Просто, когда прогудит, а потом дадут отбой, и ничего не случилось, считалось, что прошла тренировка. От того и любой сигнал оповещения каждый из нас внутренне считал сначала настоящим и, если проносило, то - учебным. И слава богу! Пока проносило. Но нервные клетки, как известно не восстанавливаются.

На то, что обстановка накаляется, указывал и другой факт. В один из дней, в августе или, может быть уже в сентябре, в коллективе специалистов ПВО проходили так называемые командирские занятия. В такой день, по согласованию с сирийцами, мы на работу не выезжали, а собирались в резиденции Главного военного советника. Так было всегда. Но в этот день, только мы начали занятия, как в зале появился заместитель старшего в группе советников ПВО полковник Шевчук В.П. и сказал, что в связи с обострением в последние дни обстановки сирийское руководство ПВО просит быть всех специалистов на работе. В частях ПВО введена готовность, отпуска отменены, все офицеры находятся на своих местах. Как у нас бывает принято: вперед, давай, быстрей, скорей - понеслись мы вместе с группой специалистов с соседнего аэродрома Хальхле на их машине (наш коллектив еще таковой так и не имел) сначала на наш аэродром так, как он был по дороге первым. Приезжаем. Время уже послеобеденное. В полку, как впрочем и на всем аэродромном пространстве, тишь да гладь... Командира нет - он уехал в Дамаск (?!), весь личный состав, судя по ситуации, ловит послеобеденный кейф, в полку за хозяина - начальник штаба майор Хусейн.

Он смотрит на нас с удивлением: нас и так-то не должно было быть сегодня, а тут явились, да еще после обеда и не одни. Говорим ему, чтобы рассеять его сомнения, что мол обстановка осложнилась, готовность повысилась. А он резонно нам отвечает, что так оно продолжается уже с 1967 года, а дополнительно никто ничего не вводил. Вот так номер. Доставивший нас «газик» увозит своих хозяев к месту работы, мы остаемся их ждать в своей полковой коморке. Через некоторое время возвращаются и наши соседи - у них в полку похожая картина. За ненадобностью дальнейшего пребывания на работе, возвращаемся в Дамаск. Так и осталось неизвестным: кто спланировал наши поездки на работу.

Такая напряженная деятельность для меня была только во благо. Постоянное общение с солдатской и офицерской средой понемногу не только выправляло мой языковой недостаток, но и позволяло изучать тонкости разговорного языка, особенности взаимных отношений, армейские традиций и многое, многое другое. Я был неопытен, но с счастью молод. Поэтому цепкая юношеская память крепко фиксировала все новое, до селе неизвестное мне. Наверно поэтому Сирия так хорошо мне и запомнилась.

Первое, что хорошо запомнилось при регулярном общении с сирийцами, были их жесты - вроде такие же как и у нас и в то же время для нас необычные, а то и странные.

Например, мы любую длину в пределах размаха рук ограничиваем ладонями. Сирийцы же заключают такой же отрезок между большими пальцами рук, держа при этом остальные пальцы на обеих руках растопыренными. Рост маленького ребенка или небольшую высоту у нас принято показывать опять же ладонью, обращенной к поверхности земли. Сириец покажет такой же «размер» кистью руки с растопыренными пальцами, направленными вниз.

И уж совсем неблагопристойным нам может показаться жест в виде согнутой в локте руки (правда, ее кисть не будет сжата в кулак, а останется перевернутой ладонью вверх), на которой другой рукой сириец будет «отмерять» показываемую длину. Подобная жестикуляция может применяться не только для «отмера», а и для наглядности при разговоре о каком-либо официальном документе, с которым работал Ваш собеседник. «Вот тут, на днях пришла бумага», - начнет он говорить и при этом обязательно «отмерит» этот циркуляр на согнутой руке. Для нас такой жест необычен, а для них – все в рамках дозволенного. В то же самое время могут здорово обидеться, если, не дай бой, увидят сделанную Вами безобидную, на наш взгляд, «фигуру из трех пальцев» - наш простой русский кукиш. Почему-то именно от него не только у сирийцев, но и у большинства арабов возникают какие-то нехорошие представления.

Но с другой стороны без всякого зазрения совести, держа руки в карманах, при вас могут покатать там «карманный бильярд» и тут же протянуть руку для приветствия.

Очень интересно сирийцы считают на пальцах, как бы отгибая их в обратную сторону легкими ударами указательного пальца другой руки по «подушечкам», начиная с мизинца.

Когда кого-то зовут и просят подойти, так же как и мы махнут кистью руки, согнув пальцы «к земле». Во время разговора, если сириец не согласен с собеседником, он зацокает, и, чтобы перебить его, потрясет собранными в «щепотку» пальцами. А при своем несогласии к сказанному цокнет, закатив вверху глаза.

В знак приветствия быстро дотрагиваются тыльной стороной ладони до лба и тут же отнимают руку, прикладывая ее к груди.

Спустя несколько месяцев общения с офицерами полка я стал замечать некоторые особенности их взаимных отношений. При этом «усредненный» образ сирийского офицера можно нарисовать следующим образом.

Прежде всего, это уже не какая-то особая или элитарная часть сирийского общества, не «белая кость», как, например, у любого арабского монарха. Один сирийский офицер сказал мне однажды, когда в октябрьские события мы где-то увидели подразделение из Марокко, что в марокканскую армию его бы сержантом не взяли. Но Сирия - республика. Однако, несмотря на это, свое место в обществе, и далеко не последнее, сирийский офицерский корпус знает. Внутри его все построено не на разумном, уставном уважении старшего, но в большей степени на чинопочитании.

Возможно, от этого в облике офицера, начиная уже с лейтенанта-шнурка, проглядывается некая франтоватость, угадывающаяся чаще всего в несколько вольготно трактованном фасоне военной формы одежды: сильно приталенная куртка, чрезмерный клеш брюк, неуставные ботинки. Ну и разные другие невинные нарушения, как-то: хождение вне части без головного убора, да еще с сигаретой в руках, зажатой на «сирийский манер» в основании между указательным и средним пальцами. А курят, если курят, и заморские сигареты, правда, завезенные в страну контрабандой, потому что на «законный сигаретный импорт» офицерской зарплаты не хватит.

Офицерское производство зиждется то ли на оставленной французами, то ли внедренной самими сирийцами европейской, а точнее британской, системе. Уже по выпуску из военного училища среди равных - лейтенантов - есть старшие. Те, кто на экзаменах получил высший бал. Так они пойдут по терниям военной службы, зная «свой шесток», если службистская удача не выведет кого-то из отстающих в передовые. Такая же иерархия сохраняется и в действующих частях среди всех категорий офицерских званий, не говоря уж о должностях. Поэтому любой офицер в «своем весе», имея статус хотя бы на полбала ниже своего равного по званию или должности однополчанина, никогда на сядет впереди него, будь то на совещании, в лекционном зале или салоне полкового автобуса.

Присвоение офицерских званий происходит два раза в год: первого января и первого июля. Поэтому любой офицер, не имеющий дисциплинарных или иных взысканий, вне зависимости от занимаемой должности запросто может проследить по годам свою «звездную» карьеру.

В своем большинстве сирийские офицеры хорошие «строевики»: умеют зычно отдавать команды, хорошо знают приемы «шагистики» и «ружистики», лихо водят строи по плацам. Да, и только. Что же касается специальной военной подготовки, пожалуй, главной стороны военного дела на современном этапе, то здесь познания более чем скромные. Вот поэтому, думаю, «шестидневная война» 1967 года длится так долго.

Неумеренность в возвеличивании старшего по положению над младшим приводила к тому, что порой пытались «ровнять» и меня: почему сидишь перед командиром полка «нога на ногу», почему без разрешения куришь и тому подобное, недвусмысленно намекая на то, что я еще курсант.

По всем показателям армия уже давно строилась как народная. Однако это не мешает «господам офицерам», несмотря на строгий запрет, практиковать явно неуставные меры воздействия в отношении солдат, порой доводя воспитательный процесс до простых издевательств над ними. Словом - дисциплина палочная. За маленькие, незначительные провинности наказания в разрез с требованиями устава применяются далеко не равнозначные. Солдата могут до пояса раздеть и на целый день, особенно летом, по стойке «смирно» поставить на солнце или коленками на камешки или горох, или заставить ходить «гусиным шагом», или валяться в грязи. Часто практикуется стрижка наказанного «под ноль».

Нередко можно увидеть и рукоприкладство. Сам я несколько раз был свидетелем мордобоя, который учинял наш комполка по отношению к «нижним чинам». Хотя рукоприкладство всеми писанными и не писанными законами давно запрещено. Но самым страшным солдатским наказанием рядовой и сержантский состав срочной службы считает объявление ареста на срок более пятнадцати суток. «Штрафникам», арестованным на пятнадцать суток, срок пребывания на гауптвахте засчитывается в службу, а для арестованных свыше него - «дополнительным пайком» прибавляется к ней. Поэтому только лишь упоминание старшим начальником о «шестнадцати сутках» без объявления взыскания имеет большее воспитательное воздействие, чем любая зуботычина.

Простота применения наказаний по отношению к солдатской массе порождает и неприхотливость поощрений ее представителей. Любой солдатик, услышавший от командира в свой адрес: «Ух, зверюга! » (по-арабски: «Йя, увахш!»), считает это наивысшей степенью похвалы.

Но на какой бы высокий статус не претендовал ныне сирийский офицер, он, как и в прежние времена, остается в единственном статусе защитника своей родины, вынужденном стойко переносить все тягости и лишения военной службы. Военно-политические события последних лет наложили особый отпечаток на повседневную жизнь офицера.

За год до поездки в Сирию, я находился в командировке в учебном центре ПВО Сухопутных войск в городе Мары Туркменской ССР, где обучалась сирийская зенитно-ракетная бригада «Квадрат». Один сирийский офицер из группы, где я стажировался в переводе, впервые прибывший на учебу в СССР, никак не мог понять, как это наши офицеры живут рядом со своей службой в благоустроенных домах, пытаясь объяснить мне, что у них не так. Тогда я относил это «непонимание» к своему неумению доходчиво объяснить ему. Но когда я начал практически работать в Сирии я понял, что недоразумение шло от обоюдного незнания существующих в наших странах порядков.

В Сирии, где бы ни проживал офицер, вернее сказать, где бы ни находилась его семья, местом его основной приписки является место службы, то есть офицер служит и живет в воинской части. А если учесть, что большинство воинских частей выведены из мест постоянной дислокации и развернуты в боевые порядки, то и получается, что большинство военнослужащих остаются на позициях.

Поэтому в боевых порядках частей и подразделений при минимальных возможностях обеспечиваются максимально приемлемые условия существования людей. В прифронтовой полосе они похуже, в тыловых районах - получше. Конечно, офицерам, там, где это можно, стремятся создать максимум удобств.

Не исключением был и зенитный полк, где работали мы.

Командование полка, как я уже рассказывал, помещалось в г-образном бетонном строении, расположенном в низине между двумя сопками. Это был и служебный, и жилищный комплекс: здесь работали и отдыхали.

«Палочка-стойка» буквы «г» была упрятана под землей так, что над поверхностью выступали только высотой в метр стены с небольшими продолговатыми окнами с нависшими над ними козырьками от плоских крыш. Это крыло было разделено на четыре помещения, к каждой паре из которых вниз вели по две лестницы, сооруженные вдоль стен. В бункерах проживали и работали офицеры. В первом, крайнем был кабинет командира полка, в соседнем - начальника штаба, который на период нашего приезда в полк занимал начальник командного пункта капитан Раиф - закоренелый тридцатичетырехлетний холостяк, временно исполнявший обязанности НШ. Следующее за ним помещение, являвшееся рабочим кабинетом и местом отдыха начальника химической службы лейтенанта Мазгара, командир определил и нашим служебным местом. С этого момента по славной русской заграничной традиции оно стало именоваться «хабиркой», от слова «хабир» - специалист. Нашими соседями были начальник финансовой службы лейтенант Абдураззак и начальник вооружения лейтенант Аднан. «Перекладинка» буквы «г» как обычное строение возвышалась над землей. Здесь размещалась офицерская прислуга, подсобные помещения и общий туалет на арабский манер.

Внутреннее убранство кабинетов, за исключением командирского, было самым неприхотливым и простым: деревянный письменный стол с прибором, кресло, металлический шкаф, в углу кровать обязательно покрытая чехлом из мелкой сетки - защита от комаров. Бетонные полы ничем не покрыты, стены выкрашены в блеклые цвета. Вот и все походно-полевое убранство управления полка. В батареях и службах еще скромнее. Но весь офицерский состав не только в нашем полку, а во всей сирийской армии объединяет одна деталь в виде кнопки для звонка, которая имеется в кабинете под рукой у каждого мало-мальски наделенного властью военного руководителя. Ей он вызывает к себе денщика.

Конечно, ныне в сирийских вооруженных силах никому не разрешено иметь денщиков. Но, наверно, еще прочно живет в душах местных военных память об офицерах-господах, этаких барах в армейских погонах, что пока трудно обойтись без прислуги. Поэтому пока еще большие начальники неофициально позволяют себе держать личных денщиков, а рангом пониже - одного-двух на несколько человек. Набирают их из имеющегося солдатского штата, при этом не последнюю роль играют родственные связи. Денщик - это и уборщик, и чистильщик, и посыльный, и официант, приносящий напитки, а, порой, и повар, и даже вестовой, накрывающий «на стол» в служебном кабинете.

Чай, кофе, прохладительные напитки, которыми офицер потчует себя и гостей, а также ежедневное трехразовое питание - все это за его личный счет. Представительских денег ему на такие мелочи никто не выделяет. Но и расплачиваться за угощение «наличными» тоже не принято - таким опрометчивым жестом можно запросто обидеть гостеприимного хозяина (хотя некоторые наши специалисты, наслушавшись инструктажей перед отправкой в командировку, иногда пытаются это сделать).

Но государство даже офицерам каких-то особых привилегий не предоставляет, давая им обеспеченный минимум в быту и в службе. Правда, порой такой «минимум» ломает, по мнению наших специалистов, представления о привычных нормах подобного обеспечения в Советской Армии. Например, наш командир полка имел три служебные машины: «Пежо-301», «Лэнд ровер» и нашего армейского ветерана и трудягу «Газ-69», которого сирийские военные на западный манер прозвали здесь «джип-газ». Мой старший подполковник Белевцов Кузьма Архипович, бывший в СССР командиром такого же полка, когда видел этакое автомобильное разнообразие, сокрушался, что наше развитое государство выделяло ему на штаб полка один служебный «газик», который командирским правом он забирал себе в «личное служебное» пользование.

А подполковник Мухаммад, словно чувствуя стенания своего советника, и здесь-то в Сирии не имевшего своего транспорта, четко разграничивал функциональное предназначение своего служебного «автопарка»: на «Пежо» выезжал в Дамаск, «Лэнд ровер» использовал для поездок по усовершенствованным дорогам вне города, а для полевых выездов держал нашего «козлика». Когда мы интересовались, почему наша техника терпит такое эксплуатационное неравенство по сравнению с английской, он доходчиво объяснял, что «их» автомобили хороши, но уж очень капризны: сломайся в пути какая-нибудь мелочь, и все, неминуема остановка. Наши же машины, по его мнению, несмотря на неказистый вид, более выносливы и сохраняют работоспособность даже при значительных неисправностях. А что еще нужно в полевых условиях? Надо отдать должное сирийским военным - нашу военную технику они считали очень надежной.

Быт сирийского солдата, вечного труженика войны, даже на относительно скромном фоне офицерского быта еще примитивнее. На позициях они живут в лучшем случае в бетонированных землянках, в худшем - в палатках, но имеют одно преимущество перед офицерами - бесплатное питание. Где бы ни находилась воинская часть, в «полях» и военных городках, такой роскоши как солдатская столовая не существует. Все, в том числе и офицеры, едят на своих «заведованиях».

Ежедневно, находясь в зенитных батареях, я видел такую картину: в предобеденное время по позиции едет грузовик, доверху загруженный хлебными лепешками и бачками с «горячим». На хлебной куче сидит солдат и прямо на землю «отгружает» требуемое в этом подразделении количество лепешек, накладывает в принесенные бачки пищу и продолжает свой путь к другой батарее.

С другой стороны, в любом гарнизоне, даже самом захолустном, в городе или военном городке всегда имеется офицерский клуб. В Дамаске, например, их даже два (статус столицы обязывает): уютный старый - на углу улиц Аль-Салихия и Маамуна Аль-Байтара, и новый - на набережной реки Барада напротив территории Дамасской международной ярмарки.

В них офицеры могут на время остановиться и проживать в гостиничных номерах, просто придти и провести свободное время, встретившись с друзьями, посмотреть телевизор, послушать музыку, поиграть в шиш-беш. Есть в них и столовый зал, где можно перекусить, и даже немного расслабиться, приняв чего-нибудь «горячительного». Правда, спиртные напитки в офицерских клубах подаются только вечером, а днем здесь угощают, но не за государственный счет, комплексными обедами: как правило, это чечевичный суп, рис с мясом или курицей, зелень и какой-нибудь фрукт.

Таков сегодня скромный ежедневный быт защитников Сирийской Арабской Республики.


  «КРАСНЫЙ ДОМ»


Как ни хорошо было нам жить в гостинице «Мархаба» в уютном и удобном во всех отношениях квартале города, но постепенно нас стали одолевать и некоторые неудобства. Прежде всего, для нас, молодых и здоровых, стала сказываться неорганизованность питания. Очень тяжело было переносить в этом смысле первую половину дня. Ежедневные ранние подъемы, легкие завтраки стаканом молока и куском хлеба, неблизкие переезды к месту службы, напряженные рабочие дни, возвращение в Дамаск и постоянные поиски «чем-нибудь» отобедать уже в послеобеденное дамасское время не вселяли оптимизма на счет нашего дальнейшего проживания в гостинице.

Правда, недалеко от нас была гостиница «Рамсес» с несколько улучшенным бытом, в которой мой друг переводчик Крылов Саша ухитрился прожить всю нашу командировку. Но и справедливости ради следует упомянуть, что и в нашем обиталище по сравнению с вольной жизнью холостяка где-то «на квартире» тоже были свои немаловажные преимущества: еженедельная смена постельного белья, стирка носильных вещей за умеренную дополнительную плату (правда, денег на это всегда не хватало), чистые, уютные и опрятные комнаты для проживания. Но кухонно-кулинарные услуги здесь не предоставлялись. Да, и к тому же к этому времени мы с Владом Кудряшовым в гостинице из наших остались вдвоем, а остальные разъехались кто куда: Игорь Тарасов, был переведен на работу в Латакию - главную военно-морскую базу сирийского флота, а Шергилов Михаил временно откомандирован на какие-то курсы, по-моему, в Пальмиру. Поэтому в начале августа я и Влад окончательно решили переехать жить в так называемый «Красный дом». Решено - сделано.

«Красный дом»... Он был не просто общежитием (его, по правде, так никто не называл), в котором на протяжении очень долгих лет проживала холостяцкая братия из числа военных переводчиков, так нужных всем в работе, но не всеми любимых и не всегда почитаемых, а до определенного момента был символом целой эпохи советско-сирийского военно-технического сотрудничества.

С внешней стороны стены здания были выдержаны в коричнево-бежевых тонах. Поэтому, почему его назвали «красным», сказать также затруднительно, как и объяснить с чьей легкой руки в Дамаске оказался «Белый дом» - резиденция Главного военного советника, а несколько позже появился еще и «Синий дом» - жилищно-офисный комплекс советских военных в Сирии.

Если говорить вообще о названиях, которые наши граждане давали за границей тому или иному явлению или вещи, то причину этому, как мне кажется, кроется в «веселом лукавстве ума, насмешливости и живописном способе выражаться», которые великий русский поэт А.С. Пушкина считал «...отличительной чертой в наших нравах».

Поэтому, наверно, установленный в центре сирийской столице на площади Юсефа Аль-Азми монумент в виде человека, вздымающего в правой руке факел, как символ «светлого будущего», в советской колонии назывался просто «Поджигателем». Площадь Освобождения (Сахат ат-Тахрир) - площадью трех столбов, лишь только потому, что на ней был фонтан в форме трех разновысоких стел, по которым струилась вода. А по всему Дамаску были разбросаны торговые точки, с присвоенными им на «нашенский» лад названиями, о которых ни местные жители, ни сами хозяева и не подозревали. Например, были магазины «Братьев Карамазовых» на площади Аль-Кусур и лавка «Рыжего» на базаре Аль-Хамидийя, мясная лавка «Черкеса» и




Я у «Красного дома» в 2000-м году


маленькая бакалея «У полковника». По всей видимости, для нашего человека так было проще.

«Красный дом» располагался в относительно новой, но уже давно отстроенной и обжитой части города между кварталами Тиджара и Баб Тума, где проживало большое количество советских граждан. Недалеко проходила Халебская улица, которая плавно переходила в Халебское шоссе, а в одном из тихих переулков, связанных с ней, стояло старое здание советского посольства. Чуть поодаль от него на площади «трех столбов»-Освобождения, рядом с мечетью Эль-Фардус, что по-русски означает «рай» - консульство СССР и старый клуб Государственного комитета по экономическим связям СССР (ГКЭС).

Местное население этого района было христианско-мусульманским потому, что на Баб Туме издавна жили сирийские армяне, представительницы прекрасной половины которых выделялись, как нам казалось, неописуемой красотой.

Правда, справедливости ради, дабы не обижать женскую половину сирийского общества, следует отметить, что в своей массе все молодые сирийки очень красивы и привлекательны.

Каждое утро, выезжая на работу, и в обед, возвращаясь с нее, мы жадно смотрели на элегантных девушек, одетых в ладно подогнанную защитного цвета в форму брючного покроя. Это были школьницы старших классов, с утра спешившие в школу, а в обед чинно возвращавшиеся домой. Иногда они замечали наши страстные взгляды, и смущаясь, низко опускали милые головки, пряча свои глаза и носики в связку книг, которую каждая из них несла, крепко прижимая руками к груди. Кстати, юноши тетради и учебники носят «обыкновенно»: в руке «у бедра».

А по вечерам мы чаще всего стремились погулять в районе Баб-Тумы, наверно, от того, что он был просто ближе к нам территориально, да и нравы христианского квартала там были, может быть, чуть-чуть проще, чем в остальном городе. Его главная улица Аль-Касаа2) почиталась среди холостяков-переводчиков особо. Она представлялась им первозданным раем, в кущах которого проживали очаровательные феи и нимфы в образах милых и симпатичных девушек-христианок. Вечерами, особенно летними, они толпами вываливали на улицу на прогулку, вызывая у молодых здоровых русских, да и не только русских, парней своими симпатичными мордашками, стройными фигурами, плотно обтянутыми брюками «чарльстон» (по-нашему «клеш»), легкими модными блузками и фуфайками, повышение артериального давления. Но места эти были заповедными, поэтому ребятам приходилось ограничиваться только бесплатной продажей глаз при разглядывании прекрасного, да мимолетными словесными контактами. Хотя нравы квартала Баб-Тумы и были проще, чем у мусульман, но пока и христиане придерживаются жестких традиций, не позволяющих переступать общественную нравственность. С другой стороны, существовавшие у нас идеологические установки тоже удерживали нас от нарушения «морального кодекса строителя коммунизма».

Поэтому «несолоно хлебавши», да еще и «поужинав вприглядку», нам оставалось возвращаться к своему пристанищу.

А оно представляло собой обычное, по сирийским понятиям, жилое трехэтажное с полуподвалом строение, которое с одной стороны корабельным клином четко вписывалось в стык улицы и сквера. Закругленные балконы и большие окна придавали ему вид судовой рубки. В нулевом или цокольном этаже - кабу - с момента заселения дома «нашими переводчиками» со своей многочисленной семьей безвыездно проживал сирийский гражданин Мухаммад, который в течение долгих лет на автомобиле «Шевроле» был бессменным водителем многих наших главных военных советников.

Выйдя из «Красного дома» и повернув налево, через несколько десятков шагов можно было увидеть церковь с надписью «Иисус - светоч мира», а напротив окон «краснодомовской рубки» в недлинном проулке стояла прекрасная мечеть имама Хусейна. Этот проулок, в котором еще были мясная лавка Черкеса, портняжная мастерская и известный не одному поколению «совзагранграждан» магазин канцелярских и прочих мелких товаров «А.В.С.», («А.Б.Ц.») с хозяином по имени Башир, выводил на круглую площадь Аль-Кусур с различными, необходимыми торговыми точками, дополнявшими и без того немалый магазинный «ассортимент» в округе.

Но самыми «нужными» для обитателей «Красного дома» были, пожалуй, две бакалейные лавки Абу Самира и Абу Саида. В них, не обремененные семьями переводчики, всегда были желанными гостями на предмет «что-нибудь» быстренько пропустить из горячительного или прохладительного, а то и просто основательно «посидеть», устроившись на мешках с мукой, рисом и сахаром. Хозяева лавок принимали нас с деньгами и без оных, записывая в своих амбарные книги счета на наши имена. Причем, мы сами почему-то отдавали предпочтение христианину Абу Самиру, хотя его магазинчик был немного дальше: в проулке, прямо напротив мечети. Он нам казался более гостеприимным и менее алчным и прижимистым. Но в последствии права владения этой собственностью он передал своему сыну Самиру, который вместо магазина открыл ателье

Вторая торговая точка - прямо напротив дверей нашего дома - так и оставалась еще очень долго бакалеей. Об этой лавке разговор особый.

Ее хозяин Абу Саид - уже немолодой сирийский турок или курд из города Камышлы - хотя сам и жил в другом месте, был неотъемлемой составляющей «Красного дома», даже можно сказать органической частью его обитателей. Абу Саид - это было даже не имя, а повседневное прозвище, в прямом переводе на русский означающее «отец Саида», несмотря на то, что у него была всего на всего одна единственная дочь. Но такова традиция сирийских арабов - величать мужчин отцами существующих, а иногда несуществующих сыновей. В народе, например, и президента Хафеза Асада зовут Абу Сулейман - отец Сулеймана, хотя сына с таким именем у главы государства никогда не было и в помине.

А
бу Саид (слева) со своим другом в своем магазине


Абу Саид рассказывал, что, в конце пятидесятых годов, когда он купил помещение под свой магазин, в этом районе стояли всего два дома: один, в котором размещается его заведение, и второй - наш «красный», а кругом - благоухающие сельскохозяйственные поля, да шелестящие листьями маслиновые рощи. По долговой книге Абу Саида, наверно, можно было восстановить всех, кто жил в этой холостяцкой переводческой обители, да и не только их, найдя не одно переложенное незамысловатым автором на арабский манер русское имя: Серджий, то есть Сергей, Мищу - Миша, Щасы, что значит Саша (для арабов в силу фонетического строя их родного языка очень трудно произнести русское буквосочетание «с-ш»), и многих разных «флядимИров», «фалериев» и других.

Все было хорошо в Красном доме: и друзья-переводчики - большей частью однокурсники, и палочка-выручалочка Абу Саид, и доставка писем чуть ли не в комнату. Но был и один большой минус, о котором мы, переезжая, не подумали, хотя и знали о нем, и который перечеркивал своим хвостом все имевшиеся плюсы. В одиннадцать часов вечера ажурные переплетения входной двери нашего обиталища опоясывались цепью, на которую «дежурный по Красному дому» из числа советских преподавателей Командно-штабной академии сирийской армии в чине не ниже подполковника навешивал настоящий амбарный замок. Этим во исполнение распоряжения о консульском часе обитатели дома изолировались от внешнего сирийского мира, а может быть и наоборот: сирийское общество - от них.

Этому тоже была своя причина. Потому, что порой шумно и весело жил холостяцкий переводческий контингент в своей обители. Как правило, отмечались все дни рождения и наши праздники. Иногда собирались и без повода «тесными» компаниями. Нельзя сказать, что собирались «на сухую», но, правда, частых и шумных пьянок особенно не отмечалось. Да в них тогда и особой нужды не было. Пьянели в ту пору от молодого, здорового возраста, от осознания своего географического места и от причастности к известным международным событиям. Поэтому наполненность чувствами, молодецкая сила и пышущее во все стороны здоровье, а также нервная напряженность требовали разрядки. А так как «женский» вопрос во всех арабских странах «стоит» очень остро и для местного мужского населения, не говоря уж о пацанах, прибывших из идеологически выдержанной страны, то вся наша пылающая чувственность, в основном, заливалась, в прямом смысле, «огненной» водой, которая ни сколько не уменьшала жар, а только, наоборот, раззадоривала, подталкивая к приключениям. В таких случаях запертая зверь оберегала нас от дальнейшего развития возможных нехороших событий. Но когда нам не хватало, а закуска еще оставалась, дверь становилась не помехой, тем более, что была ажурной.

Разгоряченный народ вываливал на балкон второго этажа и развернувшись в сторону лавки Абу Саида зычно кричал на всю округу почему-то всякий раз по-русски: «Абу Саид! Пива!». Хозяин лавки, дремавший, сидя у своего прилавка, быстро приходил в себя, выбегал на улицу и на смеси арабского и русского языков спрашивал: «Кям (сколько) пива?». Если хватало сил, ему отвечали. Если сил уже не было, то показывали на пальцах. И через несколько минут в фигурные переплетения парадной двери услужливый Абу Саид просовывал несколько бутылок непременно холодного пива.

Очень редко невинные пирушки перерастали в буйные изливания, начинавшиеся с мирного пивка и пения под гитару, и завершавшиеся, как правило, битьем об стенку посуды, стоявшей на столе.

В затуманенную спиртным голову лезли тоскливые мысли, от которых почему-то хотелось одновременно быть и в Дамаске, и в Москве. Поэтому и орали каждый раз нашу застольную песню, сочиненную несколько лет назад в Сирии выпускником нашего института.


Там, где солнце и пустыня, как стиральная доска,

Скорпионы и шакалы, и еврейские войска,

Где Тель-Фарас одинокий, - там имеется гора,

Городок стоит невзрачный под названием Деръа.


Там летают самолеты с шестипалою звездой,

Там стреляют и не смотрят: то ли свой, то ли чужой,

Там шакалы ночью воют на еврейской стороне,

А по радио глаголят о начавшейся войне.


И пока политиканы делят данные края,

Пропадают мальчуганы из московского ВИИЯ.

И еврейские вороны жадно каркая летят,

И нажраться русским мясом падлы черные хотят.


Но не выйдет у злодеев тут, конечно, ничего,

Разобьем мы всех евреев, не оставим никого,

И не дрогнут автоматы в окровавленных руках.

Мы еще, старик, попляшем на московских «бардаках».


А пока мы пропадаем в этой маленькой стране,

Переводим, выпиваем, улыбаемся заре,

Но мы верим, день настанет, зазвонят колокола,

И сомкнутся звонко чаши у семейного стола.


Это был гимн переводчиков, не первое поколение которых из «московского ВИИЯ» уже который год подряд вместе с советскими «военспецами» оседлывало Голанские высоты, и бок о бок с сирийской армией, как им казалось, боролось против общего врага (как им говорили, а они все верили) - израильских сионистов, а проще говоря - евреев.

Две заключительные строки последнего четверостишья песни многократно повторялись пьяными орущими глотками. Как будто, это и в самом деле могло приблизить тот трепетный миг встречи с близкими или волнующий момент разгара одного из «московских бардаков».

Упоминающийся в песне город Деръа и в самом деле стоит на юге Сирии. Автор песни в качестве единственного переводчика-холостяка просидел там продолжительное время в компании семейных советских специалистов и местного населения. Поэтому, наверно, и родилась такая «жалостливая» песня. В нашем исполнении настоящее название городка мы всегда заменяли словом «дыра» - более созвучным русскому уху, да и реально отражающим суть данного населенного пункта. Все дело в том, что сирийский Юг для местных граждан - то же, что Север или заполярный круг для советских людей.

Любая война остается войной, а большинство участвующих в ней - людьми. Поэтому, наверно, и оставляет после себя любая вооруженная катаклизма военное творчество: официальное, известное, всеми признанное и народное, почти фольклорное с неизвестными бардами и исполнителями. Война же не на отчих полях, а на далекой чужбине, возможно, не порождает много боевых произведений, но по чувственности и глубине они не слабее всех остальных.

Не могу сказать, что все арабо-израильские столкновения после «шестидневной войны» 1967 года я смогу проиллюстрировать песнями, но еще одна - с египетского фронта - в нашем «пьяном» репертуаре была. Кто был ее автором неизвестно, но пели мы ее не менее душевно, чем «свою» сирийскую:


Среди пожарищ и развалин, где каждый дом смердит огнем,

По узким улочкам Кантары, идет пехотный батальон.

Скрепит стекло под сапогами, звенят железом каблуки,

А за плечами, за плечами блестят примкнутые штыки.


Стреляют здесь не для острастки, идет военная гроза.

Из-под арабской, желтой каски синеют русские глаза.

В атаку вместе с батальоном хабиры русские идут.

Их обожженных запыленных как избавителей здесь ждут.


Без звезд зеленые погоны идут с солдатом наравне.

Идут чужие батальоны в чужом краю, в чужой войне.

Хоть есть причина для кручины - кому ж охота умирать.

Держись, браток, ведь мы мужчины не нам жалеть, не нам стонать.


Мы как в Испании когда-то, мы здесь нужны, мы здесь важны.

Мы неизвестные солдаты на дальних подступах страны.

Вы лишь представьте на минуту идущих под стальным дождем.

Так за египетские фунты свои мы головы кладем.