Geum.ru

Ожидание осуществления социального идеала как феномен массового сознания

Вид материалаДиссертация
3.3. Прогрессистское восприятие исторических процессов
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

3.3. Прогрессистское восприятие исторических процессов




В сфере осмысления истории Новое время европейской культуры ознаменовано появлением и развитием принципиально новой модели истории – теории прогресса. Истоки данной теории некоторые исследователи возводят к более ранним эпохам, но бесспорно, что именно в Новое время она по-настоящему заявила о себе и вскоре стала господствующей моделью осмысления истории в европейской философии.

Становление теории прогресса являет собой ярчайшее доказательство тезиса, выдвинутого представителями французской «Школы Анналов», утверждавшими различие темпов одних и тех же процессов в «фольклорной» и «ученой» культурах. Завоевав прочные позиции в умах представителей интеллектуальной элиты еще в XVIII веке, достоянием культуры широких слоев населения теория прогресса стала значительно позже. Так, по материалам А. С. Клибанова, к концу XIX века в России для народных масс категория прогресса оставалась практически чуждой284, несмотря на активное освоение ее российской интеллектуальной элитой (среди образованных слоев населения России идея прогресса к тому времени уже давно стала «общим местом»). Среди народов Западной Европы усвоение новой парадигмы истории началось, возможно, несколько раньше, но и здесь «нельзя не согласиться с мнением Жака Ле Гоффа, что при перемещении пункта наблюдений историка (из «ученой» культуры в «фольклорную» – Е. М.) средневековье оказывается значительно более длительной эпохой, нежели это казалось при традиционном его изучении»285.

С XVII по XX век проходили процессы выхода массового сознания из рамок эсхатологического осмысления истории. Массовое сознание в эпоху Английской буржуазной революции фактически было еще полностью хилиастическим: «...в XVII веке мысль трудящихся масс пребывает еще где-то в глубинах эсхатологических чаяний и отчаяний...»286. Как пишет Л. В. Скворцов, в ходе европейских революций Нового времени, особенно во время Великой Французской буржуазной революции, в сознании широких масс постепенно складывается, в тесной связи с исторической практикой, понимание народа как субъекта и движущей силы истории287.

Европа Нового и Новейшего времени дала миру революцию – по мнению многих ученых, феномен принципиально новый. Научная полемика по вопросу о том, подпадают ли под понятие революции и некоторые явления других эпох и культур, нисколько не умаляет ряда принципиальных отличий европейских революций от всего, что было когда-либо до них. Так, по мнению  Х. А. Маравалля, феномен революции существовал до второй мировой войны только на Западе; в других регионах мира происходили мятежи, восстания, перевороты и т. п., но не революции288.

Тот факт, что революция является формой процессов, имевших место и ранее (проявлявшихся как мятежи, волнения и т. п.), а также возникновение в европейской культуре Нового времени принципиально новой концепции истории – теории прогресса, позволяет поставить вопрос о характере метаморфоз, происходивших в массовом сознании европейских народов последних четырех веков, в частности, в области осмысления массами перспектив развития общества.

Первый тезис, который можно выдвинуть в данной связи, заключается в том, что переход от средневековых хилиастических умонастроений к революционному сознанию Новейшего времени проходил плавно, постепенно, через ряд промежуточных форм. Возможность плавного перехода видится заложенной в глубинном структурном сходстве эсхатологической и прогрессистской моделей истории, которое проявляется несмотря на их очевидные различия.

Во-первых, общеизвестно, что концепция прогресса сформировалась на базе христианского исторического сознания, унаследовав от него, в частности, идею линейности истории. «Идея прогресса вошла в науку как секуляризированная версия христианской веры в провидение», – пишет И. А. Василенко289. История философии Нового и Новейшего времени демонстрирует множество случаев, когда эсхатологическая и прогрессистская модели истории сочетались в пределах одной концепции – в разных пропорциях и формах. Достаточно указать на религиозно-идеалистические трактовки прогресса, где различные элементы, унаследованные от эсхатологии, ярко дают о себе знать.

Не только генетическая связь, но и типологическое сходство прогрессизма с более ранними вариантами исторического сознания порождали массу попыток сопоставительного анализа в данной области. Так, при распространении социалистических идей в странах Ближнего и Дальнего Востока местные идеологи неоднократно проводили параллель между этими новыми идеями и идеалами восточных эсхатологических и социально-утопических движений древности и средневековья. Вескими аргументами в пользу глубокой близости древних и новейших концепций выступала, в частности, присущая и тем и другим идея грядущего социального идеала, а также эгалитарная сущность этого идеала и требование социальной активности революционного характера для его достижения. Такие процессы идейного притяжения имели место, в частности, на рубеже XIX–XX веков в Китае, Японии, Камбодже, арабских странах290.

Тем более активным было сопоставление прогрессистских и революционных идеалов с идеалами христианства в работах европейских авторов на всем протяжении существования теории прогресса. «Генеалоги социализма, желая подобрать ему длинный ряд почетных предков, причислили к ним Христа», – образно характеризует ситуацию А. Свентоховский291. Впрочем, чаще идеологи социализма с возмущением отвергали это «родство» в контексте общего негативного отношения к религии.

Сходство социалистических и других основанных на идее прогресса теорий с религией, а прогрессистской убежденности в светлом будущем – с эсхатологическим пророчеством часто использовалось как аргумент против социализма и прогрессизма, как указание на идейную неполноценность последних.

Претензия теоретиков прогресса на научность, на рационалистическую природу предсказания о грядущем бесконечном совершенствовании социума давно критикуется рядом философов, утверждающих, что в основе теории прогресса лежит видоизмененная религиозная вера, а никак не научное предсказание. Источником убеждения в грядущем движении человечества к совершенству является, согласно С. Н. Булгакову, «религиозная вера, но вера, прокравшаяся тихомолком, контрабандой, без царственного своего величия, но тем не менее утвердившая свое господство там, где считается призванной царить только наука»292. Спор о границах научного предвидения развития общества и о квазирелигиозной природе веры в прогресс продолжается до сих пор293.

Однако на уровне массового сознания вопрос о соотношении веры и научного знания в данном случае принимает совсем иной облик, во многом упрощаясь. Выше уже говорилось о том, что массовое сознание, будучи неспособным к освоению сколь бы то ни было сложных теоретических конструкций, воспринимает достижения науки, во-первых, преимущественно в форме образов с сопровождающей их яркой эмоционально-оценочной окраской, а во-вторых – некритически, фактически, принимая их на веру. Справедливо, впрочем, в данном контексте указать на принципиальное различие между религиозной верой и доверием к рационалистическому по своей сути институту науки. Однако в случае с освоением массами тех достижений научно-философской мысли, в которых с позиций теории прогресса предвещается движение к социальному идеала, значительно большую роль, чем преклонение перед научным авторитетом, играют, как представляется, во-первых, глубинное сходство новых идей с прежними вариантами осмысления данной области социального бытия и, во-вторых, соответствие новой идеологии все тем же запросам массовой психологии, благодаря которым на протяжении веков сохраняли популярность массовые эсхатологические и социально-утопические настроения.

В числе основных отличий теории прогресса от более ранних форм осмысления истории следует назвать прежде всего постепенность движения к грядущему идеалу в противоположность скачкообразности достижения идеального состояния и в эсхатологии, и в народной социальной утопии. Кроме того, последовательная теория прогресса провозглашает бесконечность грядущего совершенствования, что также принципиально отличается от финализма эсхатологии и утопии предшествующих веков.

Однако внутри самой концепции прогресса на разных стадиях ее формирования проявлялись тенденции сведения идеи бесконечного совершенствования к идее осуществления некоего конечного идеала. Например, посвященные теории прогресса сочинения двух крупнейших прогрессистов – Ж. А. Кондорсе и О. Конта – завершаются развернутыми образами идеального будущего, по сути дела, утопиями, где, вопреки идее бесконечности прогресса, обрисовывается готовый, не нуждающийся в дальнейшем совершенствовании социальный идеал294. «Любовь как принцип, порядок как основание и прогресс как цель; таков... основной характер окончательного (разрядка наша – Е. М.) строя...», – «проговаривается» О. Конт: слово «окончательный» находится в разительном противоречии с провозглашаемым здесь же лозунгом «прогресс как цель» 295.

«В этом отношении, – пишет Е. Шацкий, – теории прогресса носят обычно несколько двузначный характер. С одной стороны, мы встречаем в них заверения, что совершенствование человечества не может иметь предела. С другой же стороны, в них сильна тенденция указывать истории некую конечную и статичную цель. Так, например, Кондорсе говорит о безграничности прогресса, но в то же время ободряет себя, рисуя образ человечества, уже обретшего счастье. Мало того, он в состоянии точно сказать, в чем именно состоит это счастье. Образ будущего оказывается в полном согласии с его собственными общественно-политическими взглядами. Иначе говоря, хотя история не знает конца, он, Кондорсе, знает, каким этот конец будет»296.

Данная внутренняя противоречивость заявлений прогрессистов видится не случайной, а имеющей глубокие корни в области свойств человеческого мышления.

Теория прогресса связана с ценностным осмыслением истории человечества, что в свое время даже дало Г. Риккерту повод протестовать против использования категории прогресса в науке: «...понятие исторического развития, – пишет Г. Риккерт, – следует резко отделять от понятия прогресса. Это должно сделать... при помощи отличия оценки от отнесения к ценности. <...> ...всякое утверждение относительно прогресса или регресса включает в себя положительную или отрицательную оценку. Если ряд изменений называют прогрессом, то этим самым уже говорят, что всякая следующая стадия в большей степени реализует ценность, чем предыдущая»297. Так или иначе, понимание дальнейшего совершенствования общественного устройства напрямую зависит от системы ценностей того, кто об этом совершенствовании рассуждает. Прогрессист, таким образом, даже если не рисует картин идеального грядущего социума, задает нечто вроде направления, движение по которому и есть в его понимании прогресс. Такое направление представляет собой набор ценностей, и движение общества к совершенству оказывается ничем иным, как все большей реализацией этих ценностей. Но при таком подходе на определенной стадии развития общества декларируемые ценности могут оказаться реализованными в максимальной (из мыслимых на настоящий момент) степени, либо же в степени, достаточно высокой, чтобы дальнейшее движение по данному направлению уже не дало обществу существенных улучшений. Так идея бесконечного совершенствования упирается в, по сути, предзаданный идеал. Кроме того, любая система ценностей носит конкретно-исторический характер; даже задавая лишь направления совершенствования, прогрессист, таким образом, игнорирует эту относительность и историческую привязанность собственных ценностей и загоняет общественное развитие грядущих поколений в узкие рамки идеалов конкретной эпохи, которые грядущие поколения неминуемо будут изменять, развивать, а что-то и вовсе отбросят, заменив новыми ценностями.

Этот конфликт по-своему подмечает и трактует С. Н. Булгаков: «Для того, чтобы говорить об усовершенствовании как приближении или стремлении к некоторому идеалу совершенства, нужно наперед иметь этот идеал. И это вдвойне верно потому, что это усовершенствование мыслится как бесконечное, следовательно, ни одна из данных ступеней развития этим совершенством не обладает, поэтому понятие совершенства не может быть получено индуктивно, из опыта. Этот идеал, таким образом, с одной стороны, не вмещается в рамки относительного опыта, другими словами, он абсолютен, с другой стороны, этот абсолютный идеал, развитие и осуществление которого не вмещается в опыте, очевидно, может быть только внеопытного или сверхопытного происхождения. <...> Позитивизм еще раз делает сверхсметное позаимствование у метафизики...»298.

Таким образом, как это ни парадоксально, любая попытка дать хотя бы самый общий портрет, и даже не грядущего общества, а лишь направлений, в которых ему нужно развиваться, – любая такая попытка несет в себе внутреннее противоречие, выражающееся в тяготении к изображению конкретного, статичного, законченного социального идеала. В результате прогрессистское восприятие истории вновь, как и в более ранних вариантах исторического сознания, тяготеет к схеме: «негативно оцениваемое настоящее» – «идеальное будущее».

Теоретическое обоснование революции как закономерного элемента развития человечества дало дополнительные возможности для активизации в рамках теории прогресса мотива грядущего скачкообразного осуществления идеала. В результате прогрессистская модель истории допускает такую трактовку, которая схематически очень близка эсхатологическим и народным социально-утопическим упованиям на внезапное воплощение социального идеала.

Широкие народные массы восприняли теорию прогресса в качестве базовой схемы восприятия истории, как уже было сказано, очень поздно. В силу законов массового сознания, в прогрессистской модели истории при таком усвоении акцентировались прежде всего элементы, связанные с реализацией актуальных для народных масс потребностей. Идея революционного скачка к идеалу максимально соответствовала этим запросам, что и позволило ей постепенно и относительно безболезненно занять место народных социально-утопических и хилиастических ожиданий. Новый социальный идеал носил уже совершенно материальный и светский характер, но, как уже говорилось в первом параграфе настоящей главы, тенденция к «обмирщению» образа грядущего идеала присутствовала на уровне массового сознания всегда, даже тогда, когда речь шла о сверхъестественном и ориентированном на духовные ценности эсхатологическом идеале. По сути, схема восприятия истории в массовом сознании при этом практически не изменилась.

Учение К. Маркса – один из наиболее выдающихся случаев влияния специализированного осмысления истории на массовое. В связи с этим можно показать различия в функционировании революционных идей Нового и Новейшего времени на разных уровнях общественного сознания на примере марксизма.

Как пишет М. Ласки, К. Маркс старательно отмежевывался от утопистов, делая акцент на необходимости конкретной борьбы, а не абстрактного конструирования идеала, но ясно, что такой идеал у него был299. Исходя из всего вышеизложенного, можно добавить, что у К. Маркса и не могло не быть социального идеала, так как идеал, хотя бы в самых общих чертах, неминуемо появляется там, где есть система ценностей, тем более в случае углубленной теоретической проработки вопроса.

Критики К. Маркса неоднократно обвиняли его теорию общественного развития в финализме и эсхатологизме: достижение коммунизма можно трактовать как конец исторического движения, остановку исторического развития на достигнутой идеальной точке. О таящемся в марксизме соблазне телеологической трактовки истории (коммунизм как цель истории) пишут даже сами теоретики марксизма, например, В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзон300, преподнося эту тенденцию, однако, как уклонение от истинно марксистского, материалистического понимания истории. По мнению же П. И. Новгородцева, К. Маркс в этом пункте «...вступает в противоречие с собственными посылками и увенчивает теорию диалектического развития утопией земного рая»301.

Предпосылки для такой критики, безусловно, есть, как и в случаях с Кондорсе и Контом; однако в работах самих К. Маркса и Ф. Энгельса наличествует и тенденция к преодолению подобного финализма. В частности, ими тщательно подчеркивается отказ от конкретизации грядущего коммунистического общества, невозможность втиснуть его естественное развитие в заранее предопределенные формы: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть достигнуто, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние»302. «Партия, к которой я принадлежу, не выдвигает раз навсегда готовых предложений. Наши взгляды на черты, отличающие будущее некапиталистическое общество от общества современного, являются точными выводами из исторических фактов и процессов развития и вне связи с этими фактами и процессами не имеет никакой теоретической и практической ценности»303. Таким образом, если тенденция к упрощенной оппозиции «несовершенное настоящее» – «статичное идеальное будущее» и присутствует в теории К. Маркса, то в самой же этой теории содержится и противостоящий данной тенденции механизм, базирующийся на высокой степени теоретичности осмысления социальных процессов, когда эти процессы изучаются во всей их сложности, многогранности и неоднозначности.

Массовое же сознание, не имея таких противовесов, при восприятии идей марксизма более чем легко впадало в крайность вышеописанного бинарного восприятия истории. В частности, согласно многочисленным свидетельствам, в революционные и первые послереволюционные годы в большевистской России, как и позже в Китае, на Кубе и в других социалистических странах, среди революционно настроенных масс было широко распространено мнение, что в самое ближайшее время наступит полное и окончательное разрешение всех социальных проблем, изменится человеческая природа, начнется эпоха добра и процветания, одним словом, мгновенно осуществится социальный идеал304. «Идеи отмены денег, скорого отмирания государства, устранения тяжелого физического труда, создания «нового человека», покорения природы и космоса, стирания граней между городом и деревней, не говоря уже об идее мировой революции и создания всемирной коммуны, получают широкое хождение в молодом советском обществе», – пишет Э. Я. Баталов305.

Концепция бесконечного совершенствования социума была подвергнута в философии XX века серьезнейшим сомнениям. Сомнения эти, начавшиеся еще в XIX веке, в начале двадцатого столетия дошли до степени ощущения тотального кризиса общества и культуры; эта тенденция в философии усилилась после второй мировой войны, так что обсуждение грядущих судеб общества все чаще происходит «в терминах "перманентного кризиса" и "теории катастроф"»306. К. Ясперс пишет про историческое сознание своих современников: «В наше время оно определяется осознанием кризиса, которое в течение последних ста лет или более постепенно углублялось и теперь характеризует мышление почти всех людей»307.

В задачи настоящего исследования не входит подробный анализ многочисленных научных и философских теорий XX века, пессимистически оценивающих шансы человечества обрести в обозримом будущем социальную гармонию, а порой и просто выжить. Имеет смысл, однако, коснуться следующего вопроса: насколько широко ощущение кризиса, действительно значимое для социальной философии ХХ века, коснулось сознания широких народных масс различных регионов мира? Автоматическая экстраполяция тенденций специализированного осмысления истории на массовое сознание представляется недостаточно обоснованной. Если вспомнить, сколь незначительное влияние оказывало большинство философских теорий, осмысливавших общество и историю, на массовое сознание в предшествующие века, если вспомнить, насколько чуждыми и неизвестными массам оставались величайшие достижения социально-философской мысли в подавляющем своем большинстве, то станет очевидно, что искания и тревоги интеллектуалов двадцатого века еще не есть доказательство аналогичных процессов в сознании широких масс. Даже пессимистическое мироощущение, которое охватывало массы в периоды первой и второй мировых войн, нет основания считать чем-то принципиально новым, так как подобное мироощущение многократно возникало в массовом сознании во времена войн прошлого, в которых порой рушились цивилизации, уничтожались или обращались в рабство целые народы.

В то время, когда идея прогресса начала подвергаться активной критике, когда философы начали всерьез искать ей альтернативы, в массовом сознании эта идея, напротив, продолжала укреплять свои позиции. По той простой причине, что именно теория прогресса лежит (во многом до сих пор) в основе подачи культурно-исторического материала в программах школьного образования, в ХХ веке, когда хотя бы минимальная образованность стала достоянием большинства, идея прогресса через институт школьного образования прочно вошла в массовое сознание как фундаментальная модель осмысления истории.

Гораздо большее влияние, чем академическая наука и философия, оказывала и продолжает оказывать на массовое сознание политическая пропаганда, явная и скрытая, вооруженная мощностью современных СМИ. В связи с этим необходимо сказать о появившихся в XX веке новых механизмах взаимодействия идеологии и массового сознания, которые во многом определяли и определяют на сегодняшний день характер осмысления массами исторического будущего.

Рубеж XIX–XX веков – время становления феномена, получившего название «массовая культура». В числе ее важнейших условий и компонентов – бурное развитие средств массовой коммуникации, технические нововведения, позволяющие тиражировать и мгновенно распространять информацию. Одним из последствий появления массовой культуры стала возросшая зависимость массового сознания от влияния тех сил, в чьих руках сосредоточилось это тиражирование информации. Различные авторы отмечают парадоксальное возрастание мифологизированности массового сознания в XX веке – веке триумфа науки; связано это именно с закономерностями массовой культуры308. Возрастает роль навязываемых штампов, в том числе и идеологических: эти штампы становятся продуктом все более профессиональной пропагандистской деятельности. Манипулирование массовым сознанием через средства массовой информации становится мощным фактором, определяющим общественную жизнь, и привлекает к себе внимание большого числа исследователей309, от В. Парето до Ю. Хабермаса.

Вследствие развития массовой культуры произошли определенные изменения в механизмах формирования конкретных явлений массового сознания, что коснулось и феномена ожидания осуществления социального идеала. В частности, из-за возрастания влияния продукции профессиональных идеологов на сознание широких масс представления последних об облике социального идеала и возможностях его осуществления стали в большей степени, чем в предшествующие эпохи, зависеть от такого целенаправленного идеологического влияния.

В случае сосредоточения всех каналов влияния в руках одного политического субъекта (тоталитаризм), в совокупности с механизмами тотального контроля и репрессий, могущество средств массовой коммуникации оказывается впечатляющим. Так, можно с уверенностью говорить о том, что человечество никогда не знало столь высокой степени зависимости массового сознания от политической пропаганды, как в периоды режимов А. Гитлера и И. В. Сталина. В таких условиях оказались практически невозможными процессы, подобные, например, формированию и социальной активности разного рода еретических сект средневековья, оказывавших порой большое влияние на сознание народных масс, в том числе и в сфере осмысления исторического будущего.

В результате в тоталитарном обществе осмысление народными массами истории в значительной степени (хотя, конечно, и не полностью) определялось интересами правящей политической элиты. Интересы же политической элиты в данном случае сводились к тому, чтобы существующий социальный порядок оценивался народом позитивно, а перспектива развития общества рисовалась массам как перспектива дальнейшего улучшения, связанного с деятельностью все той же политической элиты. Во многом идеологическое творчество в данной области носило утопический характер. «Яркий пример официальной утопии – план построения в Советском Союзе к 1980 году коммунистического общества, получивший отражение в третьей Программе КПСС (1961 год)», – пишет Э. Я. Баталов310.

Складывающаяся при этом схема восприятия истории напоминает идеологические тенденции средневековых Византии и Европы (смотри первый параграф третьей главы настоящей работы), когда идеальное христианское государство, предмет хилиастических чаяний, провозглашалось уже достигнутым. В советской пропаганде схожим образом провозглашалась осуществленной многовековая мечта человечества о справедливом обществе. Идея скачкообразного осуществления социального идеала, содержавшаяся, как уже было сказано выше, и в эсхатологическом, и в народном социально-утопическом, и в позднейшем прогрессистском сознании, трансформировалось таким образом, что скачок помещался в область прошлого (победившая революция), а будущее при этом мыслилось как развитие позитивных тенденций настоящего вплоть до коммунистического идеала.

В ситуации, когда рычаги воздействия на массовое сознание (в первую очередь СМИ) рассредоточены среди многочисленных субъектов влияния, как это имеет место в западных демократиях, возникает интересный эффект: в результате несогласованных, часто разнонаправленных и даже нейтрализующих друг друга идеологических воздействий их суммарная эффективность остается невысокой, так как различные субъекты политики и экономики заинтересованы порой в противоположных тенденциях осмысления массами истории и политики. Впрочем, возможности идеологического влияния сосредоточены обычно в руках основных политических сил конкретного государства, из которых одна находится у власти, а другие на эту власть претендуют. Правящая элита заинтересована, по сути, в той же схеме восприятия будущего массами, которая была обрисована выше применительно к идеологии тоталитарного государства: здесь оценка существующего состояния должна быть положительной (так как оно порождено в значительной степени политикой действующей власти), но главное – надежды масс должны возлагаться на дальнейшие улучшения, которые осуществит действующая власть. Политическая оппозиция обычно старается преподнести современное состояние общества как неудовлетворительное, связывая эту неудовлетворительность с действием своих правящих политических соперников. Но при этом, претендуя на главную роль в обществе ближайшего будущего, политическая оппозиция рисует это связанное уже с ее действиями будущее в самых радужных тонах, что выражается, в частности, в многочисленных обещаниях предвыборных программ.

Таким образом, основные субъекты идеологического влияния в современных демократических государствах заинтересованы (пусть и несколько по-разному) в оптимистическом восприятии массами развития общества.

Помимо возрастающего пессимизма специализированного осмысления истории, исследователи отмечают тенденции к деабсолютизации и демаксимализации в тех социально-философских теориях ХХ века, в которых будущее осмысливается все же оптимистично (в частности, во вновь возникающих утопиях)311: вместо образов идеального государства мыслители все чаще обращаются к идеям более частных улучшений, ограничиваются обрисовкой направлений совершенствования социума.

Такие тенденции в специализированном сознании имеют аналоги и в сознании массовом. За последние несколько веков, особенно в ХХ веке, религия в Европе, а затем и в ряде других регионов мира в значительной степени утратила свое тотальное господство над сознанием масс. Одним из результатов этого явилось ослабление в массовом сознании эсхатологического варианта ожидания осуществления социального идеала. В эсхатологии и сам грядущий идеал, и ожидаемый «скачок» к нему носят наиболее абсолютный характер по сравнению со всеми остальными вариантами мотива осуществления социального идеала. Замещение эсхатологического осмысления истории другими типами исторического сознания повлекло за собой определенную деабсолютизацию образов грядущего социального преображения.

Значительный максимализм в осмыслении ожидаемого социального идеала и характера его осуществления несут в себе, впрочем, и социалистические идеи, игравшие огромную роль в массовом сознании многих обществ Новейшего времени. Однако с крушением социалистических режимов соответствующая идеология утратила былое влияние в подавляющем большинстве стран мира. В настоящее время, как отмечает П. Штомпка, человечество не обладает больше проектами, ориентированными на светлое будущее, которые были бы способны захватить воображение масс и мобилизовать их активность с той эффективностью, с какой это удавалось социалистическим идеям312.

В таких условиях устремления массового сознания все чаще обращаются не к образам идеального общества, полностью лишенного недостатков, к тому же должного воплотиться в кратчайшие сроки в ближайшем будущем, а к идее осуществления более или менее гармоничного состояния социума, достигаемого не путем чудесного «скачка», а через ряд менее масштабных политических и экономических преобразований социума существующего.

В заключение представляется уместным обрисовать осмысление будущего народными массами современной России. Современное состояние России единодушно оценивается как ситуация всестороннего глубокого кризиса. В этих условиях на первый план выступают мысли о будущем, потерявшем вдруг всякую определенность коммунистической цели и поставившем общество перед необходимостью поиска новых идеалов и путей к ним. В такой ситуации появляется целый ряд благоприятных условий для ожидания социального чуда, иными словами, для ожидания внезапного или очень быстрого воплощения социального идеала.

Выше уже отмечалось, что расцвету ожидания внезапного осуществления социального идеала благоприятствуют глубокий общественный кризис, острые социальные противоречия, ощущаемые всем обществом и требующие принципиального разрешения313. Яркий пример всплеска ожидания осуществления социального идеала в новейшей российской истории – последовавшая за путчем 1991 года эйфория, продержавшаяся в сознании значительной части российского населения как минимум несколько недель. Этот пример подтверждает общий тезис о спорадическом характере активизации феномена ожидания осуществления социального идеала и о связи этой активизации с кризисным состоянием общества.

Вместе с тем в качестве фонового элемента осмысления истории ожидание осуществления социального идеала никогда полностью не исчезало из массового сознания российского общества и существует в нем и сейчас, хотя бы и на уровне полуосознаваемых надежд при общем господстве пессимистических умонастроений. «В современном российском обществе на неосознанном уровне активизируется "человек политический", ...обладающий комплексом патерналистских ожиданий и этатистских надежд на очередное "чудо" со стороны государственной власти...», – пишет Р. А. Лубский314.

Таким образом, историю феномена ожидания осуществления социального идеала нельзя считать оконченной. Можно смело предположить, что при появлении благоприятных условий эти ожидания будут вновь и вновь активизироваться в различных культурах мира. В целом же надежда на лучшее будущее остается важным компонентом осмысления социального бытия и, в противоречивом единстве с тревогами и опасениями, продолжает играть значимую роль в духовной жизни человечества.