Geum.ru

Ожидание осуществления социального идеала как феномен массового сознания

Вид материалаДиссертация
3.2. Народная социальная утопия
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

3.2. Народная социальная утопия




Под народной социальной утопией в настоящей работе понимаются представления о социальном идеале и механизмах его осуществления, распространенные в широких народных массах традиционных обществ. Степень развернутости данных представлений колеблется от смутных чаяний улучшения материального положения простого народа до детализированных картин социального идеала. Народная социальная утопия может считаться феноменом массового сознания – в силу широкой распространенности соответствующих идей среди широких масс многих культур (в основном прошлого). Она безусловно входит в содержание «фольклорной» культуры, а также отражает прежде всего те процессы, которые происходят в сознании угнетенного класса.

Наиболее яркие формы, в которые отливались народные социально-утопические воззрения – это ряд фольклорных жанров, именуемых обобщенно «народные социально-утопические легенды». Массовые воззрения утопического характера воплощались, конечно же, не только в фольклорных явлениях, отчего и материалы, по которым об этих воззрениях можно судить, разнообразны. Это прежде всего письменные источники – от летописей до «пыточных листов» и «подметных писем», где утопические взгляды и настроения масс отражались прямо или косвенно. К тому же различные документы, не в последнюю очередь – юридические, часто являются практически единственным материалом, по которому можно восстановить облик народных социально-утопических легенд прошедших столетий256.

Народную социальную утопию отличает от эсхатологии прежде всего то, что достижение идеального состояния человеческого сообщества не связывается здесь с тотальным преображением мироздания под воздействием божественных сил. Эсхатологический идеал базируется на религиозных ценностях, лишь отчасти является социальным и точнее может быть охарактеризован как социально-космический. Идеал народной социальной утопии носит более земной, «светский» характер, по своей сути это в первую очередь именно социальный идеал. Механизм достижения и поддержания социального идеала в народной социальной утопии иногда связан со сверхъестественным началом, но обычно в меньшей степени, чем в эсхатологии; сверхъестественный элемент здесь может и полностью отсутствовать. Вместе с тем прочертить четкую границу между эсхатологией и народной социальной утопией иногда довольно трудно. Связано это прежде всего с тем, что в самой сущности эсхатологии можно усмотреть элемент социальной утопии; отчасти этот вопрос рассматривается в первом параграфе первой главы настоящей работы. Особенно это касается отдельных составляющих эсхатологических концепций, например, хилиазма. В некоторых случаях можно уверенно говорить о переходных стадиях между эсхатологией и народной социальной утопией: так, в предыдущем параграфе уже упоминалось о сформировавшейся в индокитайском буддизме концепции идеального правителя Чакравартина, чье правление должно предшествовать приходу грядущего будды Майтрейи, то есть собственно эсхатологическому акту. Здесь с идеалом народной социальной утопии сопоставим начальный этап ожидаемого эсхатологического преображения мира. В других случаях эсхатологическая концепция в целом может рассматриваться в рамках категории народной социальной утопии – в частности, если социальный аспект грядущего идеала в ней выдвигается на первый план, затмевая остальные; в качестве примера можно привести эсхатологию даосизма, которая в ряде работ изучается именно в контексте истории социально-утопических идей257.

Факт параллельного сосуществования в массовом сознании как эсхатологических, так и социально-утопических воззрений свидетельствует о несколько разном характере тех «ниш», которые соответствующие воззрения занимают в массовой психологии. Можно предположить, что эсхатологический идеал, слишком труднопредставимый и далекий от всего привычного, оказывался недостаточным для адекватного оформления массовых чаяний, отчего наряду с эсхатологией возникали и развивались социально-утопические легенды и подобные им формы ожиданий более «земного» социального идеала.

Сложным представляется соотношение народной социальной утопии с утопией авторской, которая является феноменом специализированного сознания. Иногда на формирование народной социальной утопии в той или иной степени влияло творчество ярких представителей интеллектуальной элиты. Чаще, однако, авторство здесь можно назвать коллективным; во всяком случае то воздействие отдельных идеологов и философов, которое может быть выявлено, лишь в незначительной степени определяет содержание народных социально-утопических идей, образов и сюжетов258. Многие авторы подчеркивают дистанцию, разделявшую развитие социально-утопических идей в специализированном и массовом сознании в истории, в частности, европейской культуры: «Между этими двумя формами сознания не было никаких переходов – утопический социализм как продукт индивидуального творчества не становится, как известно, фактом сколько-нибудь значительного массового сознания»259. Такая картина характерна и для других культур. К примеру, по мнению А. М. Ушкова, «счастливые случаи прямых идейных контактов блестящих идеологов-утопистов с представителями борющихся масс были в истории дальневосточного региона чрезвычайно редки»260.

Иногда развитие утопических идей в «ученой» и «фольклорной» культурах перекликалось, что открывало возможность для взаимного влияния261, но во многих аспектах эти два культурных пласта, как уже было сказано во второй главе, существенно различались. Фильтром на пути влияния творчества интеллектуальной элиты на сознание масс являются, в частности, законы массового сознания, а также различия в осмыслении социальных явлений, имеющие истоком различие классовых интересов. Таким образом, если творчество интеллектуалов и воздействовало на народные социально-утопические взгляды и формы их выражения, то это всегда происходило лишь при условии соответствия транслируемых идей законам массового сознания.

Авторская утопия нередко имела форму не философского трактата, а литературного произведения (Э. Я. Баталов называет такую утопию «литературно-теоретической»262). В качестве примеров можно привести произведения столь известных мыслителей, как Томас Мор, Томмазо Кампанелла и Фрэнсис Бэкон. Литературно-философскую утопию знали и культуры Востока, например, Китай. Популярность ее объясняется прежде всего удобством художественных средств для изображения идеала общественного устройства. Народная социальная утопия тоже часто облекалась в форму описания идеальных обществ, а это, в свою очередь, отливалось в произведения устного народного творчества. Элемент народной социальной утопии содержится во многих фольклорных жанрах, включая волшебную сказку и народный героический эпос: здесь данная составляющая сводится к образам гармоничных или по крайней мере «облагороженных» (по сравнению с существующими) политических систем. Чаще всего в устном народном творчестве изображение социального идеала является неразвернутым и играет в структуре произведения второстепенную роль; в некоторых фольклорных жанрах, однако, этот элемент становится главным – таковы народные социально-утопические легенды. К. В. Чистов выделяет три основных типа народных социально-утопических легенд: «о "золотом веке" (социально-утопические идеалы проецируются в прошлое и тесно переплетаются с его социальной или поэтической идеализацией), о "далеких землях" (социально-утопические идеалы проецируются за географические пределы известного исполнителям... мира) и об "избавителях" (социально-утопический идеал еще не воплощен в действительность, однако сила, которой предназначено реализовать это воплощение, – "избавитель" – уже существует)»263.

Очевидно, что первые две разновидности – легенды о минувшем «золотом веке» и о «далеких землях» (в качестве примера последних можно привести русские легенды о Беловодье) – имеют лишь косвенное отношение к феномену ожидания осуществления социального идеала: они изображают социальный идеал, но не являются формой его ожидания. То же можно сказать и о народных социально-утопических легендах типа английских легенд о сказочной стране Кокейн264: социальный идеал в них не мыслится ни как существующий в реальности, ни как существовавший когда-либо, ни как могущий существовать в будущем.

Зато легенды об «избавителях» являются одним из ярчайших проявлений феномена ожидания осуществления социального идеала. В отличие от большинства жанров устного народного творчества, наиболее важная часть содержания в данном типе легенд относится не к прошлому, а к будущему; при этом повествование не только не воспринимается аудиторией как вымысел, но, напротив, вера в реальность излагаемого лежит в основе функционирования этого фольклорного явления. К. В. Чистов, исследовавший русские народные социально-утопические легенды о «царевичах-избавителях», пишет об универсальной сюжетной схеме, лежащей в основе подавляющего их большинства. В данных фольклорных произведениях обычно говорится о представителе царского рода, который, являясь законным претендентом на престол, в результате придворных интриг был отстранен от власти и лишь чудом избежал гибели. Вопреки официальной информации о смерти царевича, на самом деле он (на тот момент, когда рассказывается легенда) жив и скрывается в надежном месте; в определенное время он появится, заявит о своих правах на власть и, обретя эту власть, дарует простому народу множество благ, фактически – разрешит основные социальные противоречия265. Центральным образом данного типа народных социально-утопических легенд является, таким образом, «царевич-избавитель», то есть здесь механизм осуществления социального идеала связан с личностью ожидаемого идеального монарха. «Добрый» царь должен устранить негативные явления общественной жизни, оградить простой народ от «плохих» помещиков, чиновников и других власть имущих и начать новый золотой век.

Упования на «доброго монарха», правление которого не за горами, характерно для многих культур древности и средневековья. По многочисленным свидетельствам, в средневековой Европе восхождение на престол практически каждого нового монарха сопровождалось вспышкой надежд на то, что именно этот правитель воплотит в реальность многовековые чаяния народа о лучшей жизни. Современная общественно-политическая реальность почти всегда воспринималась народными массами как неудовлетворительная. Массовое сознание, однако, часто находило примеры идеальных («добрых») монархов (и, соответственно, позитивно оцениваемых состояний общества) в идеализируемом прошлом, где реально существовавшие цари и эпохи частично сливались с образом мифического золотого века.

Образ грядущего идеального монарха лежит в основе не только западноевропейских и русских, но и, например, китайских и индокитайских народных социальных утопий. Сюда относится, в частности, бирманская концепция идеального правителя «пхумибун»266. Средневековые китайские апокрифы часто обращаются к описанию ожидаемого идеального монарха, к знакам и знамениям, которые говорят о приближении его прихода267. Здесь грядущий «избавитель» часто понимается как посланец Неба; таким образом, народная социальная утопия образует в этих случаях смычку с эсхатологией, что вообще очень характерно для дальневосточных культур.

Что касается отражения социально-утопических идей и образов в социальной активности масс, то здесь, наряду с такими явлениями, как массовые волнения и восстания, необходимо отметить интереснейший феномен самозванства. Личности, которые выдавали себя за якобы чудом избежавших смерти монархов или наследников престола и подчас играли заметную роль в политической жизни своего государства, появлялись в разных странах: в Португалии, Византии, Германии, Чехии, странах Ближнего Востока и т. д., очень активно – в России268. К. В. Чистов пишет о тесной взаимосвязи самозванства и легенд о «царевичах-избавителях»269.

Было бы, конечно, ошибкой заявить, что народная социальная утопия во всех случаях была связана с упованиями на личность идеального монарха. Критическое отношение не только к государственному аппарату, но и к его сердцевине – институту монархии – нередко давало о себе знать в народных социально-утопических произведениях различных культур. Эта тенденция проявлялась, в частности, в тех народных произведениях утопического характера, где социальный идеал помещался в область идеализируемого прошлого или выносился в далекие, неизведанные страны270. И все же можно говорить об определяющей для народной социальной утопии роли образа выдающейся, «избранной» личности, с появлением и деятельностью которой связывается осуществление социального идеала: это и идеальный монарх, и, например, посланец небесных сил – в тех, как уже было сказано, многочисленных случаях, когда народная социальная утопия тесно соприкасалась с эсхатологией. Данную тенденцию массового сознания можно напрямую сопоставить с идеей мессии, которая, как уже говорилось, играет важную роль во всех крупнейших эсхатологических концепциях. Можно указать на мотив «возвращающегося культурного героя», свойственный многим древнейшим мифологическим системам, как на еще одно проявление той же тенденции, которое к тому же может быть рассмотрено как предтеча и эсхатологического мессианизма, и образа избранной личности народной социальной утопии.

Впрочем, как в эсхатологии личность мессии является лишь проводником воли стоящего за нею божественного начала или его непосредственным воплощением, так и в народной социальной утопии за образами «избранных» личностей просматриваются представления о космических силах, вершащих судьбу истории. Так, в русских апокрифах история воспринимается как противостояние двух основополагающих космических начал – Правды и Кривды. «...И не два зверя соходилися, / Промежду собою подиралися: / И то было у нас на сырой земли, / На сырой земли, на святой Руси, / Соходилися Правда с Кривдою...» – поэтически повествует об этой борьбе апокриф «Голубиная книга»271.

Как пишет Л. В. Скворцов, историческому сознанию древности и средневековья не было свойственно видеть в качестве движущих сил истории ни объективные законы общественного развития, ни действия масс. Главной причиной разворачивающихся исторических событий в восприятии древнего человека оказывались сверхъестественные силы, а также детерминируемые непосредственно ими явления социальной жизни272.

Говоря о фольклорных явлениях, связанных с народной социальной утопией, уместно указать на структурное и содержательное сходство легенд о «царевичах-избавителях» с другим фольклорным жанром – легендами о «возвращающихся героях». Содержание этих легенд сводится к утверждению, что тот или иной популярный фольклорный персонаж или реально существовавший исторический деятель не умер, а спит волшебным сном или же пребывает в каком-либо ином, образно говоря, «непроявленном» состоянии. В определенный срок он вернется к людям и заступится за несправедливо обиженных, избавит народ от невзгод; в некоторых случаях говорится о том, что герой возьмет власть в обществе в свои руки. Такие легенды существовали у самых разных народов. Их героями становились, например, король Артур (Англия), Фридрих Барбаросса (Германия), Марко Кралевич (Югославия), Илья Муромец, Степан Разин (Россия), «скрытый имам» (ряд ближневосточных государств; в последнем случае опять-таки имеет место пересечение народных легенд с эсхатологией). Легенды о «возвращающихся героях» в большинстве случаев уже не входят в сферу народной социальной утопии или имеют к ней лишь косвенное отношение, но в совокупности с легендами о «царевичах-избавителях» дают любопытный материал для выводов о некоторых закономерностях массового сознания. Так, К. В. Чистов на обширном историко-культурном материале доказывает, что, несмотря на сходство сюжетной схемы тех и других легенд, почти все они зарождались самостоятельно, то есть легенды о новых царевичах и героях чаще всего не развивались из существовавших ранее подобных сюжетов. «Самостоятельность и относительная независимость происхождения отдельных легенд, – пишет К. В. Чистов, – если они установлены, снимают утверждение А. Н. Веселовского о том, что немецкие легенды о возвращающемся императоре и все сходные с ними легенды других народов развились из одного источника – раннехристианских эсхатологических преданий – в процессе непрерывной литературной истории однажды созданного текста или по крайней мере сюжета. Исследованный нами русский материал приводит к иному выводу – даже на русской почве этот сюжет возникал многократно и вполне самостоятельно, никакой миграции сюжета в обычном смысле не происходило. Сравнение же легенд о царях (царевичах)-"избавителях" со сходными сюжетами, известными в русском фольклоре или в фольклорной традиции других народов, заставляет предположить, что сюжет – "герой скрывается для того, чтобы возвратиться и избавить народ от социального (национального, религиозного) гнета" – может возникать различными путями»273.

Данный факт свидетельствует о существовании неких причин, которые каждый раз заново вызывали к жизни массовые ожидания «избавителя»: менялись имена царевичей и героев, но не модель восприятия социальной реальности. Представляется логичным предположить, что причины этой повторяемости, по крайней мере частично, относятся к области психологии масс. Социально-экономическая детерминированность данного явления, безусловно, также играет огромную роль; но без обращения к области психологии затруднительно объяснить то постоянство, с каким массовое сознание трактовало протекающие социальные процессы и заложенные в них потенциальные возможности в пользу оптимистического их осмысления. Следует заметить, что эмпирическая реальность всегда давала очень мало оснований для надежд, каковые проявлялись в народной социальной утопии, и тем не менее массовое сознание различных обществ упорно возвращалось к идее скорого осуществления социального идеала. Универсальность сюжетной модели легенд о «царевичах-избавителях» и о «возвращающихся героях» при отсутствии, в большинстве случаев, генетической связи между отдельными сюжетами, является, таким образом, убедительным доказательством психологической детерминированности как данного вида социальной утопии, так и в целом феномена ожидания осуществления социального идеала.

Наряду с ожиданиями осуществления социального идеала, в истории массового сознания очень часто встречались и встречаются ожидания частных, относительных улучшений общественной жизни. К области настоящего исследования данный феномен напрямую не относится, но, будучи тесно связанным с ожиданием осуществления социального идеала, заслуживает определенного внимания. Сразу же можно отметить, что различие между вышеназванными явлениями носит скорее стадиальный, нежели принципиальный характер. Это выражается, помимо прочего, в существовании в истории культуры многочисленных примеров промежуточных форм и плавного перетекания одного в другое. В основе обоих явлений лежит оценочное восприятие будущего: в одном случае в область будущего помещается переход общества к идеальному состоянию, в другом грядущие изменения видятся хотя и положительными, но не столь тотальными и абсолютными.

Сложность исследования ожиданий социальных улучшений как явления массового сознания связана, в частности, с тем, что ожидания эти редко отливались в столь яркие формы, как чаяния социального идеала. Отсюда происходит и меньшая степень отраженности их в материальных памятниках культуры. С другой стороны, ожидания частных улучшений, в отличие от ожиданий идеала, гораздо шире пронизывают сознание любого общества, редко достигая при этом стадии концептуальной сформулированности и обычно не выходя за рамки уровня обыденного сознания.

Эсхатология представляет собой предвосхищение изменений абсолютных, ведущих к осуществлению царства идеала; данная форма малопригодна для отражения ожиданий частичных улучшений общественной жизни. Народная социальная утопия, включая соответствующие фольклорные жанры, напротив, отображает не только ожидания осуществления идеала, но и надежды на менее масштабные положительные изменения жизни общества. Фактически, именно второй вариант имеет место, например, во многих русских народных легендах о «царевичах-избавителях»: ожидаемый царь должен, согласно этим легендам, освободить крестьян, наделить их землей, отменить все повинности; в некоторых же случаях, однако, речь идет лишь о превращении крепостных крестьян в «государевых» и облегчении повинностей274.

Ожидания частичных улучшений общественной жизни имеют множество конкретных вариантов, вплоть до ожиданий понижения цен на отдельные товары или строительства новых дорог. Легко заметить, что в данных случаях легко меняется, «скользит» масштаб объекта, к которому ожидания относятся: это может быть общество в целом, отдельная территориальная или административная единица в нем, отдельный аспект функционирования какого-либо из механизмов инфраструктуры и т. д.

В сознании как отдельного человека, так и общества в целом данные уровни обобщения обычно переплетаются при оценке общественной действительности в единое, сложнорасчленимое целое. Такое явление становится возможным благодаря ряду характеристик человеческого сознания, некоторые из которых были рассмотрены во втором параграфе первой главы настоящей работы. В области этих же общегносеологических феноменов лежат причины возможности существования схожих схем в восприятии человеком судеб общества и своей собственной жизни.

Говоря об ожиданиях улучшений социальной действительности, необходимо выделить из всего многообразия их форм две: упования на новую власть (только что воцарившуюся или ожидаемую), а так же чаяния и стремления, связанные с национально-освободительными движениями. Эти две формы во все времена представляли собой два мощных канала, по которым устремлялись смутные народные чаяния лучшей жизни и в которых они обретали более четкие очертания, вплоть до концептуального оформления этих устремлений, в том числе (и не в последнюю очередь) в рамках народной социальной утопии.

Часто народная социальная утопия, нацеленная на осмысление будущего, теснейшим образом связана с утопическим же осмыслением прошлого. Идеализируемое прошлое, существовавший некогда «золотой век» – мотив, универсальный для большого количества культур. Во многих случаях представления об идеальном прошлом становятся в народном сознании и мерилом настоящего, и инструментом конструирования желаемого будущего. Положительно оцениваемый минувший «золотой век» предстает антитезой к негативно оцениваемому настоящему; то же можно сказать и об ожидаемом идеальном будущем. Отношения двух «золотых веков» – прошедшего и грядущего – испытывают влияние этого двойного оценочного противопоставления; в результате их образы в определенной степени накладываются друг на друга и тяготеют к совпадению. По свидетельству Ж. Шэно, «...общей чертой, присущей утопическим мечтаниям на Востоке, является двойственность, существующая между прошлым и будущим. Это относится к мусульманскому махдизму, буддийскому золотому веку и китайскому датун. Утопии мыслятся вне времени, они выражают концепцию мира, которая не соотносится с измерениями времени и которой почти всегда чужда идея развития, прогресса»275. В случае с китайской утопией «датун», как отмечает Ж. Шэно, при переводе соответствующих текстов даже возникают сложности, переводить ли глаголы формами прошедшего или же будущего времени276. В русской народной культуре уже упоминавшийся социально-космический идеал Правды также, по словам А. И. Клибанова, «...необходимо включает в себя... представление и убеждение, что предельно совершенное состояние является изначальным и непреходящим достоянием человеческого рода на земле..., насильственно отчужденным, однако, и подлежащим возврату по законной принадлежности»277.

Сравнение народной социальной утопии и утопии авторской, относящейся к области специализированного сознания, позволяет обнаружить различие в соотношении в них финальных и инструментальных ценностей, иными словами – в соотношении желаемых черт общественного устройства и средств, которые должны обеспечить желаемое. По справедливому замечанию В. Татаркевича, «когда в фантазиях о несуществующих райских странах люди мечтали о лучшей жизни, то понимали под ней исключительно счастливую жизнь. Когда же они составляли программы, как организовать эту лучшую жизнь, счастье переставало быть главной целью. <...> Великие утописты, начиная с Платона, имели своей целью не только счастье людей, но еще больше их совершенство, установление справедливого и разумного порядка в жизни»278. Более того, часто можно констатировать следующий прискорбный факт: желая создать идеал, мыслители часто приходили в результате к модели тоталитарного общества (именно так, в частности, характеризует утопические проекты Платона К. Поппер279).

В числе причин таких метаморфоз, происходящих с целями и установками утопистов, можно назвать, во-первых, более сложный и развернутый, чем в обыденном сознании, характер финальных ценностей, которые играли главную роль в сознании философов. Другая причина заключается, по-видимому, в том, что, активно разрабатывая механизмы, которые должны привести общество к идеальному состоянию и это состояние поддерживать, утопист способен «увлечься» и забыть о вторичной, инструментальной значимости этих механизмов. Для благоденствия общества, например, нужны порядок, разумное поведение граждан, защита от природных бедствий и т. д.; ради этого Платон или Кампанелла моделируют государство со столь строгой дисциплиной, что она способна зачеркнуть изначальную мысль о благоденствии280.

Всех этих проблем не знает народная социальная утопия: в ней цель всеобщего счастья не отягощается ни дополнительными целями типа рационального устройства жизни, ни громоздкими механизмами, призванными служить достижению финальной цели, но на деле способными ее заслонить и исказить. Происходит это прежде всего потому, что массовое сознание невосприимчиво к целому ряду ценностей (в основном духовного и интеллектуального характера, например, к ценности рациональности, устройства жизни по законам разума), которые способны выдвинуться на первый план при профессионально-теоретическом осмыслении социальных процессов. Моделируемые механизмы осуществления социального идеала на уровне массового сознания не могут принимать сколь бы то ни было развернутых форм, так как сложные теоретические построения массовому сознанию недоступны.

Сказанное не означает, конечно, полного отсутствия инструментальной составляющей в массовом утопическом сознании. В ряде случаев, однако, в картинах народной социальной утопии степень проработки социальных механизмов, поддерживающих идеальное состояние общества, столь низка, что отдельные черты утопического идеала лишь констатируются, причины же их появления и существования не указываются. Так, облик экономического и политического устройства общества здесь редко бывает развернутым. Во многих народных социальных утопиях в идеальном обществе царит взаимная любовь, бескорыстие, всеобщая радость, отсутствуют воровство, лицемерие и прочие пороки. Речь идет, таким образом, о преобразовании внутреннего мира, а отчасти – и самой природы человека (эгоистическое начало из нее полностью изгоняется). Сознание народных масс довольствуется этими прекрасными образами, не помышляя о способах, которые могли бы произвести столь масштабные и глубинные изменения человеческой натуры.

Другая часть народного социально-утопического идеала, присутствующая в нем, впрочем, не всегда, – это сказочное изобилие природных богатств: фантастическая плодородность почв, неисчислимость дичи и рыбы и т. п. Сказочное изобилие природных богатств, что совершенно очевидно, никак не зависит от социальных механизмов и может иметь скорее сверхъестественную обусловленность (еще одно напоминание о пересечении народной социальной утопии и эсхатологии). Но, что важно подчеркнуть, идет ли речь о царстве всеобщей любви и доброжелательности или же о фантастически изобильно плодоносящих деревьях, в обоих случаях вопрос о детерминированности этих благ в народном сознании практически не ставится. Оказывается достаточным того, что такое состояние мира не выходит за рамки воспринимаемого как реально возможное, не нарушает (с позиций народных представлений о возможном) законов человеческой природы и окружающего мира.

Характерным примером этих закономерностей может служить древнекитайский текст, в котором, в духе описанной выше традиции, социальный идеал будущего очерчивается через образ идеального прошлого: «В древности не было ни господ, ни рабов. Все сами рыли колодцы и утоляли жажду, пахали землю и кормились. <...> Все были одинаково свободны и независимы, добрый поступок доставлял радость, не было соперничества, не знали, что такое слава или позор»281. Несмотря на то, что перед нами – авторский текст, содержание его по духу вполне близко народной социальной утопии Древнего Китая, так как Бао Цзинь-Янь (II – III вв. н.э), автор данной утопии, известен как идеолог крестьянских восстаний282. Впрочем, в авторской утопии можно проследить градацию внимания к инструментальным ценностям: в одних случаях средства достижения идеала, как и в народной утопии, почти не оговариваются, в других им уделяется большее внимание, а где-то разработка этих средств проводится на высочайшем теоретическом уровне. Утопии, в которых инструментальной стороне социального идеала уделялось большое внимание, возникали в разных культурах: это и «Утопия» Т. Мора, и «Слово о рахманах и предивном их житии» инока Ефросина (Россия, XV в.), и произведения таких китайских утопистов, как Ли Гоу (XI в.), Хуан Цзунси (XVII в.) или Ли Жучжэнь (XIX в.).

Из факта незначительной роли инструментальных ценностей, низкого уровня проработки средств достижения социального идеала в народной социальной утопии можно сделать, в частности, следующий вывод. В массовом сознании вопрос о средствах, которые должны перевести мир из современного (неудовлетворяющего) в грядущее (идеальное) состояние, всегда находился «на периферии» самого мотива ожидания осуществления социального идеала. Неверно было бы сказать, что вопрос о средствах полностью сбрасывался со счетов, игнорировался; происходило другое, а именно – массовое сознание с легкостью и притом некритически принимало самые различные варианты решения проблемы достижения идеала. Главный смысл, к которому сводилась «инструментальная» сторона ожидаемого социального чуда, заключался, по-видимому, в том, чтобы создать приемлемый канал реализации потребности в оптимистическом осмыслении истории. Такими каналами становились эсхатологические концепции, легенды о «царевичах-избавителях», просто надежды на нового царя или на национально-освободительное движение и т. п.

В Новейшее время феномен народной социальной утопии постепенно уступает свое место другим формам массового ожидания социального идеала. Э. Я. Баталов, употребляя термин «народная социальная утопия» применительно к культуре США XX века, указывает, что и содержание, и форма данного явления к этому времени стали полностью вторичными по отношению к утопии авторской283. Представляется более корректным, однако, вообще не применять термин «народная социальная утопия» при описании современных, особенно постиндустриальных, обществ, где новые процессы, связанные прежде всего с феноменом массовой культуры, делают невозможным существование народной социальной утопии в ее традиционной форме.