Geum.ru

Ожидание осуществления социального идеала как феномен массового сознания

Вид материалаДиссертация
1.3. Компенсаторно-катарсическая функция ожидания осуществления социального идеала
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13

1.3. Компенсаторно-катарсическая функция ожидания осуществления социального идеала




Содержание настоящего параграфа очень тесно связано с тематикой параграфа предыдущего, посвященного оценочной природе феномена ожидания осуществления социального идеала. В число задач настоящего параграфа входит выяснение особенностей проявления изучаемого феномена в эмоциональной сфере, а также рассмотрение проблемы психологической обусловленности ожидания осуществления идеала и подобных ему явлений.

Многие исследователи, в частности, А. Л. Мортон, Ч. С. Кирвель, Э. Я. Баталов, отмечают компенсаторную природу утопии54. Так, Э. Я. Баталов в числе основных пяти функций утопии называет компенсаторную55. П. Г. Гопченко пишет о компенсаторной, «утешительной» функции эсхатологии56. Еще Л. Фейербах считал: «То, чего человек желает, чего он необходимо должен желать, – необходимо с той точки зрения, на которой он стоит, – тому он верит. Желание есть потребность, чтобы что-нибудь было, чего нет, сила воображения, вера представляет это человеку как существующее»57. Имеется в виду, что утопический и эсхатологический взгляд на мир позволяют компенсировать недостающее в нынешней общественной жизни за счет представлений о грядущем совершенстве. При таком подходе картина истории человечества в целом предстает не столь мрачной, как если бы для осмысления были доступны лишь прошлое и настоящее, во многих отношениях оцениваемые отрицательно. Таким образом, речь идет о компенсаторной функции феномена ожидания осуществления социального идеала.

Термином «компенсация» обозначается, в частности, один из механизмов психологической защиты. Р. Плутчик с соавторами определяют психологическую компенсацию как «интенсивные попытки исправить или как-то восполнить собственную реальную или воображаемую физическую или психическую неполноценность»58. Понятие механизмов психической защиты было детально разработано еще З. Фрейдом и на настоящий момент «...является одним из основополагающих в современной теории личности»59. Механизмы защиты включаются в ситуации тревоги; З. Фрейд определял их роль как блокирование открытого выражения импульсов «ид» и встречного давления со стороны «суперэго». «Все защитные механизмы, – пишут Л. Хьелл и Д. Зиглер, – обладают двумя общими характеристиками: 1) они действуют на неосознанном уровне и поэтому являются средствами самообмана и 2) они искажают, отрицают или фальсифицируют восприятие реальности, чтобы сделать тревогу менее угрожающей для индивидуума»60. Данные механизмы служат защите самоутверждения. Выделяют, по данным А. Н. Михайлова и В. С. Готтенберга, от 15 до 23 форм защиты61: помимо компенсации это вытеснение, проекция, замещение, регрессия, рационализация и др.62

Насколько оправдано применение психологического понятия «компенсация» к феномену ожидания осуществления социального идеала? Тревога, психологический дискомфорт, порождаемые несоответствием социальной действительности желаниям и потребностям людей, связанные порой с прямой угрозой жизни и благополучию индивида или группы со стороны политических структур, довольно часто возникают в сознании людских масс. Разговор о механизмах психической защиты в этой сфере, таким образом, вполне оправдан.

Следует подчеркнуть многообразие форм, в которых проявляется психологическая компенсация; перенос акцента на уверенность в грядущем улучшении положения – лишь одна из ее схем. Само по себе мысленное конструирование мира с желаемыми характеристиками может иметь отношение к разным формам компенсаторики. К примеру, в волшебной сказке присутствие феномена психологической компенсации несомненно: фантастические, невозможные в действительности и вместе с тем желаемые образы, ситуации, схемы поведения героев и т. п. призваны, в числе прочего, компенсировать отсутствие и невозможность подобного в действительности. Однако здесь, в отличие от утопии и эсхатологии, воплощение идеала в реальность не предполагается, и компенсаторика носит ярко выраженный эскапистский характер. Компенсация же в утопическом и эсхатологическом мировосприятии осуществляется за счет бегства не из реальности вообще, а из реальности настоящего времени, и желаемое видится достижимым в будущем.

Существование предпосылок для действия механизмов психической защиты на уровне осмысления социального бытия, с одной стороны, и наличие устойчивой тенденции к оптимистическому видению истории в разных культурах (данный материал анализируется в третьей главе работы), с другой стороны, заставляют утверждать высокую вероятность того, что механизмы психической защиты (в частности, компенсация) действительно проявляются в этой сфере и что популярность ожидания осуществления социального идеала в значительной степени обусловлена психологическими факторами.

Перенесение закономерностей индивидуальной психологии на уровень общественного сознания сопряжено с рядом методологических трудностей, описанных, в частности, В. А. Шкуратовым в его книге «Психика, культура, история»63. Однако идеи психологической детерминированности явлений общественного сознания активно развивались еще на рубеже XIX-XX столетий (а в известной степени предтечей такого подхода можно считать еще Ф. Бэкона с его учением об «идолах»64) и с тех пор играют важную роль в изучении культуры и общества. Один из классиков данной области исследований – В. Парето – писал о детерминированности сознания и поведения масс в основном неосознаваемыми чувствами, стремлениями, иррациональными пластами психики. Логическое обоснование (прежде всего сюда относится идеология) явлений сознания и поведения при этом оказывается вторичным, его роль – оправдать действия, замаскировав их истинную побудительную причину65.

Мысль о главенствующей роли бессознательных импульсов в мышлении и социальном поведении людей высказывали многие выдающиеся философы, социологи и психологи XX века. «Не подлежит сомнению, что под влиянием психологических факторов происходят многочисленные искажения, вытеснения, маскировки и что в качестве типа мышления целых слоев они обретают социологическое значение», – считает К. Ясперс66. Об искажении восприятия политической ситуации под воздействием психологических факторов пишет К. Мангейм67; он распространяет это утверждение и на утопическое мышление. В целом в XX веке тезис о психологической детерминированности различных явлений общественного сознания, в том числе и утопизма, получил весьма широкое распространение68.

Однако, признавая влияние психологических факторов, в частности, механизмов психической защиты, на осмысление массами социальных процессов, представляется необходимым поставить вопрос и шире: может ли вообще восприятие человеком социума и истории быть свободным от психологической обусловленности, если база для таковой всегда имеется? Касается этот вопрос и профессионально-философского уровня осмысления истории. По-видимому, действие психологических факторов проявляется здесь повсеместно; спорными являются лишь степень их влияния и способность мыслителя-теоретика теми или иными путями этому влиянию противостоять.

Действие механизмов психической защиты в осмыслении человеком истории своего общества, в частности, исторического будущего, имеет свои особенности, связанные с особым статусом сферы исторического. Многие философы отмечают, что бытие человека есть бытие историческое, то есть сфера исторического является одной из фундаментальных составляющих самой сущности человека. По мнению Н. А. Бердяева, «между человеком и "историческим" существует такое глубокое, такое таинственное в своей первооснове сращение, такая конкретная взаимосвязь, что разрыв их невозможен»69. Х. Ортега-и-Гассет пишет: «...человек обладает не природой, а... историей, или – другими словами – чем природа является для вещей, тем история... является для человека»70.

История – это то пространство, в котором существует человек, все, что с ним происходит, все его мысли и действия; оттого свойства этого пространства, его базовые характеристики фундаментально важны для мироощущения человека. Следовательно, психологическая детерминированность осмысления истории есть психологическая детерминированность базовых элементов картины мира и смысла жизни.

«Человек, – пишет Ч. С. Кирвель, – всегда нуждается в какой-либо системе ориентации и мировоззрения. Ему также нужна цель, которая указывает, куда идти. Без некой, определенным образом организованной и внутренне связанной картины социального мира и своего места в ней, невозможно было бы найти отправную точку, позволяющую упорядочить все обрушиваемые на индивида впечатления. Даже если эта картина ложна, она выполняет важную психологическую функцию: создает чувство уверенности...»71. Особо важное место в картине мира, по мнению того же автора, занимает образ будущего72.

Как считает В. Дильтей, «...подавленная непрерывной сменой впечатлений, превратностями судьбы и силой внешнего мира, душа должна стремиться к внутренней устойчивости, чтобы быть в силе всему этому противостоять...»; в результате силой, формирующей мировоззрение, оказывается «воля к устойчивости картины мира», которую В. Дильтей возводит даже в ранг фактора, определяющего развитие и устойчивость мировоззренческих систем по принципу, напоминающему естественный отбор73.

К. Поппер выдвигает предположение о психологической обусловленности философских концепций, объясняющих историческую изменчивость и ограничивающих эту изменчивость рамками определенных законов74. Человек, по мнению К. Поппера, бессознательно сопротивляется идее хаотического, бессистемно меняющегося, лишенного смысла исторического процесса и потому наделяет историю законами, целью, смыслом.

Итак, механизмы психической защиты от таких угроз, как чувство неопределенности будущего, чувство незащищенности, а кроме того – от тревоги из-за общей неопределенности отношений индивидуума с миром, его места в этом мире – эти механизмы существенно влияют на процесс формирования у отдельных людей и у общества в целом взгляда на сущность и структуру истории и, в частности, на грядущую судьбу общества.

В этом контексте необходимо вспомнить о ценностной природе восприятия истории, ибо именно в этой сфере прежде всего и реализуются вышеназванные закономерности. Обретение устойчивой, психологически комфортной картины мира связано с представлениями индивида о финальных ценностях и о том, каким образом и насколько они реализуются в действительности75. Финальные ценности, сущность которых человеком может четко и не формулироваться, бывают различными: история разных культур и многообразие философских систем демонстрируют широкий диапазон таких ценностей. В этом качестве могут выступать сотериологические и другие религиозные ценности, счастье человечества, справедливость (которая тоже может быть понята по-разному), развитие, реализация заложенного потенциала, подчинение деятельности человечества какому-либо теоретическому принципу и т. д.

Поскольку в большинстве случаев в историческом прошлом и настоящем удовлетворяющая реализация высших ценностей не обнаруживается, то создаются прекрасные условия для переноса осуществления смысла истории в область будущего, что и имеет место в большинстве философских концепций, пытающихся решить эту проблему. Именно с данными процессами связано многоликое явление телеологической трактовки истории, издавна критикуемое многими философами, но, как отмечал еще Ф. Бэкон76, по-видимому, коренящееся слишком глубоко в природе человека.

Ожидание грядущего осуществления социального идеала позволяет, таким образом, избавиться от психологического дискомфорта, появляющегося при осмыслении человеком истории и своего места в ней.

Н. А. Бердяев, рассуждая об образе истории в сознании человека, приходит к выводу, что восприятие истории «...предполагает некоторый центр...», центральное историческое событие, к которому «стягивается» смысл истории и в котором он максимально проявляется77. Особенно ярко эта закономерность видна на примере религиозного сознания, где реализация смысла истории представлена в идее грядущего эсхатологического преображения мира и осуществления в мире божественного идеала. Вся предшествующая история с таких позиций оказывается лишь прелюдией к этому грандиозному акту78.

Схема, в которой реализация высших ценностей переносится в область будущего, делает именно будущее наиболее значимым элементом мировой истории, средоточением смысла истории, так как «центральное событие», о котором пишет Бердяев, оказывается принадлежностью грядущего. Остальные эпохи – то есть прошлое и настоящее – получают при этом смысл и ценность, вторичные по отношению к смыслу и ценности центрального для истории события – грядущего осуществления социального или социально-космического идеала.

Следствием этого оказывается образование предпосылок для формирования определенных эмоциональных переживаний и душевных устремлений, возникающих при осмыслении человеком истории. Степени высокого накала данные явления эмоциональной сферы достигают, как показывает история, лишь в случаях, когда свершение центрального исторического события ожидается в ближайшем будущем. Ярчайшие примеры здесь дает история эсхатологии, а также революционного сознания (конкретно-исторический материал, иллюстрирующий данные феномены, анализируется в третьей главе настоящей работы). Так, К. Мангейм считает, что хилиазм позднего средневековья, как и некоторые явления позднейшего революционного сознания, например, анархизм, некорректно рассматривать в контексте истории идей, так как это скорее явления жизни души, сферы эмоций79. Тот же автор при характеристике эмоционального накала масс в периоды активизации эсхатологических и революционных умонастроений применяет такие определения, как «экстатический», «оргиастический»80.

Э. Я. Баталов в статье «Воображение и революция» пишет о близости революционного мироощущения карнавальному началу, которое подробно описано М. М. Бахтиным на материале культуры европейского средневековья81. М. Элиаде трактует ожидание тотальной эсхатологической перемены как стремление «прорваться» к сакральному времени, что сродни эмоциональным ощущениям «обновления» мира в ежегодных ритуалах, связанных с праздниками весеннего возрождения82.

Интересными являются наблюдения К. Мангейма о преобразованиях, которые претерпевает экстатическое хилиастическое мироощущение при своем «остывании»: оно «сублимируется» в идею, исчезает или переходит на уровень религиозно-мистического напряжения, не вмешивающегося в мирские дела83. Схожие мысли высказывает и Э. Дюркгейм. Он пишет о «творческих», или «новаторских», периодах в истории цивилизаций, когда устремления к идеалу овладевают умами масс: «...в такие моменты эта более высокая жизнь проживается с такой интенсивностью и настолько необычно, что она занимает почти все место в сознаниях, более или менее основательно вытесняя из них эгоистические и повседневные заботы. Идеальное тогда стремится слиться в одно целое с реальным; вот почему у людей возникают впечатления, что совсем близки времена, когда идеальное станет самой реальностью, и Царство Божие осуществится на этой земле84. Но иллюзия не бывает продолжительной, потому что сама экзальтация не может длиться долго: она слишком утомительна». После, по Э. Дюркгейму, наступает длительный период «остывания», когда «...индивиды вновь возвращаются к уровню своей обыденной жизни» и когда предмет экстатических переживаний – грядущий идеал – отступает в сознании на второй план, продолжая, однако, играть в мировоззрении людей определенную роль85.

Таким образом, эмоциональный компонент является весьма важной составляющей феномена ожидания осуществления социального идеала.

Исследователи отмечают спорадический, эпизодический, недолговременный характер массовых экстатических переживаний, связанных с ожиданием скорейшего воплощения социального идеала. Эмоциональная составляющая феномена способна, таким образом, к сильным колебаниям: от фонового, почти незаметного уровня до степени крайней экзальтации, причем в массовых масштабах. Зависимость колебаний этой эмоциональной и связанной с нею деятельностной активности от процессов экономического развития общества подмечена давно: всплески активности масс подобного рода приходятся обычно на периоды социальных и политических кризисов86. Данный аспект обусловленности рассматриваемого феномена выделен как первостепенно значимый уже в трудах К. Маркса, чья методология сильно повлияла и на позднейших исследователей в данной области. В настоящей работе, однако, делается акцент в большей степени на анализе ценностно-эмоциональной грани ожидания осуществления социального идеала, нежели на социально-экономической детерминированности феномена, что не означает принижения значимости последней, а лишь отражает специфику постановки целей и задач в данном исследовании.

Итак, помещение смысла и цели истории – осуществления идеального состояния мира – в область будущего делает именно это будущее центральным по значимости периодом истории. Однако вторичную значимость в такой схеме приобретают все элементы истории, которые мыслятся связанными причинно-следственными связями с финальным идеальным состоянием мира. Самые ужасные исторические события и периоды, если они воспринимаются как закономерные ступени на пути к грядущему осуществлению идеала, осмысливаются как менее трагичные, несущие в себе определенный смысл и оправдание; подобные процессы в эсхатологическом и прогрессистском типах исторического сознания описывают, например, М. Элиаде87 и К. Поппер88.

Наделение «вторичным смыслом» событий, ведущих к осуществлению социального идеала, касается в первую очередь самого процесса перехода общества в идеальное состояние – процесса, который иногда мыслится как уже начавшийся (именно в таких случаях появляется эмоциональный накал, о котором было сказано выше), но чаще целиком помещается в область более или менее отдаленного будущего. Так как связь между движением к идеалу и самим идеалом очень тесная, то фактически процесс преображения мира по направлению к идеальному состоянию сам становится центральным по значимости элементом истории.

Особо благоприятным для усиления эмоционального аспекта осмысления будущего оказывается модель восприятия истории, где грядущее воплощение социального идеала видится мгновенным, скачкообразным. В этом случае происходит нечто вроде «стягивания» смысла истории в одну точку – в точку грядущего осуществления идеального состояния мира. В сочетании с мыслью о близости этой ожидаемой точки преображения мира данная модель восприятия истории создает исключительно мощный «канал» для экстатического переживания истории – значительно более действенный, чем в тех случаях, когда процесс движения к идеалу мыслится как растянутый на неопределенно долгое время, на века и поколения. Насколько часто именно такой вариант исторического сознания присутствовал в умах масс, рассматривается в третьей главе настоящего исследования на материале таких явлений, как, например, эсхатология и народная социальная утопия.

Еще одна очень важная особенность восприятия человеком истории заключается в следующем. У различных авторов можно найти сравнения восприятия истории с восприятием художественного произведения, где есть свои завязка и (ожидаемая) развязка, свои действующие лица, своя трагедийность и катарсис. «История, – пишет Н. А. Бердяев, – поистине есть драма, имеющая свои акты с первого до последнего, имеющая свое начало, свое внутреннее развитие, свой конец, свой катарсис, свое свершение»89. О. Д. Агапов связывает эту особенность восприятия истории с категорией смысла истории, который и является отправной точкой для формирования «драматичности», «трагедийности», «катарсиса» исторического процесса90.

Ч. С. Кирвель пишет о катарсичности утопического сознания, связывая ее с образным характером утопии91; следует заметить, однако, что и восприятие истории в целом в значительной степени носит образный характер. Подробно анализирует данный аспект восприятия истории А. В. Гулыга в книге «Эстетика истории»92. Этот исследователь пишет, в частности, о возможности эстетического восприятия истории93, о применимости к истории чисто эстетических категорий – таких, как «прекрасное», «возвышенное», «трагическое» и даже «комическое»94. Причиной такого сближения А. В. Гулыга считает прежде всего характерное для восприятия истории «образное мышление, которое сродни мышлению эстетическому»95, а также ценностно-эмоциональную природу осмысления истории96.

Исторический процесс действительно воспринимается человеческим сознанием во многом таким же образом, как литературное произведение. Описываемую закономерность можно назвать обобщенно «мир как сюжет» – сюжет связный, имеющий начало и конец, свою структуру. Как уже было сказано выше (во втором параграфе настоящей главы), в силу ряда гносеологических факторов человек воспринимает историю, во-первых, как нечто целостное, во-вторых, как объект, структура которого максимально упрощена сознанием. В-третьих, восприятие истории как целого переплетается с восприятием исторических событий чуть более низкого уровня обобщения (например, история страны – отдельный период в истории этой страны), в результате чего вырисовываются элементы системы (как правило, их число весьма невелико), в виде которой история и предстает перед сознанием индивида. Как следствие, восприятие истории отдельного народа или всего человечества разворачивается в человеческом сознании подобно сюжету художественного произведения, при восприятии которого действуют аналогичные гносеологические механизмы97.

Если воспользоваться установленной аналогией и сравнить закономерности оценочного восприятия художественных текстов с тенденциями в области оценочного же восприятия исторического прошлого, настоящего и будущего, то можно сделать весьма любопытные наблюдения. Особенно интересный материал дает здесь фольклор, тексты которого демонстрируют наибольшую инвариантность мотивов и сюжетных схем.

Во-первых, в числе закономерностей фольклорной поэтики есть схемы, содержащие контрастное осуществление идеала после неудовлетворительного состояния объекта (прежде всего имеются в виду качества героя). Эти сюжетные модели напоминают мотив внезапного воплощения социального идеала, присутствующий во многих типах исторического сознания. Так, схема внезапного проявления богатырских качеств первоначально «прибедняющегося» героя является неотъемлемым атрибутом народной волшебной сказки. Она лежит в основе образа так называемого «низкого» героя (классический пример – Иванушка-Дурачок), который сначала предстает в весьма непривлекательном виде, но в определенный момент преображается в идеального «доброго молодца». «Волшебная сказка, – пишет Е. М. Мелетинский, – знает два типа героя: относительно активный, отдаленно напоминающий эпического, и собственно сказочный, пассивный. <...> В терминах русской народной сказки эти два варианта можно обозначить как «Иван-Царевич» и «Иванушка-дурачок»... Мнимо низкий герой, герой, «не подающий надежд», лишь незаметно и постепенно обнаруживает свою героическую сущность, торжествует над своими врагами и соперниками»98. Данное явление в фольклоре интернационально. Е. М. Мелетинский называет эту тенденцию «мотивом внешней невзрачности скрытых ценностей или потаенной святости» и придает ей архетипический статус99.

Видный литературовед первой половины ХХ века А. П. Скафтымов выделяет «мотив предварительной недооценки героя» как частый элемент поэтики русских былин. «Обычно свои подлинные представления о герое, – пишет А. П. Скафтымов, – рассказчик до времени как бы скрывает. <...> Персонажи-зрители сначала явно недооценивают будущего героя: то он слишком молод, то на вид неказист, то по своему положению не внушает внимания и доверия, а иногда и без всяких причин (нередко вопреки его заслугам, несправедливо) ему не воздают должного, не ценят, даже обижают»100. Лишь позже выясняются превосходство и богатырские качества героя. Примеров легко привести множество. Это и появление Ильи Муромца инкогнито, в одежде простолюдина, на пиру у князя Владимира, где все насмехаются над богатырем, не узнавая его; и внешняя (ложная) ничтожность Микулы Селяниновича рядом со Святогором; и маленький, «подорожный» лук Добрыни, из которого он, сломав гигантский лук хана Батыя, демонстративно стреляет в старый дуб и разбивает его в щепки (былина «Василий Казимирович») и т. д. Прием этот, по мнению Скафтымова, рассчитан на психологию аудитории и служит цели превознесения героя: «...недооценка Ильи вначале служит для большего торжества впоследствии»101.

Важно отметить, что в вышеописанных фольклорных мотивах действует один и тот же психологический механизм, основанный на контрасте первоначального отсутствия или недостатка чего-либо и последующего внезапного изобилия. Если данные схемы структурно соотносимы с ожиданием внезапного осуществления социального идеала, то существуют и такие закономерности фольклорной поэтики, которые можно сопоставить с восприятием человеком истории в целом. Например, выдающийся фольклорист XX века В. Я. Пропп обращает внимание на закономерности сюжетообразования в народной волшебной сказке. Он делает вывод о построении сказочного сюжета по определенной схеме, элементы которой могут варьироваться, но лишь в известных пределах. В частности, начинается сказка всегда с некоего более-менее гармоничного состояния, затем следует нарушение гармонии, борьба, и заканчивается сказка обретением гармонии на новом уровне, триумфом главного героя, достигающего предмета своих стремлений102.

В западном литературоведении XX века предпринимались попытки найти универсальную формулу сначала для фольклорных, а затем и для всех литературных текстов, то есть некий универсальный архетипический мотив, «мономиф», который якобы лежит в основе любого литературного произведения. В качестве такого мотива выступал, по мнению Дж. Фрэзера, миф об умирающем и воскресающем божестве103, а по мнению Н. Фрая – повествование об отъезде героя на поиски приключений и его возвращении с победой. В тематическом аспекте центральный миф литературы рисует нам в финале, как считает Н. Фрай, окончание житейских трудностей, ситуацию удовлетворения всех желаний104. По мнению Г. Слокховера, общечеловеческий литературный мономиф состоит из четырех четко выраженных структурных элементов, которые условно могут быть названы «эдем», «падение или преступление», «путешествие» и «возвращение или гибель героя»105. К. Стилл считает, что вечной темой литературного творчества всех эпох является повествование о духовном падении и последующем нравственном возрождении героя106.

Перечисленные попытки найти универсальный «ключ» ко всему многообразию мировой литературы могут вызвать немало сомнений; нельзя не признать, однако, и определенной правомерности таких поисков, тем более очевидной, чем ближе исследуемые тексты лежат к области фольклора и мифологии.

Нетрудно увидеть сходство во всех вышеприведенных вариантах, сближающее их и с исследованиями В. Я. Проппа и заключающееся в следующей схеме повествования: «первоначальное гармоничное состояние» – «падение, тревоги, злоключения, приключения, борьба, трудности и т. п.» – «финальное торжество положительного начала». Суть этой схемы, по нашему мнению, сводится к оценочному восприятию объекта, изменяющегося во времени: «положительно оцениваемое состояние» – «отрицательно оцениваемое состояние» – «положительно оцениваемое (идеальное) состояние». Следует отметить, что именно такой является схема оценочного восприятия истории в большинстве культур, от архаики до европейского Нового времени. Идея минувшего «золотого века» интернациональна; универсальной является и негативная оценка современного состояния общества. Подробный анализ этой схемы восприятия истории, прежде всего заключительного ее элемента, проводится на широком культурно-историческом материале в третьей главе данного исследования. Этот анализ призван продемонстрировать, помимо прочего, степень распространенности данной модели восприятия исторического процесса в различных ее вариантах, что, в свою очередь, может показать, насколько правомерным было бы считать данную модель универсальной.

В мировой науке уже давно установился взгляд на мифы и фольклор как на источник сведений о глубинной природе человека и его психики, как на материал, помогающий пролить свет на сущность самых различных явлений культуры (достаточно вспомнить труды З. Фрейда и К. Г. Юнга). В свою очередь и сам миф часто объясняется через фундаментальные свойства человеческой психики. Что же позволяет исследователям искать в мифах ключи к тайнам фундаментальных свойств человеческой психологии и культуры? Прежде всего это коллективный характер фольклорно-мифологического107 творчества. Каждый элемент мифа и фольклора в течение многих веков «оттачивается» совокупностью бесчисленных множеств индивидуальных воспринимающих сознаний. Отсюда с очевидностью вытекает, что любой мотив, сюжет или образ может продержаться в фольклорно-мифологических текстах на протяжении веков только в том случае, если он соответствует запросам массовой (что в данном случае означает – общечеловеческой) психологии. В этом – одно из отличий мифа и фольклора от авторского творчества, где помимо общих психологических доминант неизбежно проявляются также индивидуальные психологические черты творца.

Законы фольклорной поэтики, безусловно, испытывают сильнейшее влияние законов человеческой психологии. Простор для психологической детерминированности формирования сюжетов, типов героев и т. д. здесь мало чем ограничен. «Сюжет» истории, в отличие от сюжета художественного произведения, казалось бы, предзадан: он не сочиняется, а дается в готовом виде исторической действительностью. Это, на первый взгляд, должно сильно ограничивать действие психологических законов при его формировании. Однако некоторые факторы ослабляют столь строгую однозначность. Прежде всего это тот факт, что историческое будущее на момент восприятия не дано; при его домысливании и открывается возможность для психологической обусловленности. Кроме того, нужно иметь в виду возможность по-разному выделять структуру уже миновавших или текущих исторических процессов и по-разному их оценивать. К тому же для многих культур осмысление исторического прошлого осложнялось существенной ограниченностью информации о более или менее отдаленных минувших эпохах, что также создавало предпосылки для действия психологических факторов при формировании образов прошлого.

Таким образом, есть основания говорить о схожих процессах влияния психологических факторов на сюжетообразование в фольклоре и на конструирование человеческим сознанием «сюжета» истории. Это подтверждается и сопоставлением фактов, в данном случае – существованием и в фольклоре, и в историческом сознании тенденции к одним и тем же универсальным оценочно-познавательным схемам. Закономерности, демонстрируемые фольклорными текстами, являются дополнительным доказательством того, что психологическая детерминированность имеет место на разных уровнях восприятия человеком мира, в том числе и при осмыслении исторических процессов прошлого, настоящего и будущего.