«глобализация» до сих пор вызывает неоднозначное отношение. Одни видят в этом явлении прежде всего новые шансы и новые рынки, для других это борьба сильных против слабых и страх утраты собственной идентичности. Для третьей группы глобализация подобна погоде: ты можешь на нее сердиться, но изменить ч

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 14

Последний парадокс: мультикультурализм

Рассматривая статус религии в ЕС и США, можно было бы прийти к выводу о том, что Европа усвоила урок религиозных войн, отказавшись от агрессивного высокомерия «истинно верующих» в пользу терпимости и взаимопонимания между народами. Что же касается США, то они, кажется, с наивным равнодушием относятся к опасности веры в то, что «Бог на нашей стороне». Создается впечатление, что Европа выйдет победителем из парадокса рудиментарной церковной власти в рамках светских демократий. В то же время американский парадокс – отделение церкви от государства де-юре и религиозность де-факто – становится мучительным, даже невыносимым. В период президентского правления Джорджа В. Буша многим европейцам даже кажется, что секуляризм и терпимость де-юре сходят там на нет. Создается впечатление, что в Америку пришли фундаментализм, нетерпимость и манихейство, что она проводит крестовый поход, который ни в чем не уступает джихаду исламистов по намерениям и страстности.

Но если в США возобладали фундаментализм и нетерпимость, почему на это нет исламского ответа внутри страны?

В отличие от Гамбурга, Амстердама, Марселя и Манчестера арабы-мусульмане, живущие в США, не создали террористических ячеек. (Говоря о европейских мусульманах, я не имею в виду турок-иммигрантов, живущих в Германии. Турция не относится к арабским государствам и в историческом плане обособилась от арабского Ближнего Востока как монархия до 1918 года и под светским правлением после 1920 года.) Мусульмане, въезжающие на жительство в США, не оскверняют синагог и не разоряют кладбищ, как это происходит во Франции. В США радикалы не устраивают покушений на Мартина Скорсезе, как это случилось прошлой осенью в отношении голландского кинорежиссера Тео ван Гога. После 11 сентября мусульманские общины в США горячо клялись в своей верности Америке. Короче говоря, мусульмане в Америке становятся американцами, проходя пусть нелегкий, но типичный путь иммигрантов.

И хотя на этот вопрос нет простого ответа, различия в понимании «мультикультурализма» на обоих континентах представляют собой важный фактор. С демографической точки зрения, мультикультурные черты характерны как для ЕС, так и для США, но соотношение между экономикой, политикой и культурой по обе стороны Атлантики все же разное. По крайней мере, до сих пор экономические и политические системы в США были относительно проницаемыми для новых иммигрантов, что, с одной стороны, давало представителям многих народов возможность для натурализации и политико-экономической интеграции, а с другой – вело к возникновению огромного плюрализма культур и «идентичностей», когда сообщества людей сами определяют свою этническую и религиозную основу. В США сложились единая экономика, единая политика, но плюралистическая культура. Новые иммигранты в течение одного-двух поколений имеют возможность подняться в класс рабочих или в средний слой. Что же касается религиозной практики, то государство ее практически не опекает – за исключением тех случаев, когда она выходит за рамки закона. В политическом плане меньшинства организованно защищают свои интересы, избирают представителей и занимают посты судей; свои лобби имеют не только концерны, но и этнические группы, а также конфессии. Стоит лишь посмотреть на избранных представителей в городах и штатах, на состав Верховного суда, кабинета Буша или на последнего госсекретаря и его преемницу. На местном уровне большое значение имеет представительство новых меньшинств; на общенациональном уровне меньшинства, как правило, пропорционально представлены пока на уровне кандидатов. Но и такое пропорциональное представительство не было бы возможным, если бы с годами не сложился достаточно большой круг высококвалифицированных представителей меньшинств. В течение одного-единственного поколения переехавшие в Америку таиландцы, например, получили образование, интегрировались, определили свои потребности и избрали представителей. В результате этого процесса в законодательные органы вошли депутаты, представляющие самые разные подгруппы латиноамериканцев – чиканос, ньюйориканцев, доминиканцев и т.д. (Это можно было бы сравнить с Бундестагом, в котором заседали бы представители самых разных мусульманских групп, распределенные по региональному происхождению.)

Мультикультурное представительство не оправдывает ни одного из недостатков американской политической и экономической структуры и не должно отвлекать внимание от препятствий, затрудняющих участие меньшинств в функционировании гражданского общества США. Нельзя закрывать глаза и на неудачи американского общества в деле интеграции значительной части темнокожего населения. Американцы от Джефферсона до Вудро Вильсона исходили из превосходства белой, англосаксонской, протестантской культуры. В системе образования, на рынке труда и жилья, в социальном обеспечении имела место дискриминация по религиозной принадлежности и цвету кожи. До 1964 года иммиграция регулировалась по принципу национального происхождения. Для каждой страны мира определялась ежегодная квота, причем большое предпочтение отдавалось северо-западной Европе, в то же время в 80-е годы XIX века была практически запрещена иммиграция из Китая, а в 20-е годы ХХ века – из Японии. Но из недр американских меньшинств не вышли свои террористы, в частности, потому, что все меньшинства – сколь религиозной ни была бы Америка – получили по кусочку от большого экономико-политического пирога. При этом им не пришлось поступаться своей религиозной практикой.

Одно из причин силы мультикультурализма в Соединенных Штатах является то, что он приносит пользу не только и не преимущественно меньшинствам. Он полезен для американцев вообще, и поэтому очень много людей заинтересованы в том, чтобы он сохранялся. Я уже упоминала о распространении тенденции к обновлению своего «я»: люди меняют место жительства, профессию, партнера по браку, хобби, машины, внешний вид и т.д., стремясь периодически как бы заново создавать себя. Этой тенденции в немалой степени способствовали иммигранты: изменяясь, они перестают быть тем, что американцы называют «greenhorn». В той или иной степени этой тенденции подвержены все американцы, для которых характерны мобильность, любовь ко всему новому и ориентация на будущее.

«Американское» самосознание, причем не только иммигрантское, было в значительной мере «придумано» заново. Граждане США, уже 170 лет не бывавшие в Ирландии, до сих пор считают себя американцами ирландского происхождения; столь же бережно относятся к своим корням и выходцы из Шотландии и Англии. Поле мультикультурализма остается живым. Новые иммигранты обогащают этот калейдоскоп идентичностей новыми комбинациями. Нельзя сказать, что американцы на бытовом уровне встречают иммигрантские культуры с распростертыми объятиями; большинство, по крайней мере, так себя не ведут – за исключением еды, литературы и музыки (эти влияния тоже ведь немаловажны). Но поле, на котором встречаются самые разные проявления культуры – от прокалывания пупка и культовых ритуалов Гаити до бдений мужчин-евангеликалов течения «Promise Keeper», - в решающей мере определяет сущность американского образа жизни. Для нынешних иммигрантов это означает, что перед ними открываются не только хорошие экономические и политические возможности, но и культурное пространство. В Европе политические и этнические группировки объявили войну мусульманскому хиджабу. В Америке женщина-чиновник, которая недавно занималась моим заявлением о выдаче нового полиса социального страхования, была в таком платке.

История Европы, плотность ее населения и возраст ее культур оградили этот континент от мании преображения своего «я», которую европейцы нередко воспринимают как инфантилизм. Европа не строилась на мистической надежде на новую жизнь или на постоянной мобильности, стимулирующей перемены. Но исторические различия ведут к тому, что мультикультурализм в Европе связан с иммигрантами, в то время как в США он является частью национального самосознания. Говоря условно (и исключая опыт афро-американцев), мультикультурализм в США – это ощущение общего «мы». В Европе мультикультурализм – это «они», «другие», в лучшем случае он ведет к либеральной геттоизации, а в худшем – к расовому насилию. Если в Евросоюз когда-либо войдут мусульманские государства, их граждане уже не будут иммигрантами, они будут гражданами ЕС. Но исходя из западноевропейского недовольства перспективой их приема, можно предположить, что они будут для Запада не менее «другими», чем их нынешние сограждане-мусульмане.

Это одна из тех линий разлома, которые вызовут в Европе немало потрясений. Если Европа ограничит иммиграцию, она будет страдать от экономических последствий сокращения рождаемости. Если она не откроет доступ к своим экономическим и политическим структурам, она, может быть, сохранит какое-то количество рабочих мест для кавказцев-христиан, пока эти рабочие места не уйдут в страны с более низкими зарплатами. Это подогреет недовольство меньшинств и приведет к насилию. Решать такие проблемы нелегко, но они не улетучатся сами собой лишь потому, что Европа, забившись в угол и не двигаясь, будет игнорировать пороховую бочку у себя под носом.

Многие государства ЕС еще не стали «странами иммиграции», отгородившись от «чужаков» высокими барьерами, чтобы не допускать их к экономико-политическим структурам и натурализации. В этом ряду стоит и германское иммиграционное законодательство, в котором происхождение стоит выше места проживания. Законодательство и маргинализация турецкого населения ставит в неравное положение людей, которые живут в стране уже во втором-третьем поколении, в вопросах образования, экономики и политики. Франция настояла по отношению к своему североафриканскому меньшинству на модели французской ассимиляции и требует сохранения не только единой экономической системы, но и единой публичной культуры. Для новых иммигрантов это является высоким барьером: от них требуют, чтобы ради политических и экономических преимуществ они не только усваивали новый язык, новые навыки и идеи, но и жертвовали частью своего частного «я».

Демографические показатели, экономическое положение и терроризм оживили в нынешней Европе дискуссии о мультикультурализме и иммиграции. Эта дискуссия разбросала европейцев одновременно и вправо, и влево. Левые считают, что иммигранты нужны не как гастарбайтеры-маргиналы, а как полноценные граждане с тем, чтобы от падения рождаемости не страдали ни искусство, ни бизнес. Правые считают, что иммигранты, попадая на рынок труда стран, которые и так уже страдают от высокой безработицы, создают ненужную конкуренцию, так что лучше бы они и не приезжали. Ссылаясь на терроризм в Европе, правые требуют ограничить иммиграцию, особенно из мусульманских стран, включая Балканы. После 11 сентября премьер-министр Италии Сильвио Берлускони призвал Европу вернуться к своим «христианским корням» и приложить все силы к распространению более высокой европейской культуры по всему миру. Большая часть Европы поморщилась от комментариев Берлускони, но в прошлом году Италия одобрила привлечение католической церкви к выработке решений Евросоюза. Левые понимают, что именно маргинализация мусульманских меньшинств ведет к экономическим проблемам, унижениям и отчаянию, что способствует радикализации исламизма. Журналист Джозеф Леливельд, лауреат премии им. Пулитцера, побывал после 11 сентября в Газе, Каире и Гамбурге. Во всех арабских общинах он почувствовал ярый антиамериканизм. Но со всеобщим одобрением атак 11 сентября он столкнулся только в Гамбурге, где молодые мужчины, посещающие мечети в своем квартале, имели максимальный доступ к западному образу жизни и в то же время чувствовали себя в самой большой изоляции.

Следует добавить, что некоторые прогрессивные политики сейчас думают об ограничении иммиграции не из-за расистских убеждений, а ради того, чтобы оградить открытые демократии от нетерпимости и насилия, которые приносят с собой исламисты, воспитанные в теократическом духе. В эту группу входит Пим Фортейн, а в демонстрациях фашизоидного блока «Флаамс» во Фландрии теперь участвует также небольшая группа евреев, которые опасаются, что усиленный приток мусульман будет способствовать укреплению антисемитизма.

Наблюдая за Европой и размышляя о ней, я задаю себе вопрос: смогут ли государства Европы, стремящиеся к унификации своей экономической системы, на самом деле открыть другим государствам доступ к своей национальной экономике, при этом не открыв его меньшинствам, живущим внутри их собственных границ? У меня возникают и другие вопросы: предполагает ли единое европейское экономическое пространство наличие единой культуры? И что это будет за культура? Перед отчуждением, которое европейцы испытывают по отношению к мусульманам, бледнеют культурные различия между основными странами ЕС. Если эти старые европейские различия теперь кажутся не столь страшными, свидетельствует ли это о способности людей «абсорбировать» различия? Если религиозная практика нарушает общественный порядок, с помощью каких конституционных и законодательных критериев тогда можно было бы различать, что относится к сфере государства, а что надо оставить на откуп саморегулирующимся системам культуры? (Относятся ли к «культуре» хиджабы? Стоит ли государству регулировать участие девочек-мусульманок в уроках физкультуры?) В процессе развития Евросоюза Европа научилась вести переговоры и находить консенсус. Но, может быть, есть вопросы, не требующие ни того, ни другого – различия, которые надо просто оставить в покое? Если при приеме страны в ЕС в договоре закрепляются демократические политические структуры, не закрепить ли там также принцип культурного и религиозного равенства? Существует ли необходимость в унификации религиозной политики в Европейском Союзе?

Алан Вольфе,

профессор политологии, директор Boisi Center for religion and American Public Life в Бостонском колледже,

был советником при президенте Клинтоне

Примирение и раскол

О различиях между религией в теории и на практике

Америка - это поляризованное общество, и в основе этой поляризации лежит раскол между фундаменталистами и «просвещенными» - так звучит клише. Но с реальностью это утверждение имеет мало что общего. На практике верующие выражают свою веру индивидуально и креативно; в мультикультурном обществе религия может даже служить объединяющей силой.

Уже давно минули те времена, когда религия последний раз признавалась в качестве объединяющей силы. Период, которому, пожалуй, лучше всего подходит такое описание роли религии, - это период расцвета христианства в XIV и XV веках, когда по меньшей мере одна из крупных монотеистических мировых религий - католицизм - могла претендовать на нечто вроде универсального статуса. Ситуация изменилась с началом Реформации, но уже до этого католицизм вряд ли можно было назвать универсальным. У ортодоксальных католиков на востоке были собственные ритуалы, а многие христиане Римской католической церкви не имели слишком интенсивной связи со своей церковью, впитывавшей свои традиции отовсюду - так что ее практика стала почти синкретичной. Универсальной церковь только называлась.

Сколь большим ни был ранее объединяющий потенциал католицизма, появление протестантизма было равнозначно появлению сектантства. Мартин Лютер не только реформировал церковь, но и создал немецкую религию, которая с той поры была тесно связана с языком и историей этой страны. Национализм укрепил протестантские секты, но те вносили свой вклад в культурный раскол, вместо того чтобы объединять или смягчать различия. И даже внутри наций, принадлежавших к одной протестантской конфессии, единство оказалось иллюзорным; уже через короткое время появилось множество различных течений - голландские кальвинисты или немецкие лютеране, которые считали неверующими группы, особенно близкие им.

Религиозные конфликты были одним из многих аспектов европейской культуры, «импортированных» на другую сторону Атлантики, когда колонисты - большинство из них составляли протестанты - осели там, где позже возникли Соединенные Штаты Америки. Тогда еще теплилась надежда, что Новый Свет избежит религиозных расколов, распространенных в Европе. Джон Джей писал: «Провидению захотелось дать объединенному народу эту землю, составляющую с ним единое целое - с народом, который происходит от общих предков, говорит на одном языке, исповедует одну религию, придерживается одних принципов правления, един в своих обычаях и традициях и который, объединенный намерениями, оружием и устремлениями, плечом к плечу вел длительную и кровавую войну, чтобы благородным образом обрести свободу и независимость».^¹²² Однако тем самым Джей запечатлел на бумаге скорее свои представления о желаемом, нежели описал реальные обстоятельства. Действительно, «Federalist Papers» были написаны прежде всего потому, что национальное единство не делается так просто. Ни общность языка, ни иллюзия общности религии недостаточны для преодоления расхождений, существующих между американцами.

Тем не менее это не остановило многих наблюдателей перед рассмотрением религии в качестве источника национальной идентичности. Наконец, с этой идеей выступил Самюэль Хантингтон. В своей последней книге «Who are We?» он утверждает: в США существует единая англо-протестантская культура, на которую особое влияние оказали «dissenters» («раскольники»), т.е. малые сектантские евангеликальные группы и проповедуемая ими форма приближения к Христу.^¹²³ Моя критика Хантингтона состоит в том, что его описание религии в США не соответствует действительности - ни сегодняшней, ни той, которая сложилась на момент основания этого государства.^¹²⁴ Как минимум, две наших изначальных религии имеют скорее конформистскую, т.е. государственно-церковную традицию: пресвитерианство, некогда государственная религия Шотландии, и епископальная церковь, которая являлась американским ответвлением англиканской церкви Великобритании. Голландцы, которых вряд ли можно назвать «англо-протестантами», были мощно представлены в Нью-Йорке и Нью-Джерси. Мэриленд был основан католиками; в течение столетия они оставались самой крупной религиозной общиной Америки. Род-Айленд был заселен баптистами, англосаксонскими «раскольниками», чья вера уходит своими конями в германскую Реформацию.

Приведенный Хантингтоном пример невольно показывает, что американская история - плохой пример, если - исходя из того, что общество для своего блага нуждается в общей культуре - отправляться на поиски религии как объединяющего стержня. В США потому оказались действенными столь многочисленные и столь различные культурные влияния, что у нас было множество различных религий. Тот факт, что почти все они, по крайней мере, до второй половины XIX столетия называли себя протестантскими, не означает, что они придерживались одинаковых взглядов на авторитет Библии, роль клироса и женщин, расовое разделение или необходимость миссионерства. Северные и южные штаты, исповедовавшие одну и ту же религию, начали войну друг против друга. Задолго до того как мы стали религиозно расколотой нацией, мы были расколоты политически и экономически. Если сравнить время Гражданской войны с годами «affirmative action», то можно констатировать, что в XIX веке, исповедуя тогда еще общую веру, американцы были гораздо более расколотыми, чем сегодня.

Таким образом, неспособность религии служить объединяющей силой существовала уже тогда, когда большинство американцев могли, по крайней мере, прийти к согласию в том, что общим фундаментом их веры являются Ветхий и Новый заветы. Сегодня же это чувствуется гораздо более отчетливо.^¹²⁵ Приведем хотя бы один пример: основанная в 1927 году организация содействия межконфессиональному сотрудничеству получила название «National Conference of Christians and Jews» («Национальная конференция христиан и иудаистов»). Основание этой организации было по тем временам довольно рискованным предприятием, об иудейско-христианской культуре тогда еще никто не говорил. Эта тема появилась только во время второй мировой войны как ответ на уничтожение евреев Гитлером^¹²⁶, - но основатели NCCJ верили, что иудейско-христианская общность установится, если иудаисты и христиане будут равноправны в названии организации. В 1998 году NCCJ была переименована - с очевидным желанием сохранить как минимум аббревиатуру - в «National Conference for Comunity and Justice». Ее прежнее название, служившее ранее символом вовлеченности, превратилось в знак отторжения, потому что мусульмане и буддисты, численность которых среди американского населения много выше численности евреев, не были приобщены. Это относится и многочисленным представителям других религий, которые благодаря Закону о миграции (1965 г.) переехали на постоянное место жительства в США. В настоящее время формы проявления религии в Америке столь многообразны, что у нас даже нет понятия, которое было бы в состоянии охарактеризовать нас с точки зрения религиозной принадлежности. После того как понятие «иудейско-христианский» исчерпало себя, предложили пользоваться понятием «авраамовский», что интегрировало бы мусульман. Но и это понятие оказалось устаревшим уже в момент его введения в силу присутствия многочисленных азиатских религий.

Кроме того, многие не принадлежат ни к одной из конфессий. Действительно, есть серьезные причины полагать, что конфликт между верой и неверием гораздо в большей степени является камнем преткновения в американском обществе, чем конфликт между различными религиями.^¹²⁷ Наша первая культурная битва - битва за государственные школы в таких городах, как Бостон, или за допуск в университеты Ivy-League (Лиги плюща) - велась еще между различными религиозными конфессиями. Противоборствующие стороны нынешних культурных боев, например, сегодняшней дискуссии о «Pledge of Allegiance» в школе, - это верующие и неверующие.

Религия в теории - и религия на практике

Несмотря на эту историю раскола, есть путь превращения религии в объединяющую силу американского общества, поскольку существует огромная пропасть между религией в теории и религией в ее реальном практическом выражении. Большая часть дискуссии о религии относится к ее теоретическому аспекту. Но в последние годы социологи впервые детально исследовали, что, собственно, означает для верующих религия в плане их религиозной практики.^¹²⁸ Это сосредоточение на практике преследует цель показать, насколько схоже поведение верующих людей, даже если их религии серьезно отличаются друг от друга.

Это начинается уже с самого понятия «вера». В центре полной конфликтов истории религии всегда стояли вероучения. Религиозные догмы по традиции должны определять и кодировать истину, составляющую основу религии, - и тем самым отграничивать эту религию от других. Социологический факт наличия многих религий в сочетании с исключительной претензией каждой из них на обладание истиной является, следовательно, верным залогом междоусобиц. Логика такова: если моя истина истинна, то истина другого с необходимостью неистинна, и если от религии зависит спасение души, то моя обязанность состоит в том, чтобы сделать все, что в моей власти, чтобы заставить другого отказаться от ложной веры.

Во всяком случае, сталкиваясь со слишком ярко выраженными гносеологическими положениями, американцы чувствуют себя не вполне в своей тарелке. Как я показал в своей книге «One Nation, After All», на практике большинство американцев испытывают гораздо большее влияние установки нежелания осуждать других.^¹²⁹ Это проистекает не только из того, что в повседневной жизни американцы избегают конфликтов. Это происходит также потому, что они осознают историю религиозного раскола и не желают ее повторения. Например, католики, как правило, знают, что их церковь рассматривает себя в качестве единственно истинной. К тому же многие из них настаивали бы на том, что их вера истинна. Тем не менее, они проводят границу между утверждением о том, что католическая церковь - это единственно истинная церковь, и тем, что люди, исповедующие другую религию, обладают неистинной верой. «Для меня, моих детей и моей семьи это единственно истинная церковь, - объясняет верующий католик. - Но я не думаю, что для Бога существует единственно истинная церковь. Я действительно полагаю, что Богу, в которого я верую, достаточно безразлично, что епископальная церковь делает то или иное одним образом, а католическая - другим».^¹³⁰ Исследование, посвященное реформированным иудаистам, показало, что многие из них были обеспокоены верой в «чересчур еврейского» Бога, так как представление о властном и далеком от человека Боге не является тем, что в первую очередь привлекает их в их религии.^¹³¹ И подъем евангеликальных форм протестантизма - чему уделяется много внимания - представляет собой не только поворот от либерализма к консерватизму, но зачастую также переход от конфессиональной к неконфессиональной форме веры.

Распространенная среди верующих людей практика неосуждения имеет религиозное происхождение; многие респонденты, которых я интервьюировал, ссылались в качестве обоснования своего неосуждения на Библию. Но эта практика имеет также светское измерение; она является одним из аспектов наследия 60-х годов, получившем распространение в американской культуре в целом, закрепившись не только среди «детей цветов» и противников войны. Наряду с инфляцией школьных оценок и программами социальной поддержки эта практика неосуждения является также выражением негодования по отношению к проявлениям жестокости, вызванного чувством, что общество в прошлом слишком часто «стигматизировало» людей, которые отличались от остальных. Возникло осознание различий людей - и к этому относятся различные формы веры. Даже если религиозная практика неосуждения напоминает равнодушие laissez-faire (формула, согласно которой рынок решает все), тем не мене эта позиция серьезнейшим образом отличается от того, что было раньше, когда верующие боролись за истинность своих догматов в том числе с применением насилия. Итак, что американцев объединяет – это, коротко говоря, вера в то, что различные направления вероучений не должны нас расколоть. Это не является «крепкой» формой коммунитаризма; скорее, здесь подчеркивается то, чего мы не должны делать, чем то, что нас объединяет.

Примерно то же самое можно сказать и о другом измерении религиозного действия - о традиции. Религия и традиция так тесно связаны друг с другом, что стали почти синонимами. Поэтому не удивительно, что те, кто считает религию причиной общественного раскола, не испытывают дефицита в аргументах и по теме традиций. Политический комментатор Михаэль Барон писал по поводу президентских выборов в США-2000, что «как таковая, самая глубокая пропасть в американской политике - это пропасть между коалицией Буша, состоящей из людей религиозных, придерживающихся традиционных представлений о ценностях, с одной стороны, и коалицией Гора, состоящей из людей, которые религиозны не в традиционном смысле слова и предпочитают скорее релятивистскую мораль - с другой».^¹³² Метафорика «красных» и «синих» штатов зачастую означает лишь то, что половина страны - это люди верующие, а другая половина - представители эпохи модерна или даже постмодерна.

Но американцы расколоты не только по вопросу, нужно ли следовать традициям или нет; среди представителей отдельных традиций также нет единства. Например, Барон, используя понятие «традиционалисты», обозначает с его помощью людей, чьи традиции сильно отличаются друг от друга; в соответствии с этим, традиционалистами можно назвать и ортодоксальных иудаистов, и католиков, отвергающих решения Второго Ватиканского собора, хотя их традиции содержат в себе значительное недоверие друг к другу. А протестанты-евангеликалы, напротив, несмотря на дефицит интереса к догматам веры, были зачастую едины в том, что католическая церковь олицетворяет собой Антихриста. Таким образом, чем чаще мы будем ссылаться на традиции, тем более больше оснований для расколов.

Тем не менее американцы определенным образом апеллируют к традициям, и этот способ не всегда соответствуют тому, что можно было бы ожидать. В повседневной жизни Америки роль традиции подобна, скорее, той, которую играет этническое происхождение. Социологи, исследующие динамику этнической принадлежности, констатируют: итальянцы, поляки и китайцы очень похожим образом и с большой гордостью рассказывают о своих обычаях. Они отмечают теплоту семейных отношений, значение кухни, одежды, музыки или других обычаев. Согласно наблюдениям социолога Мэри Вотэс, существует, вероятно, «вышестоящая» (или собирательная) форма «этничности», в которую вписываются все этнические группы. Важна сама принадлежность к одной из этнических групп - причем неважно, к какой именно.^¹³³

В такой же мере, как эта вышестоящая форма этничности существует в социальной сфере, в религиозной сфере есть вышестоящая форма традиционализма, подчеркивает этнолог Мелинда Боллар Вагнер.^¹³⁴ Очевидно, что религии следуют различным традициям и по-разному их придерживаются. Евреи, в отличие от протестантов, считают свою традицию важнее своей веры, причем традиции евреев отличаются от традиций христиан. Но одна вещь объединяет всех религиозных традиционалистов в Америке: они стремятся к тому, чтобы сохранить старое внутри общества, которое является приверженцем постоянного обновления. Что их всех объединяет - так это постоянное усилие адаптировать свои традиции к новой реальности, даже если специфика религиозных традиций их разделяет. Есть многочисленные примеры этой вышестоящей формы традиционализма в американской жизни. Интересной была реакция на фильм «Страсти Христовы». Хотя он основывается на исторических источниках, имеющих антисемитские нотки, некоторые консервативные иудаисты его восторженно хвалили, поскольку этот фильм стимулировал чувство религиозных традиций. По той же самой причине евангеликалы, в прошлом активно выступавшие против католицизма, массами стекались на этот католический вариант истории страстей Христовых.

Еще более удачный пример вышестоящей формы традиционализма - опыт, который получают мусульмане и иудаисты в Америке. Евреи составляют большинство в Израиле, а мусульмане - в Пакистане и Саудовской Аравии, но в США обе эти группы - группы религиозного меньшинства. Благодаря этому статусу меньшинства обе религии имеют нечто общее. Если евреи и мусульмане на Ближнем Востоке убивают друг друга, в США перед обеими группами стоят сходные вопросы: как им следует интерпретировать свои религиозные законы, как относиться к феминизму, отдавать ли своих детей в школу, следует ли рассматривать возможность смешанных браков.^¹³⁵ И если мусульмане принимают решение идти к кошерному мяснику - при отсутствии мясника, разделывающего туши по мусульманским законам - то это означает, что американская культура наложила свой отпечаток на религиозный традиционализм.

Blog